Ты бросаешь якорь посреди потока; ты соглашаешься носить маску лжеца, чтобы выразить истину.
Мне часто думалось, что надо бы написать книжку, объяснив, как у меня возникают те или другие страницы, может быть, даже одна какая-нибудь страница. Наверное, я мог бы написать довольно толстую книгу, в которой просто растолковывалась бы наудачу выбранная страница из моих произведений. Растолковывалось бы, как я задумал эту страницу, как она появилась, как менялась, в каких была рождена муках, сколько времени прошло, прежде чем мелькнувшая идея облеклась плотью, и какие мысли роились в голове, пока я это место писал, какой был тогда день недели, как я себя ощущал, как обстояло дело с моими нервами, как меня прерывали или я сам прерывался, какие разные лексические формулы подвертывались под перо, как я черкал и правил, на чем останавливался, с чего возобновлял, изменяя даже исходный импульс, а потом накладывая последний шов, словно хирург, старающийся скрыть, что операция прошла неудачно, и решая для себя, что непременно вернусь еще к этой странице, но никогда не возвращаясь, а если возвращаясь, то лишь к самому импульсу, который вовсе изгладился из памяти, но вдруг опять всплывает, хотя я уже успел написать несколько других книг. А можно было бы поговорить про несколько страниц, сравнив их одну с другой, и взять такие, которые для холодного критика являются олицетворением того или иного, но я бы привел их в замешательство, этих аналитичных критиков, я бы им показал, что страничка, вроде бы написанная с полной непринужденностью, на самом деле далась ценой предельного напряжения, тогда как другая - загадочная, точно лабиринт, и трудно читающаяся -
вылилась, подобно тому, как бьет из земли гейзер, и писал я ее, словно подталкиваемый в спину попутным ветерком. Или я бы написал, как вот эту страницу я задумал, еще не встав с постели, и переделывал, одеваясь, а потом переделал еще раз, усевшись за стол. Или воспроизвел бы свой блокнот, чтобы все увидели, как теплые, живые, человечные слова рождаются из самых чужеродных им, самых. искусственных стимулов. Воспроизвел бы обрывки фраз, попавшихся на глаза, когда я перелистывал какую-то книгу, и написал бы, что вот эти обрывки возбудили во мне воображение, - однако кто же на свете объяснит, каким образом это происходит, как свершается эта работа? Что бы ни говорили о произведении критики, даже самые лучшие, самые умные, умеющие убедить и доброжелательно, любовно расположенные к автору, - чего почти не бывает, - все равно их рассуждения чистая эфемерность, если знать истинную механику, истинный процесс рождения искусства. То, что написано мною самим, я помню, разумеется, не слово в слово, но достаточно ясно и верно;
так вот, мои книги - что-то наподобие поля, которое я обследовал тщательно, как геодезист, и не в кабинете, вооружившись пером и графиками, а физически, ползая на четвереньках и на брюхе, прощупывая сантиметр за сантиметром, - и так долгие недели, все равно, какая ни выдалась погода. Короче говоря, работа эта для меня и сейчас столь же буднична, как была в самом начале, и может быть, даже более привычна. Финал книги я всегда воспринимал лишь сугубо физически: нужно переменить позу. Книга могла бы завершаться тысячью других развязок. В ней ни одна часть не была по-настоящему окончена, и я мог бы возобновить рассказ с любого места; продолжить его, прорыть новые каналы и туннели, построить новые дома, фабрики, мосты, населить это пространство новыми обитателями, изменив фауну и флору, причем все это не меньше, чем прежде, отвечало бы фактам, которых я коснулся в произведении. Собственно, ни завязки, ни финала у меня не бывает. Жизнь начинается в любой момент, когда происходит акт понимания; так и книга. Однако всякое начало - книги ли, страницы, абзаца, фразы, предложения - знаменует собой завязавшуюся новую жизненную связь, и вот в эту жизненность, непрерывность, вневременность, неизменность мыслей и событий я каждый раз ныряю заново. Любое слово, любая строка жизненно связаны с моим существованием - только моим, будь то какой-то поступок, случай, факт, какая-то мысль или эмоции, какое-то желание, бегство, томление, мечта, фантазия, причуда, вообще нечто недовершенное и
бессмысленное, что застряло у меня в мозгу и оплетает его вроде рвущейся паутины. Хотя в общем-то не бывает ничего расплывчатого, туманного - даже такие “нечто” жестко очерчены, неразрушимы, определенны и прочны. И сам я вроде паука - все тку и тку, верный своему призванию и сознающий, что эта паутина выткана из вещества, которое есть я сам, а оттого никогда не подстроит мне ловушку и никогда не иссохнет.
