ей-ей больше мне того делать невозможно было, боюся всякого гневи Только уж всем упование мое Бог видит, сколько труд свой полагал. Пронка, раб твой, челом бью. Из Сирмской земли из Предел Карловича. Генвар в 11 день 1б99 г."
А отправив сие послание в Москву, Возницын посылает Посникова к цесарцам объявить, что подпишет договорное письмо с турками не 16 января, как все, а на два дня раньше.
Цесарцы недовольны:. зачем это? Лучше всем вместе 16 января. Уже объявили о банкете, который будет в тот день у англичан. Но Прокофий Богданович непреклонен, а турки его поддержали.
Зачем понадобился такой ход русскому послу? Что это каприз? Экстравагантная выходка?
Нет, трезвый и верный расчет. Он хочет, не роняя достоинства, избежать прежних споров, кто в каком порядке будет ехать на съезд, подписывать документы, - в общем, уйти от той протокольной дрязги, которая отравила начало Карловицкого конгресса.
И еще. У союзников разное отношение к заключаемым соглашениям. И Возницын не желает идти на поводу у австрийцев, хочет действовать самостоятельно, сохраняя свободу рук.
"Еще и для того на то поступлено, что цесарцы и поляк, оставя прочих, учинили довольный мир и будут тому радоваться и триумфировать, а мне на чужой свадьбе тут же плясать показалось не пристойно".
ГЛАВА XIII ПОДПИСАНИЕ
В субботу, 14 января 1б99 г., в десятом часу утра в Карловицах началась церемония подписания. Возницын обставил ее, как и положено, пышно и торжественно, чем привел в великое изумление немногочисленных жителей, собравшихся на пустом заснеженном поле на берегу Дуная.
Впрочем, слово Прокофию Богдановичу, который подробно все описал в своем донесении в Москву:
Сперва ехал на разукрашенной лошади калмык в красивом плитье, при луке и колчане со стрелими; за ним - карета с переводчиками;
за нею другая карета - в ней сидели поп и подьячий Посольского приказа;
далее ехали трое трубачей в серебряных ливреях и с серебряными трубами, которые нещадно трубили;
за ними - трое подьячих в одноцветных дорогих кафтанах и шапках;
потом трое дворян в одноцветном платье и шапкал; потом шли шесть русских юношей в алых суконных кафтанах и в лазоревых шапках;
за ними ехал конюший;
зи ним конюх вел посольского аргамака в полном уборе.
И только потом уже ехал великий и полномочный посол в государевой золотой карете "о шести возниках". Против него сидел "дохтур" и секретарь посольства Петр Посников. На возниках была ливрея серебряная. По обе стороны кареты шли четверо гайдуков в строевом платье, с перьями и топорами с серебряными обухами. Позади кареты ехали пажи, иные служители и челядь. За ними - рота рейтеров.
На маленькой площади перед зданием, где происходили "съезды" послов, толпились любопытные, которые "тихо и безмятежно стояли и смотрели", как приближается пестрая кавалькада русского посла. У дверей его встречали посредники.
Затем приехали турецкие послы. Их процессию Возницын не описывает, но, надо полагать, она мало отличалась от русской. В те времена, как и сейчас, протоколы были схожими. Никто бы не посмел обставить свой приезд беднее или менее торжественно, чем противная сторона. Такие были обычаи.
Все вошли в залу, и лорд Пэджет сказал небольшую приветственную речь, смысл которой сводился к тому, что большие труды к достижению соглашения теперь с Божьей помощью приведены к окончанию и совершению.
Русские и турецкие послы стояли друг против друга. Их разделял стол, на котором лежали русские и турецкие альтернаты соглашения. Они передали друг другу свои договорные письма, но, прежде чем лодписать их, оба посла строго-настрого приказали своим секретарям тщательно проверить, те ли это тексты, о которых они договорилисъ.
Уже знакомые нам Петр Вульф и Иван Зейкан тут же прочитали их и сказали, что письма во всем сходны и прибавки или убавки никакой нет. Такие же заверения получил и Реис-Эффенди.
