Моргая и потирая глаза, Оливия включила люстру, но яркое электричество не рассеяло тени – наоборот, они сгущались, становились зримее, и уже можно было различить узор фиолетовых жилок на листе, колонну муравьев-листорезов, деловито шагающих по гладкой белой коре, мелькнувшую в ветвях древовидного папоротника разноцветную птицу, пеструю мышь, выскочившую из-под ног. Воздух гудел от насекомых, где-то рядом застрекотала цикада. Все еще призрачные, полупрозрачные, джунгли напряженно ждали, когда Оливия придаст им плоть.
– Ну уж нет, – сказала Оливия. Шарахнулась от эфемерного геккона, суетливо пробежавшего по стене. – Надо проснуться, – приказала она себе. Ресницы слипались, под веками щипало, и очень хотелось зажмуриться, но закрыть глаза было страшно.
Стараясь не задевать засохшие кусты, Оливия проскользнула в ванную и задвинула защелку, радуясь, что так и не собралась поставить там пару кустов попышнее и лампы дневного света, как хотела когда-то. Ванная одна во всей квартире была чиста, пуста, стерильна. Здесь не было ни призраков, ни мертвецов. Здесь пахло шампунем и стиральным порошком. Столик вокруг раковины был уставлен баночками и тюбиками с увлажняющими кремами. Уже привычно напившись из-под крана и умывшись, Оливия наугад открыла один из них и намазала лицо, заранее зная, что это не поможет. Присела на край ванны и уставилась на дверь, будто ожидая, что та сейчас распахнется.
– Надо проснуться, – повторила Оливия.
Она стянула одежду и встала под душ. Трубы натужно загудели, но не пролили ни капли. Оливия удивленно подняла голову, и в этот момент душ, натужно всхлипнув, выплюнул ей в лицо струи воды настолько мутной, что она больше походила на жидкую грязь. Заорав, Оливия шарахнулась, поскользнулась и растянулась в ванне, одной рукой пытаясь протереть глаза, а другой – дотянуться до крана. Упавший душ вертелся и извивался, то и дело обдавая красными густыми струями, но в конце концов ей удалось перекрыть воду. Оливия осела и разрыдалась, размазывая по груди грязь. Кое-как вытерла лицо, разлепила веки. Сток с протяжным хлюпом втянул в себя остатки воды. На дне ванны остался слой жирного ила. В нем плавали прелые листья и копошились головастики, темные и глянцевитые, как шоколадные конфеты. Взвизгнув, Оливия одним прыжком вылетела из ванны и распахнула дверь.
– Да оставьте же меня в покое! – заорала она.
Квартира встретила ее настороженной тишиной и глухим стуком невидимых капель. Вокруг шептались тени. Под ногами хрустела опавшая листва, сухие веточки кололи ступни. Оливия медленно прошла в комнату. Бугенвиллея в багровой пене цветов вновь загораживала стену, но заглядывать под подоконник не пришлось. Сумрачные зеленые лучи, лившиеся из-под окна, наконец взломали стену. Цементная нашлепка беззвучно взорвалась облачком пыли; доска подоконника медленно приподнялась и рухнула на пол, на глазах рассыпаясь в труху. Рама стремительно темнела; краска как будто растворилась, и стало видно дерево, источенное причудливыми ходами жуков-древоточцев. Стекло вдруг помутнело, рассыпалось в водяную взвесь и ручьем пролилось под ноги Оливии. В оконный проем медленно вползло щупальце лианы. Джунгли стояли на пороге.
Оливия отступила. Резкая боль пронзила косточку на лодыжке, загремела перевернутая ведерная алюминиевая лейка, до сих пор надежно спрятанная в шкафу. Рука сама потянулась к изогнутой ручке, но Оливия, стиснув кулаки и прикусив губу, снова шагнула назад.
– Я не хочу! – прошептала она, нашаривая взглядом хоть какую-нибудь одежду. Издалека донесся глухой рокот. Босые ноги заскользили по полу, усыпанному листьями – но уже не сухими, а влажными, мягкими, почти черными, перемешанными с землей. Оливия опустила глаза и почувствовала, как дыбом поднимаются волоски на позвоночнике: в перегное, покрывшем паркет, четко виднелся след огромной кошки. Легкий мускусный душок скользнул в воздухе и растворился в запахе грибов.
– Явился, – хихикнула Оливия и медленно выпрямилась во весь рост.