Поначалу я мечтал о соперничестве с Достоевским. Надеялся, что раскрою перед миром неистовые и загадочные душевные борения, а мир замрет, пораженный. Но довольно скоро я понял, что мы уже прошли точку, запечатленную Достоевским, - прошли в том смысле, что дегенерация увлекла нас дальше. Для нас исчезло само понятие души, вернее, оно теперь является в каком-то химически преображенном и до странности исказившемся виде. Мы знаем лишь кристаллические элементы распавшейся и сокрушенной души. Современные художники выражают это состояние, видимо, даже откровеннее, чем писатели: Пикассо - замечательный пример в подтверждение сказанному. Оттого для меня оказалась невозможной сама мысль писать романы и столь же невозможным - примкнуть к разным литературным движениям в Англии, Франции, Америке, потому что все они вели к тупику. Со всей честностью признаюсь, что ощутил себя вынужденным, наблюдая разрозненные, распавшиеся элементы жизни, - я говорю о жизни души, не о жизни культуры, - соединять их по собственному моему рисунку, используя собственное мое распавшееся и сокрушенное “я” с той же бессердечностью, с той же безоглядностью, с какой готов я был использовать весь сор окружающего мира феноменов. Я никогда не испытывал ни враждебности, ни настороженности по отношению к анархии, воплощенной в преобладающих художественных формах, наоборот, всегда радовался исчезновению былых норм. В эпоху, отмеченную распадом, исчезновение представляется мне добродетелью, более того, моральным императивом. Я не только никогда не испытывал малейшего желания что-то законсервировать, искусственно оживить или сберечь, оградив стенами, но скажу больше - смолоду считал, что распад такая же чудесная и творчески заманчивая манифестация жизни, как и ее цветение.
Должен, видимо, признать, что к писательству меня тянуло, поскольку это было единственное, что мне оставалось открыто и заслуживало приложения сил. Я честно испытал все иные пути к свободе. В так называемом реальном мире я был неудачником по собственной воле, а не по
неспособности к нему приладиться. Писательство не было для меня “бегством”, иначе говоря, способом отгородиться от повседневной реальности; наоборот, оно означало, что я еще глубже ныряю в этот замусоренный пруд - с надеждой добраться до родников, постоянно обновляющих плещущуюся в нем воду, не замирающих, вечно бьющих. Оглядываясь на свой путь, я вижу себя человеком, способным взяться почти за любую задачу, за любое дело. К отчаянию меня привели монотонность и стерильность всего внешнего бытия. Мне нужно было такое царство, в котором я буду одновременно и господином, и рабом, а им могло стать лишь искусство. И я вошел в этот мир, не обладая никакими явными талантами, ничего не умея, ни к чему не годясь, - неловкий новичок, который почти онемел от страха и понимания грандиозности того, за что берется. Мне пришлось строить кирпичик за кирпичиком, изводить миллионы слов, пока на бумаге не появилось то настоящее, доподлинное слово, которое я вытянул из своего сокровенного нутра. Я умел гладко говорить, и это мне мешало; у меня были все пороки просвещенного человека. Мне предстояло учиться думать, чувствовать, видеть совершенно по-новому, забыв про свое образование, на собственный лад, а труднее этого ничего нет на свете. Надо было броситься в поток, зная, что я, возможно, не выплыву. В большинстве своем художники бросаются в поток, сначала обзаведясь спасательным кругом, и чаще всего этот крут их и губит. Никому не дано странствовать по океану реальности, если отгораживаешься от опыта. Если в жизни что-то меняется к лучшему, то не путем приспособления, а благодаря вызову и способности откликнуться слепому побуждению. “Дерзание не бывает фатальным”, - сказал Рене Кревель, и эту сентенцию я запомнил навсегда. Вся логика, на которой держится вселенная, пре-дуказана дерзанием или же творчеством, основывающимся на самой ненадежной, самой шаткой поддержке. Сначала такое дерзание отождествляют с волевым актом, но проходит время, и воля ослабевает, а остается автоматический процесс, который в свою очередь тоже надо прервать, остановить, чтобы утвердилась новая уверенность, ничего общего не имеющая со знанием, умением, навыком или верой. Дерзание дает возможность приобщиться к этой загадочной - сплошной Икс - позиции художника, которая одна тебя и оберегает в мире, и никому не выразить словами, что она такое, но тем не менее она есть и видна в каждом написанном тобою слове.
