Старший санкто, шаркая, вошел в неф. За ним последовали остальные санктос и санктас, мальчики Грихальва и Лейла. Лиссия, как всегда, явилась последней. К тому моменту, как все собрались и санкто начал свое песнопение, Кабрал отошел от Мечеллы, и она понемногу успокоилась.
Не выпуская из рук рисунка, Мечелла взглянула на Рафейо, стоявшего в толпе молящихся. Она заметила, что, хотя Грихальва и исполняли все обряды, большинство из них были обижены на екклезию, объявившую их страшными грешниками, которым оставался лишь один шаг до ереси. Но только Рафейо выставлял напоказ свое презрение. Когда принесли маленький Первый Хлеб, от которого все присутствующие должны были отщипнуть по кусочку, Рафейо демонстративно отступил назад и сложил руки на груди. Старый санкто нахмурился. После минутного замешательства хлеб перешел от иллюстратора, стоявшего слева от Рафейо, к Лейле, его соседке справа.
Мечелла старалась не реагировать на проявление неуважения к своей особе. У мальчика, как и у нее, есть свои причины для недовольства, возможно, не менее веские. Но она не могла не заметить, как он бессердечно отверг символические дары жизни, дары, в число которых входил и его собственный талант. Она вспомнила, как Лейла говорила, что такой талантливый художник имеет право на амбиции. Но сейчас, когда Мечелла увидела выражение крайнего недовольства на лице старого санкто и прямой вызов в черных глазах Рафейо, она поклялась, что этот самонадеянный Грихальва станет Верховным иллюстратором только через ее труп. И это не имеет никакого отношения к его матери – почти никакого. Просто Мечелла не желает, чтобы такой человек, как Рафейо, находился в непосредственной близости от ее семьи.
Мечелла перекатывала на языке крошечный кусочек хлеба, слушала, как санкто поет славу и благодарность Пресвятой Матери и Сыну, и молилась, чтобы они подарили здоровье и долголетие Верховному иллюстратору Меквелю.
Глава 45
Когда хмурым зимним утром Мечелла и Лиссия прибыли в Мейа-Суэрту, приготовления к Пенитенссии были в самом разгаре. При виде забрызганных грязью экипажей, влекомых измученными лошадьми, все в городе прекращали работу, чтобы приветствовать их. Одни застывали на лестницах, куда взобрались, дабы повесить знамена, другие цеплялись за столбы высоких уличных фонарей, которые в этот миг украшали. Булочники и мясники выскакивали из своих лавок прямо в белых от муки или красных от крови передниках. Все кричали, пели, махали руками и благословляли вернувшихся женщин.
От этих криков Мечелла проснулась, усталая и дрожащая от слабости. Сон ее был нелегок, пробуждение – внезапно.
– Что случилось?
– Они требуют, чтобы мы показались. – Лиссия слегка подтолкнула ее локтем. – Приведи в порядок волосы, каррида. Я открываю занавески.
Мечелла, морщась от боли, попыталась расчесать волосы руками, но быстро сдалась.
– Я выгляжу полной развалиной, Лисси. В самом деле надо показываться им в таком виде?
– Да.
Лиссия раздвинула тяжелые тканые занавеси. Мечелла еле удержалась, чтобы не отпрянуть, испуганная открывшейся картиной. Над лицами людей, столпившихся у экипажа, качались черепа – сотни и тысячи черепов. Они скалились из каждого окна, с каждого фонарного столба, и украшавшие их черные ленточки развевались на ветру. Наверху, под крышами, плясали скелеты, привязанные к веревкам, протянутым между домами. Все окна были задрапированы черной материей, казалось, будто целое кладбище переселилось в город.
– Пенитенссиа, – повторяла про себя Мечелла, цепляясь за руку Лиссии и стараясь не показать, как она испугана. – Это только Пенитенссиа, вот и все, просто город готовится к празднику…
Но лошади оказались такими же пугливыми, как она, их тоже поразил этот танец смерти над головами. Экипаж накренился. Мечелла вскрикнула.
– Она ранена…
– Нашей Мечелле плохо!
– Пресвятая Мать, помоги ей!
– Доктора, скорее, это может повредить ребенку! Поднявшись с помощью Лиссии, Мечелла пыталась разубедить толпу. Она улыбнулась, помахала рукой и крикнула, что чувствует себя прекрасно. Но слух распространялся как лесной пожар, и по всей улице пронесся протяжный стон.