Теперь можно было подписывать перемирие. Тогда турки попросили, чтобы для такого высокого дела повелели отворить все двери и пустили всех в ту светлицу, дабы всяк видел мирное свершение.
Русский подьячий поставил на стол перед Возницыным большую серебряную чернильницу. Увидев это, турки тотчас послали за своей и принесли чернильницу столовую, местами золоченную. И тогда великий и полномочный посол, взяв свои договорные письма, подписал их, число проставил и печать сургучную приложил. Так же и турецкий посол поступил.
Потом немножко поспорили, как обменяться подписанными уже документами. Маврокордато предложил передать их друг другу через руки посредников. Возницын милостиво согласился. Но посредников, которые, как считал Возницын, не имеют к этому соглашению никакого отношения, вдруг проняла совесть, и потому они стали отказываться от такой великой чести. Тогда Реис-Эффенди, встав, поднес великому и полномочному послу свои договорные письма. А великий и полномочный посол "взаимно то же учинил".
Тут произошел эпизод, который выходил за рамки обычного протокола и которому Возницын придал особое, как бы сейчас сказали, политическое значение.
Уже с обеих сторон были произнесены заключительные речи и пора было "асходиться, как вдруг Реис-Эффенди, увидев на великом и полномочном после голландскую золотую цепь, к которой был прикреплен миниатюрный портрет царя Петра, оправленный в золотую рамку с алмазами, спросил, не его ли это царского величества образ?
Возницын с гордостью ответил: "... Его, государя моего милостивого, дорогой образ недостойный раб его ношу".
Реис, естественно, попросил, чтобы ему показали этот портрет. Тогда Возницын встал, снял с себя золотую цепь с портретом и торжественно отдал ее турку. Тот тоже встал, взял портрет царя и "любительно дивился" благообразию и красоте его, затем спросил, сколько царю лет. Но Возницын не просто ответил - двадцать семь, а добавил: "И воин непобедимый". Реис сказал: "О сем подлинно ведаю". "И много смотря Маврокордато, посредникам и туркам показал, и любительно дивился и говорил, что,по милости Божьей, он признает ныне за подлинно, что не лгали им прочие, когда о его царском величестве сказывали".
Да, умел Прокофий Богданович не только дело делать, но и лыко в строку не хуже нынешних вставить. Как писал один чиновный поэт той эпохи:
"Люблю твое я стихотворство.
В нем нет ни лести, ни притворства.,
Но иногда полы лощишь..."
После этого все встали и, "любительно простясь, пошли каждый в свою сторону". В общем, все было чинно и благородно. Однако острый на язык венецианец Рудзини приводит такой комический штрих, который если и был, то явно преувеличен и потому в отчет Возницына не попал.
После того, пишет этот венецианец, как договоры были подписаны, "Маврокордито и московит поднялись со своих мест, чтобы обняться, и между тем как один приближсшся к другому, думая опереться на столик, посредники раздвинули столик, и довольно тяжелый московит упал на Маврокордато, а этот, получив толчок, от внезапной и неожиданной тяжести отбежал назад, и оба упали один на другого".
Что ж, и такое бывает на переговорах.
* * *
Подписал наконец договор Прокофий Богданович. Как гора с плеч, как наваждение, долгими месяцами сверлившее мозг, тревогами иссушавшее душу. Все, теперь пусть Москва судит его.
Но как ни рвался домой Возницын, спешить с очъездом не стал. Разве только что, сняв опостылевшие шатры, перебрался в Петервардейн. И на то были свои причины.
16 января в Карловицах ожидалось подписание остальных соглашений. Прокофий Богданович "послал своих людей для присмотрения" и все хорошо разведал. Прошло оно без каких-либо инцидентов, если не считать, что венецианский посол не стал подписывать свои соглашения, так как полномочий не имел и все еще ждал курьера из Венеции.
Но вот интересное дело. Прелиминарный, то есть предварительный, договор между Турцией и Венецией все же 6ыл подписан в этот день турецким и... австрийским послами. При том понимании, что в месячный срок Венецианская республика подтвердит этот договор, если, разумеется, согласится на содержащиеся в нем условия, и тогда передаст через посредников свой подписанный текст туркам*. А это значит спешат, очень спешат австрийцы обезопасить тыл для войны в Европе.