1941
ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА Г. МИЛЛЕРА
(из книги “Моя жизнь и моя эпоха”)
1891 - 26 декабря родился в Нью-Йорке, в Йорквилльском округе Манхэттена. Родители - американцы немецкого происхождения. В том же году семья переехала в Бруклин.
1892 - 1900 Проживал на улицах Уильямсберга в Бруклине - в округе, получившем известность как Четырнадцатый.
1901 - 1900 Переехал на “улицу ранней скорби” (Декатур-стрит) в Бушвикском округе Бруклина.
1907 - Встретил свою первую любовь, Кору Сьюард, в средней школе Восточного округа Бруклина.
1909 - Поступил в Нью-йоркский муниципальный колледж и через два месяца оставил его, взбунтовавшись против методов обучения. Устроился на работу в финансовый отдел “Атлас Портлэнд Симэнт Компани”, Нью-Йорк. Начался период суровой спортивной дисциплины, длившийся семь лет.
1910 - Начало романа с первой возлюбленной - Паолиной Шуто из Фобуса, штат Вирджиния, - женщиной, которая годилась мне в матери.
1913 - Путешествовал по Западу. Стремясь порвать с городской жизнью, нанимался работником на ранчо. В Сан-Диего познакомился с Эммой Голдман, знаменитой анархисткой; эта встреча перевернула всю мою жизнь.
1914 - Вернулся в Нью-Йорк, работал в ателье отца, стараясь взвалить бремя деловых обязанностей на служащих. Познакомился с Фрэнком Харрисом; это была моя первая встреча с большим писателем.
1917 - Женился на Беатрисе Сильвас Виккенс, пианистке из Бруклина.
1919 - Родилась дочЬг Барбара Сильвас, ныне известная как Барбара Сэндфорд.
1920 - Проработав несколько месяцев курьером, повышен до ранга администратора по найму в почтовом отделении компании “Вестерн Юнион” в Нью-Йорке.
1922 - Во время трехнедельного отпуска в “Вестерн Юнион” написал первую книгу “Подрезанные крылья”.
1923 - Влюбился в Джун Эдит Смит, работавшую платной партнершей дансинга на Бродвее.
1924 - Ушел из “Вестерн Юнион”, решив навсегда покончить со службой и полностью отдаться писательскому делу. Развелся с первой женой и женился на Джун Смит.
1925 - Всерьез взялся за ремесло писателя, сопровождаемое полной нищетой. Обходя дом за домом, продавал сборник своих стихотворений в прозе “Меццо-тинто”.
1927 - С женой Джун открыл бар-закусочную в Гринвич-Виллидж. Работал в управлении по садам и паркам в округе Куинс, за 24 часа собрал материал для обширного автобиографического романного цикла. Выставил акварели в “Римской таверне Джун Мэнсфилд”, в Гринвич-Виллидж.
1928 - За год объездил с Джун Европу на деньги, которыми снабдил ее один из поклонников.
1929 - Вернулся в Нью-Йорк и закончил роман “Этот изысканный мир”.
1930 - В одиночестве вернулся в Европу, с рукописью еще одного романа, потерянного редактором парижского “Этого квартала” Эдвардом Титусом. Уехал из Нью-Йорка с десятью долларами, ссуженными Эмилем Шнеллоком; намеревался отправиться в Испанию, но пробыв какое-то время в Лондоне, уехал в Париж и там остался. Подружился с Ричардом Дж. Осборном и Альфредом Перле; зиму и весну 1931-32 гг. прожил у Осборна на рю Огюст Бартольди.
1931 - В Лювисьенне познакомился с писательницей Анаис Нин.
1932 - Шатаясь по улицам и проводя ночи где придется, начал писать “Тропик Рака”. Работал корректором в парижском издании “Чикаго трибюн”. Зимой преподавал английский в Лицее Карно в Дижоне.
1933 - Снял с Альфредом Перле квартиру в Клиши и с ним же съездил в Люксембург. Период “Черной весны”; предельно плодотворный, предельно веселый. Начал писать книгу о Д. Г. Лоуренсе, которую
так никогда и не закончил. В Европу Джун вернулась, но вскоре попросила развода и уехала.
1934 - В тот же день, когда вышел в свет “Тропик Рака”, переехал на Виллу Сера, дом 18; решающий момент. Оригинал рукописи, трижды переписанный, Оказался в три раза длиннее, чем напечатанный вариант. Заочно развелся с Джун в Мексико-Сити.