– Матра Дольча, смилуйся над нашей Мечеллой!
– Клянусь своей семейной иконой, я раздам бедным весь доход этого месяца, если с доньей Мечеллой и ее ребенком ничего не случится…
– Жертвую санктии свой серебряный кубок…
– Найдите врача! Скорее!
Перекрывая горестные стоны и многочисленные обеты, громкий мужской голос выкрикивал: “Дорогу! Дорогу!"
– Кабрал!
Мечелла увидела знакомое лицо. Кабрал пробирался к экипажу, расталкивая плечами толпу. Он был давно небрит и выглядел уставшим. Когда он приблизился к окну, Мечелла схватила его за руку.
– Кабрал, скажи им, что со мной все в порядке, скажи им…
– Вам нужно показаться самой! – завопил он, перекрывая шум.
– Я не могу!
Она сжалась и вцепилась в руку Лиссии.
– Надо, иначе люди совсем ополоумеют, лошади понесут, и вы действительно будете в опасности! Скорее, Мечелла! А то нас всех затопчут!
– Покажись, – приказала ей Лиссия. – Я слишком маленькая, меня они не увидят. Открой дверь и встань, я буду держать тебя за юбки, а Кабрал поможет удержать равновесие. Поторопись, Челла!
Опираясь на руку Кабрала, Мечелла встала в дверном проеме, и при виде ее толпа взревела от восторга. Она помахала рукой. Невероятно, но этот жест заставил их замолчать. Мечелла испуганно взглянула на Кабрала. Он ободряюще кивнул ей. Глаза его так и сияли.
– Добрые люди… – произнесла Мечелла. И тут она увидела их лица. Все люди смотрели на нее с любовью, беспокойством, радостью.
– Родные мои, – поправилась она.
Ответом ей был одобрительный рев, подхваченный всеми вокруг и докатившийся эхом до самого Палассо Веррада…
…где Арриго вынужден был остановиться на середине фразы, прервав речь, обращенную к гильдии кузнецов. Он слушал, и тысячи предположений роились в его мозгу. Наконец в реве стали различимы отдельные слова. Эту песенку он уже слышал. Арриго едва успел разобрать слова, как глава гильдии воскликнул:
– Донья Мечелла вернулась! Спасибо Пресвятой Матери, наша Мечелла наконец-то вернулась домой!
* * *
– Мердитто! Ты бы ее видела! Она шла по улице перед экипажем, а Лиссия сидела на козлах с вожжами в руках!
– Эйха, Лиссия обращается с лошадьми лучше, чем с собственными детьми, – пробормотала Тасия, зная, что Арриго ее не услышит. Никто другой тоже не мог услышать: в ее доме этой ночью было пусто, как на кладбище, когда хоронят бедняка. И так же холодно.
– Она шла – шла пешком! – всю дорогу до самого Палассо, а люди пели и поднимали своих детей повыше, как будто стоило им взглянуть на нее, и они получили бы благословение на всю оставшуюся жизнь!
Арриго расхаживал по темной прихожей. От двери к лестнице, на которой сидела Тасия, снова к двери и снова к лестнице.
– Моя жена, гхийасская принцесса, в грязном платье, на три размера меньше, чем нужно, и в каком-то вшивом крестьянском плаще! Волосы всклокочены, а рядом с ней идет Кабрал, улыбаясь как идиот…
Тасия пересела на нижнюю ступеньку лестницы и зажала руки между коленями. Все это она уже слышала утром от Рафейо, и он тоже не восхищался Мечеллой, но по сравнению с этой тирадой отвращение мальчика было просто восторженным гимном.
– А я должен был стоять на ступенях Палассо с отцом, матерью и всеми советниками, смотреть на это представление и делать вид, что мне все это нравится! Когда она наконец прибыла – как маршал, во главе всего этого сброда! – мне пришлось поцеловать ее и битых полчаса еще стоять и слушать, как они орут, надсаживая глотки, прославляя ее! Сначала она убегает из дома, как, вор, а теперь вот так возвращается!
Тасия взяла с пола маленькую лампу, встала и посмотрела на Арриго снизу вверх. Серебра у него в волосах прибавилось. Неудивительно, ведь у него на плечах лежала тяжесть управления государством, а его жена в это время устраивала спектакль для себя одной.
– Я замерзла, Арриго.
Он остановился, глухо стукнув каблуками о доски пола.
– Ты что, не слушала? Ты понимаешь, что она сделала?
