Решив загладить свою недавнюю вспышку, он поднялся к жене и вызвался почитать ей вслух. Она была тронута этим, приняла его предложение с благодарностью, и мистер Хаттон, щеголявший своим выговором, посоветовал что— нибудь не слишком серьезное, по-французски.
— По-французски? Да, я люблю французский, — миссис Хаттон отозвалась о языке Расина точно о тарелке зеленого горошка.
Мистер Хаттон сбегал к себе в кабинет и вернулся с желтеньким томиком. Он начал читать, выговаривая каждое слово так старательно, что это целиком поглощало его внимание. Какой прекрасный у него выговор! Это обстоятельство благотворно сказывалось и на качестве романа, который он читал.
В конце пятнадцатой страницы ему вдруг послышались звуки, не оставляющие никаких сомнений в своей природе. Он поднял глаза от книги: миссис Хаттон спала. Он сидел, с холодным интересом разглядывая лицо спящей. Когда-то оно было прекрасно; когда-то давным-давно, видя его перед собой, вспоминая его, он испытывал такую глубину чувств, какой не знал, быть может, ни раньше, ни потом. Теперь это лицо было мертвенно-бледное, все в морщинках. Кожа туго обтягивала скулы и заострившийся, точно птичий клюв, нос. Закрытые глаза глубоко сидели в костяном ободке глазниц. Свет лампы, падавший на это лицо сбоку, подчеркивал бликами и тенями его выступы и впадины. Это было лицо мертвого Христа с "Pieta" Моралеса.
La squelette etait invisible
Au temps heureux de l'artpaien.
Он чуть поежился и на цыпочках вышел из комнаты. На следующий день миссис Хаттон спустилась в столовую ко второму завтраку. Ночью у нее были неприятные перебои, но теперь она чувствовала себя лучше. Кроме того, ей хотелось почтить гостью. Мисс Спенс слушала ее жалобы и опасения насчет поездки в Лландриндод, громко соболезновала ей и не скупилась на советы. О чем бы ни говорила мисс Спенс, в ее речах всегда чувствовался неудержимый напор. Она подавалась вперед, как бы беря своего собеседника на прицел, и выпаливала слово за словом. Бац! Бац! Взрывчатое вещество в ней воспламенялось, слова вылетали из крохотного жерла ее ротика. Она пулеметной очередью решетила миссис Хаттон своим сочувствием. Мистеру Хаттону тоже случалось попадать под такой обстрел, носивший большей частью литературный и философский характер, — в него палили Метерлинком, миссис Безант, Бергсоном, Уильямом Джеймсом. Сегодня пулемет строчил медициной. Мисс Спенс говорила о бессоннице, она разглагольствовала о целебных свойствах легких наркотиков и о благодетельных специалистах. Миссис Хаттон расцвела под этим обстрелом, как цветок на солнце.
Мистер Хаттон слушал их молча. Дженнет Спенс неизменно вызывала в нем любопытство. Он был не настолько романтичен, чтобы представить себе, что каждое человеческое лицо — это маска, за которой прячется внутренний лик, порой прекрасный, порой загадочный, что женская болтовня — это туман, нависающий над таинственными пучинами. Взять хотя бы его жену или Дорис — какими они кажутся, такие они и есть. Но с Дженнет Спенс дело обстояло иначе. Вот тут-то, за улыбкой Джоконды и римскими бровями, наверняка что-то кроется. Весь вопрос в том, что именно. Это всегда оставалось неясным мистеру Хаттону.
— А может быть, вам и не придется ехать в Лландриндод, — говорила мисс Спенс. — Если вы быстро поправитесь, доктор Либбард смилуется над вами.
— Я только на это и надеюсь. И в самом деле, сегодня мне гораздо лучше.
Мистеру Хаттону стало стыдно. Если бы не его черствость, ей было бы лучше не только сегодня. Он утешил себя тем, что ведь речь идет о самочувствии, а не о состоянии здоровья. Одним участием не излечишь ни больной печени, ни порока сердца.
— На твоем месте я не стал бы есть компот из красной смородины, дорогая, — сказал он, вдруг проявляя заботливость. — Ведь Либбард запретил тебе есть ягоды с кожицей и зернышками.
— Но я так люблю компот из красной смородины, — взмолилась миссис Хаттон, — а сегодня мне гораздо лучше.
— Нельзя быть таким деспотом, — сказала мисс Спенс, взглянув сначала на него, а потом на миссис Хаттон. — Дайте ей полакомиться, нашей бедной страдалице, вреда от этого не будет. — Она протянула руку и ласково потрепала миссис Хаттон по плечу.