В общем, худо ли, бедно - подписали договоры. Грянула ружейная и пушечная пальба.
"С обеих сторон солдаты и яньсчары выстрелили по трижды, а зачинали турския пехоти, и в Петр-Вирадыне и в Белгороде из пушек стреляли".
Затем у лорда Пэджета банкет состоялся. Прокофий Богданович тоже был приглашен, но отказался: "Премногу благодарен... только я отнюдь притти за болезнью своею туди не могу". И хотя отговорка была чисто дипломатической - не хотел Возницын, чтобы за столом вновь поднялись давние распри о рассадке, - он и вправду чувствовал себя неважно. Даже в Москву жаловался на болезнь.
Но через людей своих внимательно следил за тем, что происходило на том банкете. Турки и цесарцы приехали на лошадях, записал он в своем дневнике, а поляки и голландцы пришли пешком. Расселись. Потом как бы внезапно появился венецианский посол и молвил: видит он, что день сей торжественный и веселый - даст Бог, и они, венецианцы, того же дождутся, когда мирный договор учинят. А Реис-Эффенди на это ехидно заметил: "Не надобно становить, уже постановлен".
* * *
Теперь настала пора наносить прощальные визиты. У всех побывал Прокофий Богданович, никого не забыл даже петервардейнского губернатора. Больше всех доволен был встречей Рудзини - отвел-таки душу, изливая досаду на цесарцев. Имея союз, двух дней не могли подождать, после стольких трудов одних в войне оставили. "Сей мир, - негодовал кавалер, мочно назвать блазнию, а не прямым делом, и не угаснет сие непостоянство в тысячу лет; многие хроники о сем написаны будут".
Возницын только поддакивал, но спросить не преминул, примет ли в конце концов Венеция сей мир. Кавалер покрутил, покрутил, но признался: примет, хотя и по самой великой нужде.
А потом начали ответные визиты Прокофию Богдановичу наносить. Но тут беда - не на шутку заболел Возницын, даже бумаг не смог подписать, отправлявшихся в тот день с почтой в Москву. Пришлось отложить прием турецких послов и просить, чтобы "не прогневились", потому что за болезнью своею принять их и почтить по достоинству не может.
Турки ответили с большой любезностью, что хотели отъехать в Белгород, но, прослышав о болезни его, "зело печалуют и будут ожидать здравия его; а не быв у него и не дождав надлежащей чести, хотя десять дней не отьедут". Эти слова уважения Прокофию Богдановичу, как бальзам на душу,
Только через несколько дней смог принять он турецких послов. И написал об этом, как всегда, живописно, красочно.
"Генваря в 23 день были у великого и полномочного посла турские послы Реис-Эффенди и Александр Мс,врокордато. Приезжали великим многолюдством и, приехав, говорили многие ласковые слова... И великий и полномочный посол отвечал им благодарственно и тому же склонное".
А потом велел Прокофий Бощанович внести стол, накрытый ковром, шитым золотом. А на нем на двадцати блюдах серебряных сахаров разных народных и "леденцов и конфектов". "И турские послы, то видя, зело дивились". А потчевал их Прокофий Богданович забытым теперь, но популярным тогда в России напитком "росолис" и турецким кофе. Велел подать трубки с табаком. А в это время рядом в особом покое трубили на серебряных трубах и играли на разных инструментах трубачи и музыканты.
Реис-Эффенди расчувствовался и заявил, что от рождения такой прекрасной музыки не слышал, и просил Возницына, чтоб он велел музыкантам войти и играть здесь, чтоб он их видел. Прокофий Богданович, конечно же, велел, а когда они вошли, приказал "играть одному на басу, а двум на скрыпицых, что слыша Реис-Эффенди зело утешился и нот их и скрыпиц смотрел, а в тое поры пил табак".