– Конечно. Она вернулась домой, к тебе. Он уставился на нее, пораженный.
– И это все, что ты хочешь мне сказать?
– Она вернулась к тебе, – повторила Тасия. – А ты вернулся ко мне.
Она взяла его за руку и отвела в маленькую комнатку под лестницей. Зажгла свечи над обитым тканью диваном и заперла дверь на оба замка.
* * *
Пенитенссиа была самым мрачным и в то же время самым шумным праздником в календаре екклезии. Этот праздник был одновременно избавлением от бед старого года и жизнерадостной встречей нового. Дата слегка смещалась каждый год, потому что третий день праздника должен был совпадать с первым днем новолуния.
Первый день, Диа Сола, был предназначен для уединенного размышления о грехах прошедшего года. Никто не выходил из дома, разве только при чрезвычайных обстоятельствах. Город лежал пустынный и тихий, только скелеты плясали в вышине над черными улицами, гремя костями на зимнем ветру.
Второй день, Диа Меморриа, был посвящен памяти предков. Приводили в порядок могилы, сверху клали скромные приношения из воды и муки. Для умиротворения тех умерших, у кого не осталось живых потомков, применяли кусочки бумаги с изображенным на них знаком Матери и Сына. Сверху клали мелкие камешки, чтобы ветер не сдул бумагу с могильного камня. Вся Мейа-Суэрта не спала до полуночи, жгли большие черные свечи, чтобы увидеть блуждающие души, которым забыли воздать в этот день причитающиеся почести.
Когда наступал день Херба эй Ферро, женщины запирались дома и плели специальные амулеты с помощью железных булавок и собранных на кладбище трав. Сложные узлы – у каждой семьи был свой узор, передававшийся из поколения в поколение, о г матери к дочери, – обозначали защиту: мертвые защищали живых в знак благодарности за то, что их помнят. Пока женщины плели свои чары, мужчины делали фигуры из дерева, соломы и железных гвоздей. Фигуры людей и животных заворачивали в черную ткань, расписанную белыми линиями скелета, и увенчивали символизирующими грехи и несчастья масками в виде черепов. В сумерках эти привидения проносили по улицам города. Во главе процессии шли Премио Санкто и Премиа Санкта, нараспев читая молитвы. Когда ночь опускалась над городом, все собирались на площади перед храмом, где готовые фигуры укреплялись на шестах, обложенных тюками сена. В полной тишине, во тьме, не нарушаемой ни факелами, ни светом луны, люди глазели на призрачные изображения Жадности, Зависти, Гнева, Болезни, Измены и других грехов и несчастий. Жуткое зрелище усугублялось тем, что благодаря специальной белой краске нарисованные скелеты светились в темноте. Почти всем детям в течение нескольких недель после праздника снились кошмары, и до середины весны они старались вести себя примерно.
С рассвета и до полудня на Диа Фуэга взрослые приходили, чтобы приколоть к фигурам кусочки бумаги. На них были вкратце изображены все беды прошедшего года – от тяжелой болезни или неудачи в делах до неудачного романа или пропажи коровы. После полудня дети забрасывали фигуры камнями и грязью. На шее у каждого ребенка был амулет, сплетенный вчера его матерью.
Когда на небе появлялась молодая луна, Премио Санкто и Премиа Санкта, стоя вместе с Великим герцогом на ступенях храма, провозглашали, что старый год закончился. Обложенные соломой фигуры поджигались. На кладбищах сжигали все кусочки бумаги, а на камешках можно было погадать, пока пылающие соломенные фигуры, сгорая, забирали с собой все несчастья старого года и очищали мир для нового. Вернувшись домой, все дарили друг другу подарки и садились пировать. А если праздник и выплескивался на улицы, это было вполне естественно – после одиночества, созерцания грехов и страшных светящихся скелетов.
Этой же ночью все гильдии собирались в своих залах, чтобы услышать, кто же получил приз за лучшую работу года. Резчики по дереву и плотники, гончары и стекольщики, дубильщики и сапожники, шорники и золотых дел мастера, каменщики, бондари, каретники и особенно иллюстраторы Грихальва – представители всех профессий с волнением ожидали, чем же закончилось соревнование в этом году. После объявления имен победителей зачитывались списки учеников, получивших звание мастера. Лучшие из них удостаивались чести сопровождать главу гильдии и победителя в Палассо Веррада, где собирались все шедевры.