1935 - В октябре вышел “В Нью-Йорк с возвратом”. Познакомился с астрологом Конрадом Мориканом. В ноябре положил начало так называемой “гамлетовской” переписке с Майклом Френкелем. В сентябре появилось первое издание “Писем Альфа”.
1936 - С января по апрель снова жил в Нью-Йорке. Занимался психоанализом. Начал переписку с графом Кейзерлингом, прочитав его “Дневник путешественника”. В июне издана “Черная весна”.
1937 - Важная встреча с Лоренсом Дарреллом. Вышел “Сценарий” с иллюстрациями Эйба Ратнера. С Альфредом Перле начали выпуск журналов “Бустер” и “Дельта”. Зимой на несколько недель уехал в Лондон, чтобы навестить Перле. Познакомился с У. Т. Саймоном, Т. С..Элиотом и Диланом Томасом.
1938 - В январе начал писать.для французского журнала “Волонте”, тогда же опубликовали “Деньги и как они садятся нам на голову”. В июне появилось второе издание “Писем Альфа”; в сентябре вышел “Макс и белые фагоциты”.
1939 - В феврале вышел “Тропик Козерога”, и позже, в течение года - “гамлетовская” переписка с Майклом Френкелем. В июне на год уехал с Виллы Сера. Закончился очень важный период тесного общения с Анаис Нин, Альфредом Перле, Майклом Френкелем, Хансом Рейхелем, Эйбом Раттнером, Давидом Эдгаром, Конрадом Мориканом, Жоржем Пелорсоном, Анри Флюшером и другими. Путешествовал по югу Франции. 14 июля уехал в Афины, в августе посетил Даррелла в его доме на Корфу, в Греции. Несколько раз приезжал в Афины, на острова, побывал в Пелопоннесских горах. До сих пор это остается самой крупной авантюрой в моей жизни. Встреча с Джорджем К. Кацимбалисом (“Колоссом”), поэтом Георгиосом Сефериадисом, художником Гикой и другими. Обрел здесь истинный дом, первоклассный климат. Источник регулярного дохода иссяк со смертью парижского издателя (Джека Кахане, владельца “Обелиск-пресс”) на следующий день после объявления войны.
1940 - В феврале вернулся в Нью-Йорк, встретился с
Шервудом Андерсоном и Джоном Дос Пассосом. Лето провел с Джоном и Фло Дадли в доме Кэресса Кросби в Боулинг-Грин, штат Вайоминг. Написал “Марусийского колосса”! “Мир секса”, “Тихие дни в Клиши” и начал работу над “Благостным распятием”.
1941 - С 20 октября 1940 по 9 октября 1941 - путешествовал по США, какое-то время - в компании художника Абрахама Раттнера. Встречался с доктором Марион Соушон, Уиксом Холлом, Свами Пра-бхавананда, Альфредом Стиглицем, Фернаном Леже и Джоном Мэрином. Когда я был в Миссисипи, умер отец и мне пришлось вернуться в Нью-Йорк. В июне 1942 года уехал в Калифорнию. Продолжил работу над “Благостным распятием” (написал по-. ловину) и “Кошмаром в мире кондиционеров” (закончил две трети).
1943 - Нарисовал от двухсот до трехсот акварелей. С успехом выставлялся в Беверли-Глен (Зеленый павильон), Американской галерее современной живописи в. Голливуде.
1944 - Выставка акварелей в Музее искусств в Санта-Барбаре и Лондоне. Семнадцать или более того книг подготовлены к печати в Англии и Америке. Год свершений и реализации планов. За всю жизнь “удачный” год с материальной точки зрения. В октябре вызвали в Бруклин из-за болезни матери. Побывал в Дартмутском колледже у Герберта Ф. Уэста, штат Нью-Гемпшир, выставлялся в Йеле. 18 декабря 1944 года - в Денвере, штат Колорадо, женился на Джанине М. Лепской. Переехал в Биг Сур - мой первый настоящий дом в Америке. В мае с Аляски приехал Эмиль Уайт, чтобы предложить свои услуги. Встреча с Джин Пэйдж Уортон, которая оказала большое влияние на мое восприятие жизни.
1945 - Закончил “Сексус” в хижине Кейта Эванса на Партингтон-ридж. Начал перевод “Сезона в аду” Артюра Рембо. (так никогда и не законченный). 19 ноября родилась дочь Валентина. 26 декабря (в мой день рождения) приехал израильский художник Безалел Шатц.
1946 - В январе переехал в хижину на Андерсон-крик. С Шатцем приступили к работе над книгой “В ночную жизнь”, также начал писать книгу о Рембо - “Время убийц”.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'ИЗБРАННОЕ. ЭССЕ. Автобиография.'