Не забыл Возницын "агов и иных дворян", приехавших с послами. Их также потчевали "росолисом и кафою" и со стола многие блюда с сахаром подавали. "Иные ели, и иные за пазухи клали". А во дворе и в хоромах их людям давали уже что попроще - водку и "ренское" вино. Некоторые "были зело жадны, пили много, а иные просили есть и ели".
В общем, прием удался на славу. Подали шербет, и Реис-Эффенди, приняв чашу, пил за здоровье великого государя, а великий посол взаимно пил за здоровье их "салтанова величества". Дальше было совсем как в наше время - Реис-Эффенди говорил Возницыну, чтобы он на него не прогневался, что он так у нет засиделся. Но и после этого не уехал, а просил, чтобы музыканты еще поиграли...
Наконец, уже прощаясь, турецкие послы шепнули Посникову, чтобы из Москвы послали гонца с царскими грамотами о принятии перемирия - мол, увидя это, "его салтаново величество обрадуется и паче будет склонен к постоянной дружбе и любви". Эти слова Прокофий Богданович крепко запомнил.
Ну вот, теперь, кажется, действительно все. Можно наконец трогаться в дальний путь домой.
ГЛАВА XIV ТЯЖЕЛА ДОРОГА К ДОМУ
Выехал Возницын из Карловиц 24 января. Медленно по заснеженной равнине тянулись запряженные волами телеги с посольским скарбом. Их сопровождал маленький военный отряд. И это было как нельзя кстати, потому что ехали пустынными, малонаселенными местами. На ночлег Возницын старался останавливаться в православных монастырях. В городах его встречали с почетом: губернаторы выводили гарнизоны, палили из пушек и ружей. Но настроение у Прокофия Богдановича было прескверное. К тому же и болезнь томила. Вот как описывал он свой путь Федору Алексеевичу Головину:
"Я от сих ден едва жив. Изломали тягостно и в Вену привезен болен. Ехал степью с великою бедою и страхом три недели, терпели великую нужду. Предо мною едучего от нас в Вену графа Марсилия в стели воры разбили, прострелили дважды и в двух местах порубили и трех его человек до смерти убили. Я же помощью Божию доехал от таковых безбедно, однакож на всякое время от них были опасны".
Наконец и Вена. Безрадостно смотрел Возницын на узкие улочки, по которым катился посольский возок. Нервное напряжение многих месяцев, в стальную пружину сжимдвшее волю, ум, энергию и умножавшее все его душевные силы, теперь спало. И сразу же болезни прицепились. Те, что и в дождь, и в стужу кружили вокруг шатра на берегу Дуная.
Дел в Вене у Прокофия Богдановича было немного, да и Вене было не до него. Она праздновала бракосочетание старшем сына императора эрцгерцога Иосифа, недавно получившего титул Венгерского короля, с принцессой Ганноверской. В другой бы раз Возницын непременно описал красочно, как он умел, и улицы венские, запруженные народом, и триумфальные бармы-арки, возле которых били в барабаны и играли на скрипках, и ночной фейерверк, танцы и музыку на площадях. И уж, конечно, торжественную свадебную процессию в костел Св. Августина, который и по сей день украшает Вену.
Ко не стал тратить силы Прокофий Богданович на эти описания. Мрачный ходил он по венским улицам, спотыкаясь о каменные горбы, которые, как наросты на больных березах, выпирали из стен.
Это чтобы кареты стены не задевали, догадался Возницын. Улочки-то вон какие узкие.
...Дул ветер, и моросил мелкий нудный дождь со снегом. Сквозь рваные облака желтая луна зловеще высвечивала венскую гордость - узорчатый собор Св. Стефана. Но Прокофию Богдановичу он показался обглоданным рыбьим хвостом; одиноко торчащим в небе. Куда как лучше низенький уютный храм Св. Анны - он хоть на православные церкви похож...
Возницын свернул в узкую улочку и тут же оказался на маленькой площади, где стояла виселица. Тьфу ты, господи, вздохнул он и перекрестился наваждение какое-то.