Пенитенссиа была любимым праздником Коссимио. На Диа Фуэга Гизелла устраивала потрясающий прием, а сам он получал множество всевозможных подарков. И упивался очевидным превосходством Тайра-Вирте во всех ремеслах. Но на этот раз Коссимио неожиданно совершил поступок, отличавшийся дипломатичностью и вызвавший шумное одобрение. Он объявил, что лучшие изделия мастеров Мейа-Суэрты, то есть все те подарки, которые всегда преподносились лично ему, в этом году будут отданы всеми любимой донье Мечелле в знак благодарности за ее беззаветное служение Тайра-Вирте.
Донья Мечелла была пунцовая на протяжении всей церемонии подношения подарков. Дон Арриго стоял рядом с ней и улыбался, улыбался, улыбался. А если его улыбка иногда казалась вымученной… Эйха, это потому, что он волновался, не переутомится ли его жена от долгого стояния на ногах. До отъезда в Кастейю ее беременность была не слишком заметна, но сейчас она очень сильно располнела и так сияла, что все слухи о ее болезни казались лишь глупой шуткой и прекратились сами собой. И конечно, когда Арриго воспользовался первой же возможностью, чтобы увести свою жену наверх, отдыхать, это было сочтено трогательным проявлением его супружеской преданности.
Со здоровьем Мечеллы все было в порядке. Задним числом она даже стыдилась, что когда-то могла себя чувствовать больной. Прав Меквель: стоит решить, что у тебя слишком много дел, и все недуги отступают сами собой. А еще она поняла, что может принести своей стране гораздо больше пользы, чем просто родить ей наследника. Жизнь была бы прекрасна, если б Арриго не хмурился, как только они оставались одни.
На следующее утро, когда Мечелла сидела на кровати и разглядывала разложенные по всей комнате прелестные вещицы, вошел Арриго и сообщил, что свой день рождения он будет отмечать не в Палассо.
Мечелла испуганно уставилась на него.
– Но.., я думала, мы проведем этот день вместе, ты, я и Тересса…
– Я договорился об этом, когда тебя еще не было в Мейа-Суэрте, – сказал Арриго и взял в руки роскошную кружевную шаль. – Я же не знал, когда ты вернешься. Отказаться теперь было бы просто неприлично. Красивая вещь, правда? Узоры в виде солнца вытканы всего лишь тонкой золотой нитью, а смотрится прекрасно. Не то что эти яркие безвкусные штуковины, которые продают в Нипали.
Лаская шаль пальцами, он внезапно спросил:
– Что ты собираешься делать со всем этим?
– В каком смысле?
– У нас полно ваз и гобеленов… А это что, солонка? И, честное слово, у тебя достаточно драгоценностей.
Он кивнул в сторону открытой коробочки с золотыми сережками в виде крошечных ирисов с бриллиантовыми капельками росы.
– Отец, бывало, ночей не спал – все думал, с чем ему не жаль расстаться, чтобы послать на благотворительный аукцион.
– Я знаю, – тихо ответила она. – Помню с прошлого года. Не хочу критиковать твоего отца, но мне кажется, все эти люди хотели бы, чтоб мы сохранили эти предметы и пользовались ими.
– Ты намерена оставить все это?
Уголком шали он потер пуговицу своего шагаррского мундира, надетого по случаю парада в честь дня его рождения.
– Едва ли это согласуется с твоей новоприобретенной репутацией.
Мечелла задохнулась от бессмысленной обиды, но потом решила, что ей просто показалось, – не может быть, чтобы он был так жесток с ней.
– Я хочу спросить твоего отца, какова ежегодная выручка от этого аукциона, и передать такую же сумму школам. Арриго насмешливо поднял брови.
– А выдержит ли твой кошелек? Если прибавить кастейские расходы и то, что ты тратишь на одежду, то к концу месяца ты останешься без денег.
Ответ Мечеллы был чуть более резким, чем ей хотелось:
– Ты забыл про ту часть моего приданого, которую мы получим, когда я рожу Тайра-Вирте наследника.
– Твое приданое пойдет в казну до'Веррада, а не в твою, – парировал он.
– Мой отец будет щедр ко мне, когда я рожу ему внука.
– Надо бы сказать это моему отцу, чтобы он перестал вздыхать о деньгах, ушедших на восстановление этих проклятых деревень!
– Хватит на все, – резко ответила она. – Не беспокойся. И еще останется достаточно, чтобы я могла…
Она не собиралась рассказывать ему о своих планах таким образом, слова вырвались сами:
– Все это я направлю в Корассон.