— Благодарю вас, милочка. — Миссис Хаттон подложила себе еще компота.
— Тогда уж лучше не вини меня, если тебе станет худее.
— Разве я тебя, милый, когда-нибудь в чем-то винила?
— Я не давал тебе повода, — игриво заметил мистер Хаттон. — У тебя идеальный муж.
После завтрака они перешли в сад. С островка тени под старым кипарисом виднелась широкая, ровная лужайка, где металлически поблескивали цветы на клумбах.
Глубоко вздохнув, мистер Хаттон набрал полную грудь душистого теплого воздуха.
— Хорошо жить на свете, — сказал он.
— Да, хорошо, — подхватила его жена, протянув на солнце бледную руку с узловатыми пальцами.
Горничная подала кофе; серебряный кофейник, молочник и маленькие голубые чашки поставила на складной столик возле их стульев.
— А мое лекарство! — вдруг вспомнила миссис Хаттон. — Клара, сбегайте за ним, пожалуйста. Белый пузырек на буфете.
— Я схожу, — сказал мистер Хаттон. — Мне все равно надо за сигарой.
Он поспешил к дому. И, остановившись на минутку у порога, посмотрел назад Горничная шла по лужайке к дому. Сидя в шезлонге, его жена раскрывала белый зонтик. Мисс Спенс разливала кофе по чашкам, склонившись над столиком. Он вошел в прохладный сумрак дома.
— Вам с сахаром? — спросила мисс Спенс.
— Да, будьте добры. И пожалуйста, побольше. Кофе отобьет вкус лекарства.
Миссис Хаттон откинулась на спинку шезлонга и загородилась зонтиком от ослепительно сияющего неба.
У нее за спиной мисс Спенс осторожно позвякивала посудой.
— Я положила вам три полные ложки. Это отобьет вкус лекарства. А вот и он.
Мистер Хаттон вышел из дома с винным бокалом, до половины наполненным какой-то светлой жидкостью.
— Пахнет вкусно, — сказал он, передавая бокал жене.
— Оно чем-то приправлено для запаха. — Миссис Хаттон выпила лекарство залпом, передернулась и скорчила гримасу: — Фу, какая гадость! Дай мне кофе.
Мисс Спенс подала ей чашку, она отхлебнула из нее.
— Получился почти сироп. Но это даже вкусно после отвратительного лекарства.
В половине четвертого миссис Хаттон пожаловалась, что ей стало хуже, и ушла к себе — полежать. Муж хотел было напомнить ей про красную смородину, но вовремя удержался. Упрек "что я тебе говорил" принес бы ему сейчас слишком легкую победу. Вместо этого он проявил сочувствие к жене и повел ее под руку в дом.
— Отдохнешь, и все будет хорошо, — сказал он. — Да, кстати, я вернусь домой только после обеда.
— Как? Ты уезжаешь?
— Я обещал быть у Джонсона сегодня вечером. Нам надо обсудить проект памятника погибшим воинам.
— Пожалуйста, не уезжай! — Миссис Хаттон чуть не заплакала. — Может, ты все-таки не поедешь? Я так не люблю оставаться дома одна.
— Но, дорогая моя, я же обещал — и давно обещал. — Как неприятно, что приходится лгать! — А сейчас мне надо вернуться к мисс Спенс.
Он поцеловал ее в лоб и снова вышел в сад. Мисс Спенс так и нацелилась ему навстречу.
— Ваша жена совсем плоха! — выпалила она.
— А по-моему, ваш приезд так подбодрил ее.
— Это чисто нервное, чисто нервное. Я наблюдала за ней. Когда у человека сердце в таком состоянии да к тому же нарушено пищеварение… да, да, так нарушено… всего можно ждать.
— Либбард смотрит на здоровье бедной Эмили далеко не так мрачно. — Мистер Хаттон открыл калитку, ведущую из сада в подъездную аллею. Машина мисс Спенс стояла у подъезда.
— Либбард всего лишь сельский врач. Вам надо пригласить к ней специалиста.
Он не мог не рассмеяться.
Мисс Спенс протестующе подняла руку.
— Я говорю совершенно серьезно. По-моему, бедняжка Эмили в тяжелом состоянии. Все может случиться в любой час, в любую минуту.
Он посадил ее в машину и захлопнул дверцу. Шофер завел мотор и сел за руль.
— Сказать ему, чтобы трогал? — Мистер Хаттон не желал продолжать этот разговор.
Мисс Спенс подалась вперед и выстрелила в него своей Джокондой:
— Не забудьте, я жду вас к себе, и в самое ближайшее время.