* * *
Мысли тяжелые и неповоротливые, как огромные валуны в мокром песке, не давали покоя. Так ли он все сделал? Не нарушил ли, не дай Бог, указаний и директив Петра? Если Россия твердо решила воевать с Турцией, то его перемирие Москве не больно-то и нужно - так, передышка временная, чтоб силы собрать. А если... Знает ли он, куда, вообще поворачивается стрелка русской политики? Нет, не знает. Уж не с Юга ли на Север? И как тогда быть'? Что делать?
Мысли эти уже давно не давали ему покоя. Он их гнал, забываясь повседневными делами, - благо их было немало. Но чуть отступит текучка, как снова они разрывают тревогой душу.
Еще в Карловицах получил Возницын венские куранты, в которых сногсшибательная новость напечатана: будто потребовала Россия у Швеции возвратить Нарву. Вот так дела! Если это так, то заключенный им мирок из ненужной помехи к войне с Турцией становится нужнейшим заслоном от нее, случись война со шведами. Ведь сколько раз бывало так, что только Россия силы на Север двинет, глядь, а с Юга турецкие и татарские полчища идут. Повернет Россия на Юг, а с Севера и Запада на нее шведы с поляками наседают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
А отправив сие послание в Москву, Возницын посылает Посникова к цесарцам объявить, что подпишет договорное письмо с турками не 16 января, как все, а на два дня раньше.
Цесарцы недовольны:. зачем это? Лучше всем вместе 16 января. Уже объявили о банкете, который будет в тот день у англичан. Но Прокофий Богданович непреклонен, а турки его поддержали.
Зачем понадобился такой ход русскому послу? Что это каприз? Экстравагантная выходка?
Нет, трезвый и верный расчет. Он хочет, не роняя достоинства, избежать прежних споров, кто в каком порядке будет ехать на съезд, подписывать документы, - в общем, уйти от той протокольной дрязги, которая отравила начало Карловицкого конгресса.
И еще. У союзников разное отношение к заключаемым соглашениям. И Возницын не желает идти на поводу у австрийцев, хочет действовать самостоятельно, сохраняя свободу рук.
"Еще и для того на то поступлено, что цесарцы и поляк, оставя прочих, учинили довольный мир и будут тому радоваться и триумфировать, а мне на чужой свадьбе тут же плясать показалось не пристойно".
ГЛАВА XIII ПОДПИСАНИЕ
В субботу, 14 января 1б99 г., в десятом часу утра в Карловицах началась церемония подписания. Возницын обставил ее, как и положено, пышно и торжественно, чем привел в великое изумление немногочисленных жителей, собравшихся на пустом заснеженном поле на берегу Дуная.
Впрочем, слово Прокофию Богдановичу, который подробно все описал в своем донесении в Москву:
Сперва ехал на разукрашенной лошади калмык в красивом плитье, при луке и колчане со стрелими; за ним - карета с переводчиками;
за нею другая карета - в ней сидели поп и подьячий Посольского приказа;
далее ехали трое трубачей в серебряных ливреях и с серебряными трубами, которые нещадно трубили;
за ними - трое подьячих в одноцветных дорогих кафтанах и шапках;
потом трое дворян в одноцветном платье и шапкал; потом шли шесть русских юношей в алых суконных кафтанах и в лазоревых шапках;
за ними ехал конюший;
зи ним конюх вел посольского аргамака в полном уборе.
И только потом уже ехал великий и полномочный посол в государевой золотой карете "о шести возниках". Против него сидел "дохтур" и секретарь посольства Петр Посников. На возниках была ливрея серебряная. По обе стороны кареты шли четверо гайдуков в строевом платье, с перьями и топорами с серебряными обухами. Позади кареты ехали пажи, иные служители и челядь. За ними - рота рейтеров.
На маленькой площади перед зданием, где происходили "съезды" послов, толпились любопытные, которые "тихо и безмятежно стояли и смотрели", как приближается пестрая кавалькада русского посла. У дверей его встречали посредники.
Затем приехали турецкие послы. Их процессию Возницын не описывает, но, надо полагать, она мало отличалась от русской. В те времена, как и сейчас, протоколы были схожими. Никто бы не посмел обставить свой приезд беднее или менее торжественно, чем противная сторона. Такие были обычаи.