– В Корассон?
– Я собираюсь купить его, Арриго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Не выпуская из рук рисунка, Мечелла взглянула на Рафейо, стоявшего в толпе молящихся. Она заметила, что, хотя Грихальва и исполняли все обряды, большинство из них были обижены на екклезию, объявившую их страшными грешниками, которым оставался лишь один шаг до ереси. Но только Рафейо выставлял напоказ свое презрение. Когда принесли маленький Первый Хлеб, от которого все присутствующие должны были отщипнуть по кусочку, Рафейо демонстративно отступил назад и сложил руки на груди. Старый санкто нахмурился. После минутного замешательства хлеб перешел от иллюстратора, стоявшего слева от Рафейо, к Лейле, его соседке справа.
Мечелла старалась не реагировать на проявление неуважения к своей особе. У мальчика, как и у нее, есть свои причины для недовольства, возможно, не менее веские. Но она не могла не заметить, как он бессердечно отверг символические дары жизни, дары, в число которых входил и его собственный талант. Она вспомнила, как Лейла говорила, что такой талантливый художник имеет право на амбиции. Но сейчас, когда Мечелла увидела выражение крайнего недовольства на лице старого санкто и прямой вызов в черных глазах Рафейо, она поклялась, что этот самонадеянный Грихальва станет Верховным иллюстратором только через ее труп. И это не имеет никакого отношения к его матери – почти никакого. Просто Мечелла не желает, чтобы такой человек, как Рафейо, находился в непосредственной близости от ее семьи.
Мечелла перекатывала на языке крошечный кусочек хлеба, слушала, как санкто поет славу и благодарность Пресвятой Матери и Сыну, и молилась, чтобы они подарили здоровье и долголетие Верховному иллюстратору Меквелю.
Глава 45
Когда хмурым зимним утром Мечелла и Лиссия прибыли в Мейа-Суэрту, приготовления к Пенитенссии были в самом разгаре. При виде забрызганных грязью экипажей, влекомых измученными лошадьми, все в городе прекращали работу, чтобы приветствовать их. Одни застывали на лестницах, куда взобрались, дабы повесить знамена, другие цеплялись за столбы высоких уличных фонарей, которые в этот миг украшали. Булочники и мясники выскакивали из своих лавок прямо в белых от муки или красных от крови передниках. Все кричали, пели, махали руками и благословляли вернувшихся женщин.
От этих криков Мечелла проснулась, усталая и дрожащая от слабости. Сон ее был нелегок, пробуждение – внезапно.
– Что случилось?
– Они требуют, чтобы мы показались. – Лиссия слегка подтолкнула ее локтем. – Приведи в порядок волосы, каррида. Я открываю занавески.
Мечелла, морщась от боли, попыталась расчесать волосы руками, но быстро сдалась.
– Я выгляжу полной развалиной, Лисси. В самом деле надо показываться им в таком виде?
– Да.
Лиссия раздвинула тяжелые тканые занавеси. Мечелла еле удержалась, чтобы не отпрянуть, испуганная открывшейся картиной. Над лицами людей, столпившихся у экипажа, качались черепа – сотни и тысячи черепов. Они скалились из каждого окна, с каждого фонарного столба, и украшавшие их черные ленточки развевались на ветру. Наверху, под крышами, плясали скелеты, привязанные к веревкам, протянутым между домами. Все окна были задрапированы черной материей, казалось, будто целое кладбище переселилось в город.
– Пенитенссиа, – повторяла про себя Мечелла, цепляясь за руку Лиссии и стараясь не показать, как она испугана. – Это только Пенитенссиа, вот и все, просто город готовится к празднику…
Но лошади оказались такими же пугливыми, как она, их тоже поразил этот танец смерти над головами. Экипаж накренился. Мечелла вскрикнула.
– Она ранена…
– Нашей Мечелле плохо!
– Пресвятая Мать, помоги ей!
– Доктора, скорее, это может повредить ребенку! Поднявшись с помощью Лиссии, Мечелла пыталась разубедить толпу. Она улыбнулась, помахала рукой и крикнула, что чувствует себя прекрасно. Но слух распространялся как лесной пожар, и по всей улице пронесся протяжный стон.
– Матра Дольча, смилуйся над нашей Мечеллой!