Он машинально осклабился, пробормотал что-то вежливое и помахал вслед отъезжающей машине. Он был счастлив, что наконец остался один.
Через несколько минут мистер Хаттон тоже уехал. Дорис ждала его у перекрестка. Они пообедали в придорожной гостинице в двадцати милях от его дома. Покормили их невкусно и дорого, как обычно кормят в загородных ресторанах, рассчитанных на проезжих автомобилистов. Мистер Хаттон ел через силу, но Дорис пообедала с удовольствием. Впрочем, она всегда и от всего получала удовольствие. Мистер Хаттон заказал шампанское — не лучшей марки. Он жалел, что не провел этот вечер у себя в кабинете.
На обратном пути Дорис, немножко охмелевшая, была сама нежность. В машине было совсем темно, но, глядя вперед, мимо неподвижной спины Мак-Нэба, они видели узкий мирок ярких красок и контуров, вырванных из мрака автомобильными фарами.
Мистер Хаттон попал домой в двенадцатом часу. В холле его встретил доктор Либбард. Это был человек невысокого роста, с изящными руками, тонкими, почти женскими чертами лица. Его большие карие глаза смотрели грустно. Он тратил уйму времени на пациентов, подолгу сидел у их постели, излучая печаль взглядом, и вел тихую печальную беседу — собственно, ни о чем. От него исходил приятный запах, безусловно антисептический, но в то же время неназойливый и тонкий.
— Либбард? — удивился мистер Хаттон. — Почему вы здесь? Моей жене стало хуже?
— Мы весь вечер старались связаться с вами, — ответил мягкий, грустный голос. — Думали, вы у Джонсона, но там ответили, что вас нет.
— Да, я задержался в дороге. Машина сломалась, — с досадой ответил мистер Хаттон. Неприятно, когда тебя уличили во лжи.
— Ваша жена срочно требовала вас.
— Я сейчас же поднимусь к ней, — мистер Хаттон шагнул к лестнице.
Доктор Либбард придержал его за локоть.
— К сожалению, теперь уже поздно.
— Поздно? — Его пальцы затеребили цепочку от часов; часы никак не хотели вылезать из кармашка.
— Миссис Хаттон скончалась полчаса тому назад. Тихий голос не дрогнул, печаль в глазах не углубилась. Доктор Либбард говорил о смерти так же, как он стал бы говорить об игре в крикет между местными командами. Все на свете суета сует, и все одинаково прискорбно.
Мистер Хаттон поймал себя на том, что вспоминает слова мисс Спенс: "В любой час, в любую минуту…" Поразительно! Как она была права!
— Что случилось? — спросил он. — Умерла? Отчего?
Доктор Либбард пояснил:
— Паралич сердца, результат сильного приступа рвоты, вызванного, в свою очередь, тем, что больная съела что-то неудобоваримое.
— Компот из красной смородины, — подсказал мистер Хаттон.
— Весьма возможно. Сердце не выдержало. Хронический порок клапанов. Напряжение было чрезвычайным. Теперь все кончено, она мучилась недолго.
III
"Какая досада, что похороны назначены на день матча между Итоном и Харроу", — говорил старый генерал Грего, стоя с цилиндром в руках под крытым входом на кладбище и вытирая лицо носовым платком.
Мистер Хаттон услышал эти слова и с трудом подавил в себе желание нанести тяжелые увечья генералу. Ему захотелось расквасить старому негодяю его обрюзгшую, багровую физиономию. Не лицо, а тутовая ягода, присыпанная мукой. Должно же быть какое-то уважение к мертвым. Неужели всем все равно? Теоретически ему тоже было более или менее все равно — пусть мертвые хоронят своих мертвецов, но тут, у могилы, он вдруг поймал себя на том, что плачет. Бедная Эмили! Когда— то они были счастливы! Теперь она лежит на дне глубокой ямы. А этот Грего ворчит, что ему не придется побывать на матче между Итоном и Харроу.
Мистер Хаттон оглянулся на черные фигуры, которые по двое, по трое тянулись к машинам и каретам, стоявшим за воротами кладбища. Рядом с ослепительной пестротой июльских цветов, зеленью трав и листвы эти фигуры казались чем-то неестественным, чуждым здесь. Он с удовольствием подумал, что все эти люди тоже когда-нибудь умрут.
В тот вечер мистер Хаттон допоздна засиделся у себя в кабинете над чтением биографии Мильтона. Его выбор пал на Мильтона потому, что эта книга первая подвернулась ему под руку, только и всего. Когда он кончил читать, было уже за полночь. Он встал с кресла, отодвинул задвижку на стеклянной двери и вышел на небольшую каменную террасу. Ночь стояла тихая и ясная. Мистер Хаттон посмотрел на звезды и на черные провалы между ними, опустил глаза к темной садовой лужайке и обесцвеченным ночью клумбам, перевел взгляд на черно-серые под луной просторы вдали.