1 2 3
Мне часто думалось, что надо бы написать книжку, объяснив, как у меня возникают те или другие страницы, может быть, даже одна какая-нибудь страница. Наверное, я мог бы написать довольно толстую книгу, в которой просто растолковывалась бы наудачу выбранная страница из моих произведений. Растолковывалось бы, как я задумал эту страницу, как она появилась, как менялась, в каких была рождена муках, сколько времени прошло, прежде чем мелькнувшая идея облеклась плотью, и какие мысли роились в голове, пока я это место писал, какой был тогда день недели, как я себя ощущал, как обстояло дело с моими нервами, как меня прерывали или я сам прерывался, какие разные лексические формулы подвертывались под перо, как я черкал и правил, на чем останавливался, с чего возобновлял, изменяя даже исходный импульс, а потом накладывая последний шов, словно хирург, старающийся скрыть, что операция прошла неудачно, и решая для себя, что непременно вернусь еще к этой странице, но никогда не возвращаясь, а если возвращаясь, то лишь к самому импульсу, который вовсе изгладился из памяти, но вдруг опять всплывает, хотя я уже успел написать несколько других книг. А можно было бы поговорить про несколько страниц, сравнив их одну с другой, и взять такие, которые для холодного критика являются олицетворением того или иного, но я бы привел их в замешательство, этих аналитичных критиков, я бы им показал, что страничка, вроде бы написанная с полной непринужденностью, на самом деле далась ценой предельного напряжения, тогда как другая - загадочная, точно лабиринт, и трудно читающаяся -
вылилась, подобно тому, как бьет из земли гейзер, и писал я ее, словно подталкиваемый в спину попутным ветерком. Или я бы написал, как вот эту страницу я задумал, еще не встав с постели, и переделывал, одеваясь, а потом переделал еще раз, усевшись за стол. Или воспроизвел бы свой блокнот, чтобы все увидели, как теплые, живые, человечные слова рождаются из самых чужеродных им, самых. искусственных стимулов. Воспроизвел бы обрывки фраз, попавшихся на глаза, когда я перелистывал какую-то книгу, и написал бы, что вот эти обрывки возбудили во мне воображение, - однако кто же на свете объяснит, каким образом это происходит, как свершается эта работа? Что бы ни говорили о произведении критики, даже самые лучшие, самые умные, умеющие убедить и доброжелательно, любовно расположенные к автору, - чего почти не бывает, - все равно их рассуждения чистая эфемерность, если знать истинную механику, истинный процесс рождения искусства. То, что написано мною самим, я помню, разумеется, не слово в слово, но достаточно ясно и верно;
так вот, мои книги - что-то наподобие поля, которое я обследовал тщательно, как геодезист, и не в кабинете, вооружившись пером и графиками, а физически, ползая на четвереньках и на брюхе, прощупывая сантиметр за сантиметром, - и так долгие недели, все равно, какая ни выдалась погода. Короче говоря, работа эта для меня и сейчас столь же буднична, как была в самом начале, и может быть, даже более привычна. Финал книги я всегда воспринимал лишь сугубо физически: нужно переменить позу. Книга могла бы завершаться тысячью других развязок. В ней ни одна часть не была по-настоящему окончена, и я мог бы возобновить рассказ с любого места; продолжить его, прорыть новые каналы и туннели, построить новые дома, фабрики, мосты, населить это пространство новыми обитателями, изменив фауну и флору, причем все это не меньше, чем прежде, отвечало бы фактам, которых я коснулся в произведении. Собственно, ни завязки, ни финала у меня не бывает. Жизнь начинается в любой момент, когда происходит акт понимания; так и книга. Однако всякое начало - книги ли, страницы, абзаца, фразы, предложения - знаменует собой завязавшуюся новую жизненную связь, и вот в эту жизненность, непрерывность, вневременность, неизменность мыслей и событий я каждый раз ныряю заново. Любое слово, любая строка жизненно связаны с моим существованием - только моим, будь то какой-то поступок, случай, факт, какая-то мысль или эмоции, какое-то желание, бегство, томление, мечта, фантазия, причуда, вообще нечто недовершенное и
бессмысленное, что застряло у меня в мозгу и оплетает его вроде рвущейся паутины. Хотя в общем-то не бывает ничего расплывчатого, туманного - даже такие “нечто” жестко очерчены, неразрушимы, определенны и прочны. И сам я вроде паука - все тку и тку, верный своему призванию и сознающий, что эта паутина выткана из вещества, которое есть я сам, а оттого никогда не подстроит мне ловушку и никогда не иссохнет.