– Клянусь своей семейной иконой, я раздам бедным весь доход этого месяца, если с доньей Мечеллой и ее ребенком ничего не случится…
– Жертвую санктии свой серебряный кубок…
– Найдите врача! Скорее!
Перекрывая горестные стоны и многочисленные обеты, громкий мужской голос выкрикивал: “Дорогу! Дорогу!"
– Кабрал!
Мечелла увидела знакомое лицо. Кабрал пробирался к экипажу, расталкивая плечами толпу. Он был давно небрит и выглядел уставшим. Когда он приблизился к окну, Мечелла схватила его за руку.
– Кабрал, скажи им, что со мной все в порядке, скажи им…
– Вам нужно показаться самой! – завопил он, перекрывая шум.
– Я не могу!
Она сжалась и вцепилась в руку Лиссии.
– Надо, иначе люди совсем ополоумеют, лошади понесут, и вы действительно будете в опасности! Скорее, Мечелла! А то нас всех затопчут!
– Покажись, – приказала ей Лиссия. – Я слишком маленькая, меня они не увидят. Открой дверь и встань, я буду держать тебя за юбки, а Кабрал поможет удержать равновесие. Поторопись, Челла!
Опираясь на руку Кабрала, Мечелла встала в дверном проеме, и при виде ее толпа взревела от восторга. Она помахала рукой. Невероятно, но этот жест заставил их замолчать. Мечелла испуганно взглянула на Кабрала. Он ободряюще кивнул ей. Глаза его так и сияли.
– Добрые люди… – произнесла Мечелла. И тут она увидела их лица. Все люди смотрели на нее с любовью, беспокойством, радостью.
– Родные мои, – поправилась она.
Ответом ей был одобрительный рев, подхваченный всеми вокруг и докатившийся эхом до самого Палассо Веррада…
…где Арриго вынужден был остановиться на середине фразы, прервав речь, обращенную к гильдии кузнецов. Он слушал, и тысячи предположений роились в его мозгу. Наконец в реве стали различимы отдельные слова. Эту песенку он уже слышал. Арриго едва успел разобрать слова, как глава гильдии воскликнул:
– Донья Мечелла вернулась! Спасибо Пресвятой Матери, наша Мечелла наконец-то вернулась домой!
* * *
– Мердитто! Ты бы ее видела! Она шла по улице перед экипажем, а Лиссия сидела на козлах с вожжами в руках!
– Эйха, Лиссия обращается с лошадьми лучше, чем с собственными детьми, – пробормотала Тасия, зная, что Арриго ее не услышит. Никто другой тоже не мог услышать: в ее доме этой ночью было пусто, как на кладбище, когда хоронят бедняка. И так же холодно.
– Она шла – шла пешком! – всю дорогу до самого Палассо, а люди пели и поднимали своих детей повыше, как будто стоило им взглянуть на нее, и они получили бы благословение на всю оставшуюся жизнь!
Арриго расхаживал по темной прихожей. От двери к лестнице, на которой сидела Тасия, снова к двери и снова к лестнице.
– Моя жена, гхийасская принцесса, в грязном платье, на три размера меньше, чем нужно, и в каком-то вшивом крестьянском плаще! Волосы всклокочены, а рядом с ней идет Кабрал, улыбаясь как идиот…
Тасия пересела на нижнюю ступеньку лестницы и зажала руки между коленями. Все это она уже слышала утром от Рафейо, и он тоже не восхищался Мечеллой, но по сравнению с этой тирадой отвращение мальчика было просто восторженным гимном.
– А я должен был стоять на ступенях Палассо с отцом, матерью и всеми советниками, смотреть на это представление и делать вид, что мне все это нравится! Когда она наконец прибыла – как маршал, во главе всего этого сброда! – мне пришлось поцеловать ее и битых полчаса еще стоять и слушать, как они орут, надсаживая глотки, прославляя ее! Сначала она убегает из дома, как, вор, а теперь вот так возвращается!
Тасия взяла с пола маленькую лампу, встала и посмотрела на Арриго снизу вверх. Серебра у него в волосах прибавилось. Неудивительно, ведь у него на плечах лежала тяжесть управления государством, а его жена в это время устраивала спектакль для себя одной.
– Я замерзла, Арриго.
Он остановился, глухо стукнув каблуками о доски пола.
– Ты что, не слушала? Ты понимаешь, что она сделала?
– Конечно. Она вернулась домой, к тебе. Он уставился на нее, пораженный.
– И это все, что ты хочешь мне сказать?