Он думал — напряженно, путаясь в мыслях. Есть на свете звезды, есть Мильтон. В какой-то мере человек может стать равным звездам и ночи. Величие, благородство души. Но действительно ли существует различие между благородством и низостью? Мильтон, звезды, смерть и он… он сам. Душа, тело — возвышенное, низменное в человеческой природе. Может, в этом и есть доля истины. Прибежищем Мильтона были Бог и праведность. А у него что? Ничего, ровным счетом ничего. Только маленькие груди Дорис. В чем смысл всего этого? Мильтон, звезды, смерть, и Эмили в могиле, Дорис и он — он сам… Всегда возвращающийся к себе.
Да, он существо ничтожное, мерзкое. Доказательств тому сколько угодно. Это была торжественная минута. Он сказал вслух: "Клянусь! Клянусь! — Звук собственного голоса в ночной темноте ужаснул его; ему казалось, что столь грозная клятва могла бы связать даже богов. — Клянусь! Клянусь!"
В прошлом, в канун Нового года и в другие торжественные дни, он чувствовал такие же угрызения совести, давал такие же обеты. Все они растаяли, эти решения, рассеялись, точно дым. Но таких минут, как эта, не было никогда, и он еще не давал себе более страшной клятвы. Теперь все пойдет по-иному. Да, он будет жить, повинуясь рассудку, он будет трудиться, он обуздает свои страсти, он посвятит свою жизнь какому-нибудь полезному делу. Это решено, и так тому и быть.
Он уже прикидывал мысленно, что утренние часы пойдут на хозяйственные дела, на разъезды по имению вместе с управляющим — земли его будут обрабатываться по последнему слову агрономии — силосование, искусственные удобрения, севооборот и все такое прочее. Остаток дня будет отведен серьезным занятиям. Сколько лет он собирается написать книгу — "О влиянии болезней на цивилизацию".
Мистер Хаттон лег спать, сокрушаясь в сердце своем, полный кротости духа, но в то же время с верой в то" что на него сошла благодать. Он проспал семь с половиной часов и проснулся ярким солнечным утром. После крепкого сна вчерашние волнения улеглись и перешли в обычную для него жизнерадостность. Очнувшись, он не сразу, а только через несколько минут вспомнил свои решения, свою стигийскую клятву. При солнечном свете Мильтон и смерть уже не так волновали его. Что касается звезд, то они исчезли. Но принятые им решения правильны, это было несомненно даже днем. Позавтракав, он велел оседлать лошадь и объехал свое поместье в сопровождении управляющего. После второго завтрака читал Фукидида о чуме в Афинах. Вечером сделал кое-какие выписки о малярии в Южной Италии. Раздеваясь на ночь, вспомнил, что в юмористическом сборнике Скелтона есть забавный анекдот о "потнице". Жаль, не оказалось карандаша под рукой, он записал бы и это.
На шестой день своей новой жизни мистер Хаттон, разбирая утром почту, увидел конверт, надписанный знакомым ему неинтеллигентным почерком Дорис. Он распечатал его и стал читать письмо. Она не знала, что сказать ему, ведь слова ничего не выражают. Его жена умерла — и так внезапно… Как это страшно! Мистер Хаттон вздохнул, но дальнейшее показалось ему более интересным:
"Смерть — это ужас, я стараюсь гнать от себя мысли о ней.
Но когда услышишь про такое, или когда мне нездоровится, или когда бывает скверно на душе, я вспоминаю, что смерть — вот она, близко, и начинаю думать о всем нехорошем, что делала в жизни, и о нас с тобой, и не знаю, что будет дальше, и мне становится страшно. Я такая одинокая, котик, и такая несчастная, и ума не приложу, что делать. Я не могу не думать о смерти и я такая неприкаянная, такая беспомощная без тебя. Я не хотела тебе писать — думала, подожду, когда ты снимешь траур и сможешь опять встречаться со мной, но мне было так одиноко, так грустно, котик, что я не удержалась и пишу тебе. Я не могу иначе. Прости! Но я так хочу быть с тобой. Ты у меня один во всем мире. Ты такой добрый, нежный, ты все понимаешь, таких, как ты, больше нет. Я никогда не забуду, какой ты был добрый и ласковый ко мне. И ты такой умный и столько всего знаешь, что я не понимаю, как ты мог заметить меня, необразованную, глупую, и не только заметил, а и полюбил, потому что ты ведь любишь меня немножко, правда, котик?"