Поначалу я мечтал о соперничестве с Достоевским. Надеялся, что раскрою перед миром неистовые и загадочные душевные борения, а мир замрет, пораженный. Но довольно скоро я понял, что мы уже прошли точку, запечатленную Достоевским, - прошли в том смысле, что дегенерация увлекла нас дальше. Для нас исчезло само понятие души, вернее, оно теперь является в каком-то химически преображенном и до странности исказившемся виде. Мы знаем лишь кристаллические элементы распавшейся и сокрушенной души. Современные художники выражают это состояние, видимо, даже откровеннее, чем писатели: Пикассо - замечательный пример в подтверждение сказанному. Оттого для меня оказалась невозможной сама мысль писать романы и столь же невозможным - примкнуть к разным литературным движениям в Англии, Франции, Америке, потому что все они вели к тупику. Со всей честностью признаюсь, что ощутил себя вынужденным, наблюдая разрозненные, распавшиеся элементы жизни, - я говорю о жизни души, не о жизни культуры, - соединять их по собственному моему рисунку, используя собственное мое распавшееся и сокрушенное “я” с той же бессердечностью, с той же безоглядностью, с какой готов я был использовать весь сор окружающего мира феноменов. Я никогда не испытывал ни враждебности, ни настороженности по отношению к анархии, воплощенной в преобладающих художественных формах, наоборот, всегда радовался исчезновению былых норм. В эпоху, отмеченную распадом, исчезновение представляется мне добродетелью, более того, моральным императивом. Я не только никогда не испытывал малейшего желания что-то законсервировать, искусственно оживить или сберечь, оградив стенами, но скажу больше - смолоду считал, что распад такая же чудесная и творчески заманчивая манифестация жизни, как и ее цветение.
Должен, видимо, признать, что к писательству меня тянуло, поскольку это было единственное, что мне оставалось открыто и заслуживало приложения сил. Я честно испытал все иные пути к свободе. В так называемом реальном мире я был неудачником по собственной воле, а не по
неспособности к нему приладиться. Писательство не было для меня “бегством”, иначе говоря, способом отгородиться от повседневной реальности; наоборот, оно означало, что я еще глубже ныряю в этот замусоренный пруд - с надеждой добраться до родников, постоянно обновляющих плещущуюся в нем воду, не замирающих, вечно бьющих. Оглядываясь на свой путь, я вижу себя человеком, способным взяться почти за любую задачу, за любое дело. К отчаянию меня привели монотонность и стерильность всего внешнего бытия. Мне нужно было такое царство, в котором я буду одновременно и господином, и рабом, а им могло стать лишь искусство. И я вошел в этот мир, не обладая никакими явными талантами, ничего не умея, ни к чему не годясь, - неловкий новичок, который почти онемел от страха и понимания грандиозности того, за что берется. Мне пришлось строить кирпичик за кирпичиком, изводить миллионы слов, пока на бумаге не появилось то настоящее, доподлинное слово, которое я вытянул из своего сокровенного нутра. Я умел гладко говорить, и это мне мешало; у меня были все пороки просвещенного человека. Мне предстояло учиться думать, чувствовать, видеть совершенно по-новому, забыв про свое образование, на собственный лад, а труднее этого ничего нет на свете. Надо было броситься в поток, зная, что я, возможно, не выплыву. В большинстве своем художники бросаются в поток, сначала обзаведясь спасательным кругом, и чаще всего этот крут их и губит. Никому не дано странствовать по океану реальности, если отгораживаешься от опыта. Если в жизни что-то меняется к лучшему, то не путем приспособления, а благодаря вызову и способности откликнуться слепому побуждению. “Дерзание не бывает фатальным”, - сказал Рене Кревель, и эту сентенцию я запомнил навсегда. Вся логика, на которой держится вселенная, пре-дуказана дерзанием или же творчеством, основывающимся на самой ненадежной, самой шаткой поддержке. Сначала такое дерзание отождествляют с волевым актом, но проходит время, и воля ослабевает, а остается автоматический процесс, который в свою очередь тоже надо прервать, остановить, чтобы утвердилась новая уверенность, ничего общего не имеющая со знанием, умением, навыком или верой. Дерзание дает возможность приобщиться к этой загадочной - сплошной Икс - позиции художника, которая одна тебя и оберегает в мире, и никому не выразить словами, что она такое, но тем не менее она есть и видна в каждом написанном тобою слове.