Заросли лиан раздвинулись. Сочно хрупнул под тяжелой лапой стебель бегонии. Заструилось в полумраке пестрое золото меха, и листвяные тени пролились на шкуру черными кольцами. Ягуар прогнулся, припал к полу вислым мохнатым брюхом. Разинул клыкастую пасть, показав пунцовое, в темных пятнышках небо, похожее на лепесток орхидеи. Прищуренные глаза распахнулись, обдав фосфорическим пламенем. Оливия улыбнулась и шагнула навстречу.
Никто не знает, что увидела Оливия в глазах ягуара. Известно лишь, что вскоре в квартире этажом ниже сосед раздраженно свернул газету и прислушался к доносящимся сверху звукам. Там лили воду, с дробным громом швырялись пустыми ведрами, били посуду, истерически всхлипывали и орали голосами, лишь отдаленно похожими на человеческие. Грохот стоял невыносимый, и сосед сердито посмотрел на часы.
– Что-то садовница сегодня разбуянилась.
– Гости? – предположила его жена. – Нет, вряд ли. Может, уборку затеяла?
Снова грохот и плеск, как будто кто-то выплеснул целую цистерну воды, и металлическое громыхание. Потом вдруг все затихло, остался лишь неясный фон, тревожный шорох и жужжание на грани восприятия, и только прислушавшись, можно было различить шум льющейся из кранов воды и торопливое шлепанье босых ног. Потом душераздирающе заорал попугай; в ответ раздался стремительный стрекот, прерываемый звонкими щелчками. Явственно процокали маленькие копыта, кто-то с шумным хрюканьем заелозил по полу и взвизгнул, когда фырканье перекрыл оглушительный рев.
– Да что у нее там, зверинец, что ли! – соседка страдальчески закатила глаза и подскочила. – Что за черт! Нас заливает!
Потолок сочился мутной водой. Густые капли набухали на потемневшей штукатурке, и вот первая шлепнулась на скатерть и впиталась, оставив на светлой ткани налет красноватого ила. Побагровев от ярости, соседка бросилась к телефону.
Она набрала номер Оливии, выждала несколько гудков и бросила трубку. Выглянула на лестничную площадку, – муж, отчаявшись звонить, уже стучал в дверь кулаками. Вздохнув, она вернулась на кухню и с ужасом поглядела на потолок. От побелки не осталось и следа; разбухшая штукатурка растрескалась, и из щелей свисали какие-то коричневые и зеленые веревки. Среди них, растопырив прозрачные пальцы-присоски, застыла крошечная лягушка с удивленной физиономией. Перекрестившись, соседка отступила к телефону и принялась судорожно листать блокнот, радуясь, что когда-то Оливия оставила на всякий случай телефон своей сестры.
Когда подоспевшая Алекс открыла дверь, на нее выпорхнула стая бледных мотыльков и осыпалась на плиты лестничной клетки, не выдержав холода. Побеги уже заполонили вход в комнату, цеплялись тонкими усиками за стены и выплескивались на пол в коридоре. В нос ударил горячий запах мха и перегноя; из комнаты в подъезд повалил пар и осел на лицах мельчайшими каплями.
– Да она совсем свихнулась, – проворчал сосед, заглядывая через плечо Алекс. Отстранив девушку, он брезгливо раздвинул мокрую листву и встал на пороге комнаты, почесывая в затылке. Алекс приподнялась на цыпочки, чтобы рассмотреть хоть что-нибудь из-за широкой спины, но увидела лишь мокро блестящую, колеблющуюся листву. Она окликнула Оливию, уже не надеясь на ответ. Что-то влажно шлепнулось на пол, сосед шумно втянул воздух и отступил, едва не сбив Алекс. Под ногами, тошнотворно колыхая бахромчатыми краями, стремительно проскользнула огромная плоская многоножка и забилась под плинтус.
– Вроде перестало лить, – деловито крикнули снизу.
– Ну вот и славно, – с явным облегчением откликнулся сосед и поспешно вышел из квартиры.
Оставшись одна, Алекс сделала несколько робких шагов вглубь комнаты. Споткнулась о толстый корень, жадно впившийся в скрытый под листьями и грязью паркет, и остановилась. Джунгли подступили со всех сторон; Алекс оглянулась, и прихожая, еще не заполоненная растительностью, показалась ей страшно далекой. Противоположной стены не было видно – лишь на месте окна в листве виднелся просвет, обрамленный трухлявыми, поросшими мхом стволами. От теплой земли поднимались струйки испарений, вились вокруг деревьев и растворялись в лучах зеленоватого света, лившегося с потолка. Алекс еще раз окликнула сестру, но собственный голос показался ей глухим и едва слышным, будто она говорила в мокрую, теплую вату. Тонко чирикнула какая-то пичуга; будто в ответ, откуда-то донесся раскатистый рев. Под ногами зашуршало, и Алекс, всхлипнув, бросилась прочь.