Мистер Хаттон почувствовал стыд и угрызения совести.
1 2 3 4
— По-французски? Да, я люблю французский, — миссис Хаттон отозвалась о языке Расина точно о тарелке зеленого горошка.
Мистер Хаттон сбегал к себе в кабинет и вернулся с желтеньким томиком. Он начал читать, выговаривая каждое слово так старательно, что это целиком поглощало его внимание. Какой прекрасный у него выговор! Это обстоятельство благотворно сказывалось и на качестве романа, который он читал.
В конце пятнадцатой страницы ему вдруг послышались звуки, не оставляющие никаких сомнений в своей природе. Он поднял глаза от книги: миссис Хаттон спала. Он сидел, с холодным интересом разглядывая лицо спящей. Когда-то оно было прекрасно; когда-то давным-давно, видя его перед собой, вспоминая его, он испытывал такую глубину чувств, какой не знал, быть может, ни раньше, ни потом. Теперь это лицо было мертвенно-бледное, все в морщинках. Кожа туго обтягивала скулы и заострившийся, точно птичий клюв, нос. Закрытые глаза глубоко сидели в костяном ободке глазниц. Свет лампы, падавший на это лицо сбоку, подчеркивал бликами и тенями его выступы и впадины. Это было лицо мертвого Христа с "Pieta" Моралеса.
La squelette etait invisible
Au temps heureux de l'artpaien.
Он чуть поежился и на цыпочках вышел из комнаты. На следующий день миссис Хаттон спустилась в столовую ко второму завтраку. Ночью у нее были неприятные перебои, но теперь она чувствовала себя лучше. Кроме того, ей хотелось почтить гостью. Мисс Спенс слушала ее жалобы и опасения насчет поездки в Лландриндод, громко соболезновала ей и не скупилась на советы. О чем бы ни говорила мисс Спенс, в ее речах всегда чувствовался неудержимый напор. Она подавалась вперед, как бы беря своего собеседника на прицел, и выпаливала слово за словом. Бац! Бац! Взрывчатое вещество в ней воспламенялось, слова вылетали из крохотного жерла ее ротика. Она пулеметной очередью решетила миссис Хаттон своим сочувствием. Мистеру Хаттону тоже случалось попадать под такой обстрел, носивший большей частью литературный и философский характер, — в него палили Метерлинком, миссис Безант, Бергсоном, Уильямом Джеймсом. Сегодня пулемет строчил медициной. Мисс Спенс говорила о бессоннице, она разглагольствовала о целебных свойствах легких наркотиков и о благодетельных специалистах. Миссис Хаттон расцвела под этим обстрелом, как цветок на солнце.
Мистер Хаттон слушал их молча. Дженнет Спенс неизменно вызывала в нем любопытство. Он был не настолько романтичен, чтобы представить себе, что каждое человеческое лицо — это маска, за которой прячется внутренний лик, порой прекрасный, порой загадочный, что женская болтовня — это туман, нависающий над таинственными пучинами. Взять хотя бы его жену или Дорис — какими они кажутся, такие они и есть. Но с Дженнет Спенс дело обстояло иначе. Вот тут-то, за улыбкой Джоконды и римскими бровями, наверняка что-то кроется. Весь вопрос в том, что именно. Это всегда оставалось неясным мистеру Хаттону.
— А может быть, вам и не придется ехать в Лландриндод, — говорила мисс Спенс. — Если вы быстро поправитесь, доктор Либбард смилуется над вами.
— Я только на это и надеюсь. И в самом деле, сегодня мне гораздо лучше.
Мистеру Хаттону стало стыдно. Если бы не его черствость, ей было бы лучше не только сегодня. Он утешил себя тем, что ведь речь идет о самочувствии, а не о состоянии здоровья. Одним участием не излечишь ни больной печени, ни порока сердца.
— На твоем месте я не стал бы есть компот из красной смородины, дорогая, — сказал он, вдруг проявляя заботливость. — Ведь Либбард запретил тебе есть ягоды с кожицей и зернышками.
— Но я так люблю компот из красной смородины, — взмолилась миссис Хаттон, — а сегодня мне гораздо лучше.
— Нельзя быть таким деспотом, — сказала мисс Спенс, взглянув сначала на него, а потом на миссис Хаттон. — Дайте ей полакомиться, нашей бедной страдалице, вреда от этого не будет. — Она протянула руку и ласково потрепала миссис Хаттон по плечу.
— Благодарю вас, милочка. — Миссис Хаттон подложила себе еще компота.
— Тогда уж лучше не вини меня, если тебе станет худее.