– Она вернулась к тебе, – повторила Тасия. – А ты вернулся ко мне.
Она взяла его за руку и отвела в маленькую комнатку под лестницей. Зажгла свечи над обитым тканью диваном и заперла дверь на оба замка.
* * *
Пенитенссиа была самым мрачным и в то же время самым шумным праздником в календаре екклезии. Этот праздник был одновременно избавлением от бед старого года и жизнерадостной встречей нового. Дата слегка смещалась каждый год, потому что третий день праздника должен был совпадать с первым днем новолуния.
Первый день, Диа Сола, был предназначен для уединенного размышления о грехах прошедшего года. Никто не выходил из дома, разве только при чрезвычайных обстоятельствах. Город лежал пустынный и тихий, только скелеты плясали в вышине над черными улицами, гремя костями на зимнем ветру.
Второй день, Диа Меморриа, был посвящен памяти предков. Приводили в порядок могилы, сверху клали скромные приношения из воды и муки. Для умиротворения тех умерших, у кого не осталось живых потомков, применяли кусочки бумаги с изображенным на них знаком Матери и Сына. Сверху клали мелкие камешки, чтобы ветер не сдул бумагу с могильного камня. Вся Мейа-Суэрта не спала до полуночи, жгли большие черные свечи, чтобы увидеть блуждающие души, которым забыли воздать в этот день причитающиеся почести.
Когда наступал день Херба эй Ферро, женщины запирались дома и плели специальные амулеты с помощью железных булавок и собранных на кладбище трав. Сложные узлы – у каждой семьи был свой узор, передававшийся из поколения в поколение, о г матери к дочери, – обозначали защиту: мертвые защищали живых в знак благодарности за то, что их помнят. Пока женщины плели свои чары, мужчины делали фигуры из дерева, соломы и железных гвоздей. Фигуры людей и животных заворачивали в черную ткань, расписанную белыми линиями скелета, и увенчивали символизирующими грехи и несчастья масками в виде черепов. В сумерках эти привидения проносили по улицам города. Во главе процессии шли Премио Санкто и Премиа Санкта, нараспев читая молитвы. Когда ночь опускалась над городом, все собирались на площади перед храмом, где готовые фигуры укреплялись на шестах, обложенных тюками сена. В полной тишине, во тьме, не нарушаемой ни факелами, ни светом луны, люди глазели на призрачные изображения Жадности, Зависти, Гнева, Болезни, Измены и других грехов и несчастий. Жуткое зрелище усугублялось тем, что благодаря специальной белой краске нарисованные скелеты светились в темноте. Почти всем детям в течение нескольких недель после праздника снились кошмары, и до середины весны они старались вести себя примерно.
С рассвета и до полудня на Диа Фуэга взрослые приходили, чтобы приколоть к фигурам кусочки бумаги. На них были вкратце изображены все беды прошедшего года – от тяжелой болезни или неудачи в делах до неудачного романа или пропажи коровы. После полудня дети забрасывали фигуры камнями и грязью. На шее у каждого ребенка был амулет, сплетенный вчера его матерью.
Когда на небе появлялась молодая луна, Премио Санкто и Премиа Санкта, стоя вместе с Великим герцогом на ступенях храма, провозглашали, что старый год закончился. Обложенные соломой фигуры поджигались. На кладбищах сжигали все кусочки бумаги, а на камешках можно было погадать, пока пылающие соломенные фигуры, сгорая, забирали с собой все несчастья старого года и очищали мир для нового. Вернувшись домой, все дарили друг другу подарки и садились пировать. А если праздник и выплескивался на улицы, это было вполне естественно – после одиночества, созерцания грехов и страшных светящихся скелетов.
Этой же ночью все гильдии собирались в своих залах, чтобы услышать, кто же получил приз за лучшую работу года. Резчики по дереву и плотники, гончары и стекольщики, дубильщики и сапожники, шорники и золотых дел мастера, каменщики, бондари, каретники и особенно иллюстраторы Грихальва – представители всех профессий с волнением ожидали, чем же закончилось соревнование в этом году. После объявления имен победителей зачитывались списки учеников, получивших звание мастера. Лучшие из них удостаивались чести сопровождать главу гильдии и победителя в Палассо Веррада, где собирались все шедевры.