Все вошли в залу, и лорд Пэджет сказал небольшую приветственную речь, смысл которой сводился к тому, что большие труды к достижению соглашения теперь с Божьей помощью приведены к окончанию и совершению.
Русские и турецкие послы стояли друг против друга. Их разделял стол, на котором лежали русские и турецкие альтернаты соглашения. Они передали друг другу свои договорные письма, но, прежде чем лодписать их, оба посла строго-настрого приказали своим секретарям тщательно проверить, те ли это тексты, о которых они договорилисъ.
Уже знакомые нам Петр Вульф и Иван Зейкан тут же прочитали их и сказали, что письма во всем сходны и прибавки или убавки никакой нет. Такие же заверения получил и Реис-Эффенди.
Теперь можно было подписывать перемирие. Тогда турки попросили, чтобы для такого высокого дела повелели отворить все двери и пустили всех в ту светлицу, дабы всяк видел мирное свершение.
Русский подьячий поставил на стол перед Возницыным большую серебряную чернильницу. Увидев это, турки тотчас послали за своей и принесли чернильницу столовую, местами золоченную. И тогда великий и полномочный посол, взяв свои договорные письма, подписал их, число проставил и печать сургучную приложил. Так же и турецкий посол поступил.
Потом немножко поспорили, как обменяться подписанными уже документами. Маврокордато предложил передать их друг другу через руки посредников. Возницын милостиво согласился. Но посредников, которые, как считал Возницын, не имеют к этому соглашению никакого отношения, вдруг проняла совесть, и потому они стали отказываться от такой великой чести. Тогда Реис-Эффенди, встав, поднес великому и полномочному послу свои договорные письма. А великий и полномочный посол "взаимно то же учинил".
Тут произошел эпизод, который выходил за рамки обычного протокола и которому Возницын придал особое, как бы сейчас сказали, политическое значение.
Уже с обеих сторон были произнесены заключительные речи и пора было "асходиться, как вдруг Реис-Эффенди, увидев на великом и полномочном после голландскую золотую цепь, к которой был прикреплен миниатюрный портрет царя Петра, оправленный в золотую рамку с алмазами, спросил, не его ли это царского величества образ?
Возницын с гордостью ответил: "... Его, государя моего милостивого, дорогой образ недостойный раб его ношу".
Реис, естественно, попросил, чтобы ему показали этот портрет. Тогда Возницын встал, снял с себя золотую цепь с портретом и торжественно отдал ее турку. Тот тоже встал, взял портрет царя и "любительно дивился" благообразию и красоте его, затем спросил, сколько царю лет. Но Возницын не просто ответил - двадцать семь, а добавил: "И воин непобедимый". Реис сказал: "О сем подлинно ведаю". "И много смотря Маврокордато, посредникам и туркам показал, и любительно дивился и говорил, что,по милости Божьей, он признает ныне за подлинно, что не лгали им прочие, когда о его царском величестве сказывали".
Да, умел Прокофий Богданович не только дело делать, но и лыко в строку не хуже нынешних вставить. Как писал один чиновный поэт той эпохи:
"Люблю твое я стихотворство.
В нем нет ни лести, ни притворства.,
Но иногда полы лощишь..."
После этого все встали и, "любительно простясь, пошли каждый в свою сторону". В общем, все было чинно и благородно. Однако острый на язык венецианец Рудзини приводит такой комический штрих, который если и был, то явно преувеличен и потому в отчет Возницына не попал.
После того, пишет этот венецианец, как договоры были подписаны, "Маврокордито и московит поднялись со своих мест, чтобы обняться, и между тем как один приближсшся к другому, думая опереться на столик, посредники раздвинули столик, и довольно тяжелый московит упал на Маврокордато, а этот, получив толчок, от внезапной и неожиданной тяжести отбежал назад, и оба упали один на другого".
Что ж, и такое бывает на переговорах.
* * *
Подписал наконец договор Прокофий Богданович. Как гора с плеч, как наваждение, долгими месяцами сверлившее мозг, тревогами иссушавшее душу. Все, теперь пусть Москва судит его.