— Разве я тебя, милый, когда-нибудь в чем-то винила?
— Я не давал тебе повода, — игриво заметил мистер Хаттон. — У тебя идеальный муж.
После завтрака они перешли в сад. С островка тени под старым кипарисом виднелась широкая, ровная лужайка, где металлически поблескивали цветы на клумбах.
Глубоко вздохнув, мистер Хаттон набрал полную грудь душистого теплого воздуха.
— Хорошо жить на свете, — сказал он.
— Да, хорошо, — подхватила его жена, протянув на солнце бледную руку с узловатыми пальцами.
Горничная подала кофе; серебряный кофейник, молочник и маленькие голубые чашки поставила на складной столик возле их стульев.
— А мое лекарство! — вдруг вспомнила миссис Хаттон. — Клара, сбегайте за ним, пожалуйста. Белый пузырек на буфете.
— Я схожу, — сказал мистер Хаттон. — Мне все равно надо за сигарой.
Он поспешил к дому. И, остановившись на минутку у порога, посмотрел назад Горничная шла по лужайке к дому. Сидя в шезлонге, его жена раскрывала белый зонтик. Мисс Спенс разливала кофе по чашкам, склонившись над столиком. Он вошел в прохладный сумрак дома.
— Вам с сахаром? — спросила мисс Спенс.
— Да, будьте добры. И пожалуйста, побольше. Кофе отобьет вкус лекарства.
Миссис Хаттон откинулась на спинку шезлонга и загородилась зонтиком от ослепительно сияющего неба.
У нее за спиной мисс Спенс осторожно позвякивала посудой.
— Я положила вам три полные ложки. Это отобьет вкус лекарства. А вот и он.
Мистер Хаттон вышел из дома с винным бокалом, до половины наполненным какой-то светлой жидкостью.
— Пахнет вкусно, — сказал он, передавая бокал жене.
— Оно чем-то приправлено для запаха. — Миссис Хаттон выпила лекарство залпом, передернулась и скорчила гримасу: — Фу, какая гадость! Дай мне кофе.
Мисс Спенс подала ей чашку, она отхлебнула из нее.
— Получился почти сироп. Но это даже вкусно после отвратительного лекарства.
В половине четвертого миссис Хаттон пожаловалась, что ей стало хуже, и ушла к себе — полежать. Муж хотел было напомнить ей про красную смородину, но вовремя удержался. Упрек "что я тебе говорил" принес бы ему сейчас слишком легкую победу. Вместо этого он проявил сочувствие к жене и повел ее под руку в дом.
— Отдохнешь, и все будет хорошо, — сказал он. — Да, кстати, я вернусь домой только после обеда.
— Как? Ты уезжаешь?
— Я обещал быть у Джонсона сегодня вечером. Нам надо обсудить проект памятника погибшим воинам.
— Пожалуйста, не уезжай! — Миссис Хаттон чуть не заплакала. — Может, ты все-таки не поедешь? Я так не люблю оставаться дома одна.
— Но, дорогая моя, я же обещал — и давно обещал. — Как неприятно, что приходится лгать! — А сейчас мне надо вернуться к мисс Спенс.
Он поцеловал ее в лоб и снова вышел в сад. Мисс Спенс так и нацелилась ему навстречу.
— Ваша жена совсем плоха! — выпалила она.
— А по-моему, ваш приезд так подбодрил ее.
— Это чисто нервное, чисто нервное. Я наблюдала за ней. Когда у человека сердце в таком состоянии да к тому же нарушено пищеварение… да, да, так нарушено… всего можно ждать.
— Либбард смотрит на здоровье бедной Эмили далеко не так мрачно. — Мистер Хаттон открыл калитку, ведущую из сада в подъездную аллею. Машина мисс Спенс стояла у подъезда.
— Либбард всего лишь сельский врач. Вам надо пригласить к ней специалиста.
Он не мог не рассмеяться.
Мисс Спенс протестующе подняла руку.
— Я говорю совершенно серьезно. По-моему, бедняжка Эмили в тяжелом состоянии. Все может случиться в любой час, в любую минуту.
Он посадил ее в машину и захлопнул дверцу. Шофер завел мотор и сел за руль.
— Сказать ему, чтобы трогал? — Мистер Хаттон не желал продолжать этот разговор.
Мисс Спенс подалась вперед и выстрелила в него своей Джокондой:
— Не забудьте, я жду вас к себе, и в самое ближайшее время.
Он машинально осклабился, пробормотал что-то вежливое и помахал вслед отъезжающей машине. Он был счастлив, что наконец остался один.