1941
ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА Г. МИЛЛЕРА
(из книги “Моя жизнь и моя эпоха”)
1891 - 26 декабря родился в Нью-Йорке, в Йорквилльском округе Манхэттена. Родители - американцы немецкого происхождения. В том же году семья переехала в Бруклин.
1892 - 1900 Проживал на улицах Уильямсберга в Бруклине - в округе, получившем известность как Четырнадцатый.
1901 - 1900 Переехал на “улицу ранней скорби” (Декатур-стрит) в Бушвикском округе Бруклина.
1907 - Встретил свою первую любовь, Кору Сьюард, в средней школе Восточного округа Бруклина.
1909 - Поступил в Нью-йоркский муниципальный колледж и через два месяца оставил его, взбунтовавшись против методов обучения. Устроился на работу в финансовый отдел “Атлас Портлэнд Симэнт Компани”, Нью-Йорк. Начался период суровой спортивной дисциплины, длившийся семь лет.
1910 - Начало романа с первой возлюбленной - Паолиной Шуто из Фобуса, штат Вирджиния, - женщиной, которая годилась мне в матери.
1913 - Путешествовал по Западу. Стремясь порвать с городской жизнью, нанимался работником на ранчо. В Сан-Диего познакомился с Эммой Голдман, знаменитой анархисткой; эта встреча перевернула всю мою жизнь.
1914 - Вернулся в Нью-Йорк, работал в ателье отца, стараясь взвалить бремя деловых обязанностей на служащих. Познакомился с Фрэнком Харрисом; это была моя первая встреча с большим писателем.
1917 - Женился на Беатрисе Сильвас Виккенс, пианистке из Бруклина.
1919 - Родилась дочЬг Барбара Сильвас, ныне известная как Барбара Сэндфорд.
1920 - Проработав несколько месяцев курьером, повышен до ранга администратора по найму в почтовом отделении компании “Вестерн Юнион” в Нью-Йорке.
1922 - Во время трехнедельного отпуска в “Вестерн Юнион” написал первую книгу “Подрезанные крылья”.
1923 - Влюбился в Джун Эдит Смит, работавшую платной партнершей дансинга на Бродвее.
1924 - Ушел из “Вестерн Юнион”, решив навсегда покончить со службой и полностью отдаться писательскому делу. Развелся с первой женой и женился на Джун Смит.
1925 - Всерьез взялся за ремесло писателя, сопровождаемое полной нищетой. Обходя дом за домом, продавал сборник своих стихотворений в прозе “Меццо-тинто”.
1927 - С женой Джун открыл бар-закусочную в Гринвич-Виллидж. Работал в управлении по садам и паркам в округе Куинс, за 24 часа собрал материал для обширного автобиографического романного цикла. Выставил акварели в “Римской таверне Джун Мэнсфилд”, в Гринвич-Виллидж.
1928 - За год объездил с Джун Европу на деньги, которыми снабдил ее один из поклонников.
1929 - Вернулся в Нью-Йорк и закончил роман “Этот изысканный мир”.
1930 - В одиночестве вернулся в Европу, с рукописью еще одного романа, потерянного редактором парижского “Этого квартала” Эдвардом Титусом. Уехал из Нью-Йорка с десятью долларами, ссуженными Эмилем Шнеллоком; намеревался отправиться в Испанию, но пробыв какое-то время в Лондоне, уехал в Париж и там остался. Подружился с Ричардом Дж. Осборном и Альфредом Перле; зиму и весну 1931-32 гг. прожил у Осборна на рю Огюст Бартольди.
1931 - В Лювисьенне познакомился с писательницей Анаис Нин.
1932 - Шатаясь по улицам и проводя ночи где придется, начал писать “Тропик Рака”. Работал корректором в парижском издании “Чикаго трибюн”. Зимой преподавал английский в Лицее Карно в Дижоне.
1933 - Снял с Альфредом Перле квартиру в Клиши и с ним же съездил в Люксембург. Период “Черной весны”; предельно плодотворный, предельно веселый. Начал писать книгу о Д. Г. Лоуренсе, которую
так никогда и не закончил. В Европу Джун вернулась, но вскоре попросила развода и уехала.
1934 - В тот же день, когда вышел в свет “Тропик Рака”, переехал на Виллу Сера, дом 18; решающий момент. Оригинал рукописи, трижды переписанный, Оказался в три раза длиннее, чем напечатанный вариант. Заочно развелся с Джун в Мексико-Сити.
1935 - В октябре вышел “В Нью-Йорк с возвратом”. Познакомился с астрологом Конрадом Мориканом. В ноябре положил начало так называемой “гамлетовской” переписке с Майклом Френкелем. В сентябре появилось первое издание “Писем Альфа”.