Но как ни рвался домой Возницын, спешить с очъездом не стал. Разве только что, сняв опостылевшие шатры, перебрался в Петервардейн. И на то были свои причины.
16 января в Карловицах ожидалось подписание остальных соглашений. Прокофий Богданович "послал своих людей для присмотрения" и все хорошо разведал. Прошло оно без каких-либо инцидентов, если не считать, что венецианский посол не стал подписывать свои соглашения, так как полномочий не имел и все еще ждал курьера из Венеции.
Но вот интересное дело. Прелиминарный, то есть предварительный, договор между Турцией и Венецией все же 6ыл подписан в этот день турецким и... австрийским послами. При том понимании, что в месячный срок Венецианская республика подтвердит этот договор, если, разумеется, согласится на содержащиеся в нем условия, и тогда передаст через посредников свой подписанный текст туркам*. А это значит спешат, очень спешат австрийцы обезопасить тыл для войны в Европе.
В общем, худо ли, бедно - подписали договоры. Грянула ружейная и пушечная пальба.
"С обеих сторон солдаты и яньсчары выстрелили по трижды, а зачинали турския пехоти, и в Петр-Вирадыне и в Белгороде из пушек стреляли".
Затем у лорда Пэджета банкет состоялся. Прокофий Богданович тоже был приглашен, но отказался: "Премногу благодарен... только я отнюдь притти за болезнью своею туди не могу". И хотя отговорка была чисто дипломатической - не хотел Возницын, чтобы за столом вновь поднялись давние распри о рассадке, - он и вправду чувствовал себя неважно. Даже в Москву жаловался на болезнь.
Но через людей своих внимательно следил за тем, что происходило на том банкете. Турки и цесарцы приехали на лошадях, записал он в своем дневнике, а поляки и голландцы пришли пешком. Расселись. Потом как бы внезапно появился венецианский посол и молвил: видит он, что день сей торжественный и веселый - даст Бог, и они, венецианцы, того же дождутся, когда мирный договор учинят. А Реис-Эффенди на это ехидно заметил: "Не надобно становить, уже постановлен".
* * *
Теперь настала пора наносить прощальные визиты. У всех побывал Прокофий Богданович, никого не забыл даже петервардейнского губернатора. Больше всех доволен был встречей Рудзини - отвел-таки душу, изливая досаду на цесарцев. Имея союз, двух дней не могли подождать, после стольких трудов одних в войне оставили. "Сей мир, - негодовал кавалер, мочно назвать блазнию, а не прямым делом, и не угаснет сие непостоянство в тысячу лет; многие хроники о сем написаны будут".
Возницын только поддакивал, но спросить не преминул, примет ли в конце концов Венеция сей мир. Кавалер покрутил, покрутил, но признался: примет, хотя и по самой великой нужде.
А потом начали ответные визиты Прокофию Богдановичу наносить. Но тут беда - не на шутку заболел Возницын, даже бумаг не смог подписать, отправлявшихся в тот день с почтой в Москву. Пришлось отложить прием турецких послов и просить, чтобы "не прогневились", потому что за болезнью своею принять их и почтить по достоинству не может.
Турки ответили с большой любезностью, что хотели отъехать в Белгород, но, прослышав о болезни его, "зело печалуют и будут ожидать здравия его; а не быв у него и не дождав надлежащей чести, хотя десять дней не отьедут". Эти слова уважения Прокофию Богдановичу, как бальзам на душу,
Только через несколько дней смог принять он турецких послов. И написал об этом, как всегда, живописно, красочно.
"Генваря в 23 день были у великого и полномочного посла турские послы Реис-Эффенди и Александр Мс,врокордато. Приезжали великим многолюдством и, приехав, говорили многие ласковые слова... И великий и полномочный посол отвечал им благодарственно и тому же склонное".
А потом велел Прокофий Бощанович внести стол, накрытый ковром, шитым золотом. А на нем на двадцати блюдах серебряных сахаров разных народных и "леденцов и конфектов". "И турские послы, то видя, зело дивились". А потчевал их Прокофий Богданович забытым теперь, но популярным тогда в России напитком "росолис" и турецким кофе. Велел подать трубки с табаком. А в это время рядом в особом покое трубили на серебряных трубах и играли на разных инструментах трубачи и музыканты.