Через несколько минут мистер Хаттон тоже уехал. Дорис ждала его у перекрестка. Они пообедали в придорожной гостинице в двадцати милях от его дома. Покормили их невкусно и дорого, как обычно кормят в загородных ресторанах, рассчитанных на проезжих автомобилистов. Мистер Хаттон ел через силу, но Дорис пообедала с удовольствием. Впрочем, она всегда и от всего получала удовольствие. Мистер Хаттон заказал шампанское — не лучшей марки. Он жалел, что не провел этот вечер у себя в кабинете.
На обратном пути Дорис, немножко охмелевшая, была сама нежность. В машине было совсем темно, но, глядя вперед, мимо неподвижной спины Мак-Нэба, они видели узкий мирок ярких красок и контуров, вырванных из мрака автомобильными фарами.
Мистер Хаттон попал домой в двенадцатом часу. В холле его встретил доктор Либбард. Это был человек невысокого роста, с изящными руками, тонкими, почти женскими чертами лица. Его большие карие глаза смотрели грустно. Он тратил уйму времени на пациентов, подолгу сидел у их постели, излучая печаль взглядом, и вел тихую печальную беседу — собственно, ни о чем. От него исходил приятный запах, безусловно антисептический, но в то же время неназойливый и тонкий.
— Либбард? — удивился мистер Хаттон. — Почему вы здесь? Моей жене стало хуже?
— Мы весь вечер старались связаться с вами, — ответил мягкий, грустный голос. — Думали, вы у Джонсона, но там ответили, что вас нет.
— Да, я задержался в дороге. Машина сломалась, — с досадой ответил мистер Хаттон. Неприятно, когда тебя уличили во лжи.
— Ваша жена срочно требовала вас.
— Я сейчас же поднимусь к ней, — мистер Хаттон шагнул к лестнице.
Доктор Либбард придержал его за локоть.
— К сожалению, теперь уже поздно.
— Поздно? — Его пальцы затеребили цепочку от часов; часы никак не хотели вылезать из кармашка.
— Миссис Хаттон скончалась полчаса тому назад. Тихий голос не дрогнул, печаль в глазах не углубилась. Доктор Либбард говорил о смерти так же, как он стал бы говорить об игре в крикет между местными командами. Все на свете суета сует, и все одинаково прискорбно.
Мистер Хаттон поймал себя на том, что вспоминает слова мисс Спенс: "В любой час, в любую минуту…" Поразительно! Как она была права!
— Что случилось? — спросил он. — Умерла? Отчего?
Доктор Либбард пояснил:
— Паралич сердца, результат сильного приступа рвоты, вызванного, в свою очередь, тем, что больная съела что-то неудобоваримое.
— Компот из красной смородины, — подсказал мистер Хаттон.
— Весьма возможно. Сердце не выдержало. Хронический порок клапанов. Напряжение было чрезвычайным. Теперь все кончено, она мучилась недолго.
III
"Какая досада, что похороны назначены на день матча между Итоном и Харроу", — говорил старый генерал Грего, стоя с цилиндром в руках под крытым входом на кладбище и вытирая лицо носовым платком.
Мистер Хаттон услышал эти слова и с трудом подавил в себе желание нанести тяжелые увечья генералу. Ему захотелось расквасить старому негодяю его обрюзгшую, багровую физиономию. Не лицо, а тутовая ягода, присыпанная мукой. Должно же быть какое-то уважение к мертвым. Неужели всем все равно? Теоретически ему тоже было более или менее все равно — пусть мертвые хоронят своих мертвецов, но тут, у могилы, он вдруг поймал себя на том, что плачет. Бедная Эмили! Когда— то они были счастливы! Теперь она лежит на дне глубокой ямы. А этот Грего ворчит, что ему не придется побывать на матче между Итоном и Харроу.
Мистер Хаттон оглянулся на черные фигуры, которые по двое, по трое тянулись к машинам и каретам, стоявшим за воротами кладбища. Рядом с ослепительной пестротой июльских цветов, зеленью трав и листвы эти фигуры казались чем-то неестественным, чуждым здесь. Он с удовольствием подумал, что все эти люди тоже когда-нибудь умрут.
В тот вечер мистер Хаттон допоздна засиделся у себя в кабинете над чтением биографии Мильтона. Его выбор пал на Мильтона потому, что эта книга первая подвернулась ему под руку, только и всего. Когда он кончил читать, было уже за полночь. Он встал с кресла, отодвинул задвижку на стеклянной двери и вышел на небольшую каменную террасу. Ночь стояла тихая и ясная. Мистер Хаттон посмотрел на звезды и на черные провалы между ними, опустил глаза к темной садовой лужайке и обесцвеченным ночью клумбам, перевел взгляд на черно-серые под луной просторы вдали.