На пороге она оглянулась и сквозь прелый туман, сквозь густую листву увидела, как на прогалину вышла Оливия с огромной лейкой в руке. Алекс едва узнала ее – голую, перепачканную, с ветками и травой, запутавшимися в волосах. Она застыла, прижав ладонь к губам.
Оливия заметила сестру. Приостановившись, она грустно улыбнулась и пожала плечами.
– Наверное, я могла просто подглядывать, – сказала она, будто продолжая старый разговор.
– Ты и сейчас…
– Поздно. – Оливия смотрела на буйствующие вокруг нее джунгли. На ее лице мешались страх, досада и облегчение. Она махнула сестре рукой и беззвучно бросила на мягкий перегной ненужную уже лейку. Издалека снова донесся рев; в нем слышалось торжество.
Больше не оглядываясь, Оливия шагнула в проем бывшего окна и тотчас растворилась во влажном зеленом полумраке, где никогда не бывает зимы.
Алекс тщательно закрыла квартиру. Постояла, прислонившись к двери и прислушиваясь к звукам за ней – влажный шорох, хлопанье крыльев, нервный вскрик мартышки. На всякий случай еще раз потрогала ручку, убеждаясь, что замок крепко заперт, и начала медленно спускаться по лестнице.

Дмитрий Колодан
Зуб за зуб

Гарик терпеть не мог «Голуаз». Искренне ненавидел приторно-кислый вкус, от которого за версту несло портовыми борделями, и волочащийся за ним шлейф дешевого кортасаровского эстетства. Да только Юлькины приятели, художники-писатели, других сигарет просто не признавали. Всякий раз, когда ее компания собиралась на кухне – попеть песен да распить пару бутылок дешевого, но обязательно чилийского вина, – квартира неизменно пропитывалась «богемным ароматом». Потом Гарика еще неделю мутило и кружилась голова. Юля и сама курила именно «Голуаз», естественно жеманную «ультру», и всячески противилась попыткам Гарика уговорить ее бросить дурную привычку.
– Все потому, что ты стоматолог, – отвечала она на это. – У тебя нарушена система ценностей – вместо того чтобы заглянуть человеку в душу, ты смотришь на зубы.
– Да причем тут моя работа! – возмущался Гарик, раздражаясь из-за женской склонности к неверным толкованиям.
– Ты же не можешь смириться с курящей девушкой, – не унималась Юля. – Как же! Никотин портит зубы! Скоро и конфеты есть запретишь, да?
Дальнейшие попытки что-либо объяснить заканчивались скандалами, хлопаньем дверьми и очередной порцией противного дыма, сочащегося через балконную дверь.
Последний такой разговор случился не далее как вчера, и Гарик до сих пор ощущал неприятный осадок. Рабочий день закончился, но домой идти не хотелось. Юля наверняка еще дуется, так зачем спешить? Целый вечер терпеть колкости да давиться макаронами на ужин? Нет уж…
Гарик сидел за столом, заполняя карточки, когда в дверь робко постучали. Не дожидаясь ответа, в кабинет заглянула похожая на землеройку женщина.
– А доктор еще на месте?
Гарик отложил ручку.
– Слушаю.
Женщина растерянно моргнула. Кончик ее носа суетливо дернулся, словно она хотела поморщиться, но не решилась. Гарик давно смирился с тем, что многие мамаши не воспринимали его как нормального врача – все-таки возраст еще не тот, – но порой это действовало на нервы. И кроме того, он был готов поклясться, от дамочки несло «Голуазом».
– Вы чего-то хотели?
Женщина вздрогнула и выдавила:
– Нам бы зубик удалить.
Гарик демонстративно посмотрел на часы. Работа в госклинике требует соблюдения ряда неписаных правил, и излишняя строгость с пациентами в их числе.
– Между прочим, мы работаем до восьми.
– Но доктор, – женщина жалобно улыбнулась. – Мы просто не успели, пробки, и трамваи плохо ходят…
«Конечно, – подумал Гарик, – они не успели! А отпроситься с работы на час пораньше, сводить ребенка к врачу, никто не догадался?»
– Как я погляжу, бахилы купить вы тоже не успели? – Гарик вздохнул. – Ладно уж, проходите.
Женщина втянула в кабинет щуплого мальчика лет семи с распухшими от слез глазами.
– Садитесь.
Мамаша помогла ребенку забраться в кресло.
– А ему не будет больно?