Пенитенссиа была любимым праздником Коссимио. На Диа Фуэга Гизелла устраивала потрясающий прием, а сам он получал множество всевозможных подарков. И упивался очевидным превосходством Тайра-Вирте во всех ремеслах. Но на этот раз Коссимио неожиданно совершил поступок, отличавшийся дипломатичностью и вызвавший шумное одобрение. Он объявил, что лучшие изделия мастеров Мейа-Суэрты, то есть все те подарки, которые всегда преподносились лично ему, в этом году будут отданы всеми любимой донье Мечелле в знак благодарности за ее беззаветное служение Тайра-Вирте.
Донья Мечелла была пунцовая на протяжении всей церемонии подношения подарков. Дон Арриго стоял рядом с ней и улыбался, улыбался, улыбался. А если его улыбка иногда казалась вымученной… Эйха, это потому, что он волновался, не переутомится ли его жена от долгого стояния на ногах. До отъезда в Кастейю ее беременность была не слишком заметна, но сейчас она очень сильно располнела и так сияла, что все слухи о ее болезни казались лишь глупой шуткой и прекратились сами собой. И конечно, когда Арриго воспользовался первой же возможностью, чтобы увести свою жену наверх, отдыхать, это было сочтено трогательным проявлением его супружеской преданности.
Со здоровьем Мечеллы все было в порядке. Задним числом она даже стыдилась, что когда-то могла себя чувствовать больной. Прав Меквель: стоит решить, что у тебя слишком много дел, и все недуги отступают сами собой. А еще она поняла, что может принести своей стране гораздо больше пользы, чем просто родить ей наследника. Жизнь была бы прекрасна, если б Арриго не хмурился, как только они оставались одни.
На следующее утро, когда Мечелла сидела на кровати и разглядывала разложенные по всей комнате прелестные вещицы, вошел Арриго и сообщил, что свой день рождения он будет отмечать не в Палассо.
Мечелла испуганно уставилась на него.
– Но.., я думала, мы проведем этот день вместе, ты, я и Тересса…
– Я договорился об этом, когда тебя еще не было в Мейа-Суэрте, – сказал Арриго и взял в руки роскошную кружевную шаль. – Я же не знал, когда ты вернешься. Отказаться теперь было бы просто неприлично. Красивая вещь, правда? Узоры в виде солнца вытканы всего лишь тонкой золотой нитью, а смотрится прекрасно. Не то что эти яркие безвкусные штуковины, которые продают в Нипали.
Лаская шаль пальцами, он внезапно спросил:
– Что ты собираешься делать со всем этим?
– В каком смысле?
– У нас полно ваз и гобеленов… А это что, солонка? И, честное слово, у тебя достаточно драгоценностей.
Он кивнул в сторону открытой коробочки с золотыми сережками в виде крошечных ирисов с бриллиантовыми капельками росы.
– Отец, бывало, ночей не спал – все думал, с чем ему не жаль расстаться, чтобы послать на благотворительный аукцион.
– Я знаю, – тихо ответила она. – Помню с прошлого года. Не хочу критиковать твоего отца, но мне кажется, все эти люди хотели бы, чтоб мы сохранили эти предметы и пользовались ими.
– Ты намерена оставить все это?
Уголком шали он потер пуговицу своего шагаррского мундира, надетого по случаю парада в честь дня его рождения.
– Едва ли это согласуется с твоей новоприобретенной репутацией.
Мечелла задохнулась от бессмысленной обиды, но потом решила, что ей просто показалось, – не может быть, чтобы он был так жесток с ней.
– Я хочу спросить твоего отца, какова ежегодная выручка от этого аукциона, и передать такую же сумму школам. Арриго насмешливо поднял брови.
– А выдержит ли твой кошелек? Если прибавить кастейские расходы и то, что ты тратишь на одежду, то к концу месяца ты останешься без денег.
Ответ Мечеллы был чуть более резким, чем ей хотелось:
– Ты забыл про ту часть моего приданого, которую мы получим, когда я рожу Тайра-Вирте наследника.
– Твое приданое пойдет в казну до'Веррада, а не в твою, – парировал он.
– Мой отец будет щедр ко мне, когда я рожу ему внука.
– Надо бы сказать это моему отцу, чтобы он перестал вздыхать о деньгах, ушедших на восстановление этих проклятых деревень!
– Хватит на все, – резко ответила она. – Не беспокойся. И еще останется достаточно, чтобы я могла…
Она не собиралась рассказывать ему о своих планах таким образом, слова вырвались сами:
– Все это я направлю в Корассон.
– В Корассон?
– Я собираюсь купить его, Арриго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38