Он думал — напряженно, путаясь в мыслях. Есть на свете звезды, есть Мильтон. В какой-то мере человек может стать равным звездам и ночи. Величие, благородство души. Но действительно ли существует различие между благородством и низостью? Мильтон, звезды, смерть и он… он сам. Душа, тело — возвышенное, низменное в человеческой природе. Может, в этом и есть доля истины. Прибежищем Мильтона были Бог и праведность. А у него что? Ничего, ровным счетом ничего. Только маленькие груди Дорис. В чем смысл всего этого? Мильтон, звезды, смерть, и Эмили в могиле, Дорис и он — он сам… Всегда возвращающийся к себе.
Да, он существо ничтожное, мерзкое. Доказательств тому сколько угодно. Это была торжественная минута. Он сказал вслух: "Клянусь! Клянусь! — Звук собственного голоса в ночной темноте ужаснул его; ему казалось, что столь грозная клятва могла бы связать даже богов. — Клянусь! Клянусь!"
В прошлом, в канун Нового года и в другие торжественные дни, он чувствовал такие же угрызения совести, давал такие же обеты. Все они растаяли, эти решения, рассеялись, точно дым. Но таких минут, как эта, не было никогда, и он еще не давал себе более страшной клятвы. Теперь все пойдет по-иному. Да, он будет жить, повинуясь рассудку, он будет трудиться, он обуздает свои страсти, он посвятит свою жизнь какому-нибудь полезному делу. Это решено, и так тому и быть.
Он уже прикидывал мысленно, что утренние часы пойдут на хозяйственные дела, на разъезды по имению вместе с управляющим — земли его будут обрабатываться по последнему слову агрономии — силосование, искусственные удобрения, севооборот и все такое прочее. Остаток дня будет отведен серьезным занятиям. Сколько лет он собирается написать книгу — "О влиянии болезней на цивилизацию".
Мистер Хаттон лег спать, сокрушаясь в сердце своем, полный кротости духа, но в то же время с верой в то" что на него сошла благодать. Он проспал семь с половиной часов и проснулся ярким солнечным утром. После крепкого сна вчерашние волнения улеглись и перешли в обычную для него жизнерадостность. Очнувшись, он не сразу, а только через несколько минут вспомнил свои решения, свою стигийскую клятву. При солнечном свете Мильтон и смерть уже не так волновали его. Что касается звезд, то они исчезли. Но принятые им решения правильны, это было несомненно даже днем. Позавтракав, он велел оседлать лошадь и объехал свое поместье в сопровождении управляющего. После второго завтрака читал Фукидида о чуме в Афинах. Вечером сделал кое-какие выписки о малярии в Южной Италии. Раздеваясь на ночь, вспомнил, что в юмористическом сборнике Скелтона есть забавный анекдот о "потнице". Жаль, не оказалось карандаша под рукой, он записал бы и это.
На шестой день своей новой жизни мистер Хаттон, разбирая утром почту, увидел конверт, надписанный знакомым ему неинтеллигентным почерком Дорис. Он распечатал его и стал читать письмо. Она не знала, что сказать ему, ведь слова ничего не выражают. Его жена умерла — и так внезапно… Как это страшно! Мистер Хаттон вздохнул, но дальнейшее показалось ему более интересным:
"Смерть — это ужас, я стараюсь гнать от себя мысли о ней.
Но когда услышишь про такое, или когда мне нездоровится, или когда бывает скверно на душе, я вспоминаю, что смерть — вот она, близко, и начинаю думать о всем нехорошем, что делала в жизни, и о нас с тобой, и не знаю, что будет дальше, и мне становится страшно. Я такая одинокая, котик, и такая несчастная, и ума не приложу, что делать. Я не могу не думать о смерти и я такая неприкаянная, такая беспомощная без тебя. Я не хотела тебе писать — думала, подожду, когда ты снимешь траур и сможешь опять встречаться со мной, но мне было так одиноко, так грустно, котик, что я не удержалась и пишу тебе. Я не могу иначе. Прости! Но я так хочу быть с тобой. Ты у меня один во всем мире. Ты такой добрый, нежный, ты все понимаешь, таких, как ты, больше нет. Я никогда не забуду, какой ты был добрый и ласковый ко мне. И ты такой умный и столько всего знаешь, что я не понимаю, как ты мог заметить меня, необразованную, глупую, и не только заметил, а и полюбил, потому что ты ведь любишь меня немножко, правда, котик?"
Мистер Хаттон почувствовал стыд и угрызения совести.
1 2 3 4