– Нет, конечно. Мы даже кричать не будем, правда? – Гарик заговорщицки подмигнул мальчишке. – Покажем маме, что мы уже большие и уколов не боимся?
Ребенок затравленно смотрел на Гарика, вцепившись в подлокотники, как цыганка-гадалка во влюбленную девицу. Он вяло кивнул, но колени заметно дрожали. Гарик повернулся к женщине.
– Анестезия бесплатная или платная? – Гарик щелкнул перчатками.
Естественно, платная. И, естественно, мальчишка кричал – не от боли, конечно, а от надуманного страха. Зуб, нижняя шестерка, почти развалился. Гарик мысленно выругал мать ребенка – надо сильно постараться, чтобы запустить все до такого состояния. Вот до чего доводит «главное – заглянуть человеку в душу, а уж потом смотреть на зубы». Проклятый «Голуаз». Однако удаление прошло легко и быстро, и вскоре, вручив мальчишке пластиковую бутылку со льдом, он отправил его в коридор.
– Пусть подержит минут пятнадцать. Если дома будет болеть, выпейте таблетку импортного парацетамола или – аккуратно! – прополощите рот отваром крапивы или коры дуба. Вот памятка. – Гарик вырвал из блокнота лист с рецептом. – За анестезию восемьдесят рублей.
Дамочка торопливо отдала деньги и поспешила успокаивать сына. Гарик вернулся к карточкам. Ровно через четверть часа снова вошел мальчик, прижимая к щеке бутылку. Оставленный ею след заметно белел на раскрасневшейся коже.
– Ну вот и все. Сильно болит? – спросил Гарик, забирая лед. Мальчик замотал головой. – А ты боялся! Можешь идти домой. Поторопишься – успеешь на «Спокойной ночи».
Паренек робко топтался на пороге.
– Что-то забыл? – поинтересовался Гарик, непроизвольно оглядываясь.
Мальчишка испуганно кивнул.
– А можно я заберу свой зуб?
Гарик поморщился. Все-таки дети напрочь лишены элементарных представлений о гигиене.
– Это тебе зачем? Делать больше нечего, как тащить домой всякую гадость.
– Они за ним придут, – тихо сказал ребенок, опустив глаза. – А у меня его нет. Что я отдам за монетку?
Гарик растерянно уставился на мальчишку.
– Кто придет?
– Клубни. Разве вы не знаете? Когда зубику больно, он кричит и плачет. Тогда приходят клубни и его забирают, а взамен оставляют монетку.
Гарик с самым серьезным видом кивнул. Бывает же. Наверняка ведь пацан уже в школу ходит, а до сих пор верит в подобные глупости. Это все плоды телеамериканизации. Зубные феи из пошлых комедий – вот истинный позор стоматологии. Вдалбливают детям, что деньги можно делать даже на больных зубах. Хуже Санта-Клауса да гамбургерного клоуна. Правда, здесь не феи, а какие-то клубни, но суть от это не меняется.
Гарик покопался в карманах.
– Держи. – Он протянул ребенку двухрублевую монету. – Зуб твой я сам передам.
Мальчик осторожно взял деньги.
– Честно передадите?
– Конечно, – заверил его Гарик.
– Вы обещали. – Мальчик выскользнул за дверь.
Вздохнув, Гарик вернулся к документам. Спустя час зашел старик-охранник и грубо напомнил, что через десять минут клиника закрывается, а лично ему, доктору, вообще уже давно пора быть дома.
– Я сейчас, – ответил Гарик. Он громко захлопнул тетрадь и убрал ее в ящик стола. – Пять минут.
Охранник что-то пробурчал, но удалился. Гарик торопливо переоделся, собрал рюкзак и уже закрывал кабинет, когда вспомнил про последнее удаление. Черт! Сам же думал о гигиене, а прибраться забыл. Вот к чему приводит работа в неурочное время, да еще и без сестры.
Оставив ключи в замке, он вернулся. Зуб лежал в эмалированном поддоне, в окружении мокрых валиков ваты. Желтый, маленький, в пятнах крови на корнях и с отвратительным дуплом. Надо бы показать Юле, какие зубы бывают у детей тех, кто курит «Голуаз». Гарик усмехнулся – делать больше нечего! Еще бы отправился – как там? – клубней искать, небось они без этого зуба совсем жить не могут…
Гарик быстро навел порядок и вышел. Охранник уже погасил свет в коридоре, лишь вдалеке желтело уличным фонарем окно. Ближайший выход наверняка закрыт, так что придется идти через весь этаж.
1 2 3 4 5 6 7 8