1936 - С января по апрель снова жил в Нью-Йорке. Занимался психоанализом. Начал переписку с графом Кейзерлингом, прочитав его “Дневник путешественника”. В июне издана “Черная весна”.
1937 - Важная встреча с Лоренсом Дарреллом. Вышел “Сценарий” с иллюстрациями Эйба Ратнера. С Альфредом Перле начали выпуск журналов “Бустер” и “Дельта”. Зимой на несколько недель уехал в Лондон, чтобы навестить Перле. Познакомился с У. Т. Саймоном, Т. С..Элиотом и Диланом Томасом.
1938 - В январе начал писать.для французского журнала “Волонте”, тогда же опубликовали “Деньги и как они садятся нам на голову”. В июне появилось второе издание “Писем Альфа”; в сентябре вышел “Макс и белые фагоциты”.
1939 - В феврале вышел “Тропик Козерога”, и позже, в течение года - “гамлетовская” переписка с Майклом Френкелем. В июне на год уехал с Виллы Сера. Закончился очень важный период тесного общения с Анаис Нин, Альфредом Перле, Майклом Френкелем, Хансом Рейхелем, Эйбом Раттнером, Давидом Эдгаром, Конрадом Мориканом, Жоржем Пелорсоном, Анри Флюшером и другими. Путешествовал по югу Франции. 14 июля уехал в Афины, в августе посетил Даррелла в его доме на Корфу, в Греции. Несколько раз приезжал в Афины, на острова, побывал в Пелопоннесских горах. До сих пор это остается самой крупной авантюрой в моей жизни. Встреча с Джорджем К. Кацимбалисом (“Колоссом”), поэтом Георгиосом Сефериадисом, художником Гикой и другими. Обрел здесь истинный дом, первоклассный климат. Источник регулярного дохода иссяк со смертью парижского издателя (Джека Кахане, владельца “Обелиск-пресс”) на следующий день после объявления войны.
1940 - В феврале вернулся в Нью-Йорк, встретился с
Шервудом Андерсоном и Джоном Дос Пассосом. Лето провел с Джоном и Фло Дадли в доме Кэресса Кросби в Боулинг-Грин, штат Вайоминг. Написал “Марусийского колосса”! “Мир секса”, “Тихие дни в Клиши” и начал работу над “Благостным распятием”.
1941 - С 20 октября 1940 по 9 октября 1941 - путешествовал по США, какое-то время - в компании художника Абрахама Раттнера. Встречался с доктором Марион Соушон, Уиксом Холлом, Свами Пра-бхавананда, Альфредом Стиглицем, Фернаном Леже и Джоном Мэрином. Когда я был в Миссисипи, умер отец и мне пришлось вернуться в Нью-Йорк. В июне 1942 года уехал в Калифорнию. Продолжил работу над “Благостным распятием” (написал по-. ловину) и “Кошмаром в мире кондиционеров” (закончил две трети).
1943 - Нарисовал от двухсот до трехсот акварелей. С успехом выставлялся в Беверли-Глен (Зеленый павильон), Американской галерее современной живописи в. Голливуде.
1944 - Выставка акварелей в Музее искусств в Санта-Барбаре и Лондоне. Семнадцать или более того книг подготовлены к печати в Англии и Америке. Год свершений и реализации планов. За всю жизнь “удачный” год с материальной точки зрения. В октябре вызвали в Бруклин из-за болезни матери. Побывал в Дартмутском колледже у Герберта Ф. Уэста, штат Нью-Гемпшир, выставлялся в Йеле. 18 декабря 1944 года - в Денвере, штат Колорадо, женился на Джанине М. Лепской. Переехал в Биг Сур - мой первый настоящий дом в Америке. В мае с Аляски приехал Эмиль Уайт, чтобы предложить свои услуги. Встреча с Джин Пэйдж Уортон, которая оказала большое влияние на мое восприятие жизни.
1945 - Закончил “Сексус” в хижине Кейта Эванса на Партингтон-ридж. Начал перевод “Сезона в аду” Артюра Рембо. (так никогда и не законченный). 19 ноября родилась дочь Валентина. 26 декабря (в мой день рождения) приехал израильский художник Безалел Шатц.
1946 - В январе переехал в хижину на Андерсон-крик. С Шатцем приступили к работе над книгой “В ночную жизнь”, также начал писать книгу о Рембо - “Время убийц”.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'ИЗБРАННОЕ. ЭССЕ. Автобиография.'
1 2 3