Реис-Эффенди расчувствовался и заявил, что от рождения такой прекрасной музыки не слышал, и просил Возницына, чтоб он велел музыкантам войти и играть здесь, чтоб он их видел. Прокофий Богданович, конечно же, велел, а когда они вошли, приказал "играть одному на басу, а двум на скрыпицых, что слыша Реис-Эффенди зело утешился и нот их и скрыпиц смотрел, а в тое поры пил табак".
Не забыл Возницын "агов и иных дворян", приехавших с послами. Их также потчевали "росолисом и кафою" и со стола многие блюда с сахаром подавали. "Иные ели, и иные за пазухи клали". А во дворе и в хоромах их людям давали уже что попроще - водку и "ренское" вино. Некоторые "были зело жадны, пили много, а иные просили есть и ели".
В общем, прием удался на славу. Подали шербет, и Реис-Эффенди, приняв чашу, пил за здоровье великого государя, а великий посол взаимно пил за здоровье их "салтанова величества". Дальше было совсем как в наше время - Реис-Эффенди говорил Возницыну, чтобы он на него не прогневался, что он так у нет засиделся. Но и после этого не уехал, а просил, чтобы музыканты еще поиграли...
Наконец, уже прощаясь, турецкие послы шепнули Посникову, чтобы из Москвы послали гонца с царскими грамотами о принятии перемирия - мол, увидя это, "его салтаново величество обрадуется и паче будет склонен к постоянной дружбе и любви". Эти слова Прокофий Богданович крепко запомнил.
Ну вот, теперь, кажется, действительно все. Можно наконец трогаться в дальний путь домой.
ГЛАВА XIV ТЯЖЕЛА ДОРОГА К ДОМУ
Выехал Возницын из Карловиц 24 января. Медленно по заснеженной равнине тянулись запряженные волами телеги с посольским скарбом. Их сопровождал маленький военный отряд. И это было как нельзя кстати, потому что ехали пустынными, малонаселенными местами. На ночлег Возницын старался останавливаться в православных монастырях. В городах его встречали с почетом: губернаторы выводили гарнизоны, палили из пушек и ружей. Но настроение у Прокофия Богдановича было прескверное. К тому же и болезнь томила. Вот как описывал он свой путь Федору Алексеевичу Головину:
"Я от сих ден едва жив. Изломали тягостно и в Вену привезен болен. Ехал степью с великою бедою и страхом три недели, терпели великую нужду. Предо мною едучего от нас в Вену графа Марсилия в стели воры разбили, прострелили дважды и в двух местах порубили и трех его человек до смерти убили. Я же помощью Божию доехал от таковых безбедно, однакож на всякое время от них были опасны".
Наконец и Вена. Безрадостно смотрел Возницын на узкие улочки, по которым катился посольский возок. Нервное напряжение многих месяцев, в стальную пружину сжимдвшее волю, ум, энергию и умножавшее все его душевные силы, теперь спало. И сразу же болезни прицепились. Те, что и в дождь, и в стужу кружили вокруг шатра на берегу Дуная.
Дел в Вене у Прокофия Богдановича было немного, да и Вене было не до него. Она праздновала бракосочетание старшем сына императора эрцгерцога Иосифа, недавно получившего титул Венгерского короля, с принцессой Ганноверской. В другой бы раз Возницын непременно описал красочно, как он умел, и улицы венские, запруженные народом, и триумфальные бармы-арки, возле которых били в барабаны и играли на скрипках, и ночной фейерверк, танцы и музыку на площадях. И уж, конечно, торжественную свадебную процессию в костел Св. Августина, который и по сей день украшает Вену.
Ко не стал тратить силы Прокофий Богданович на эти описания. Мрачный ходил он по венским улицам, спотыкаясь о каменные горбы, которые, как наросты на больных березах, выпирали из стен.
Это чтобы кареты стены не задевали, догадался Возницын. Улочки-то вон какие узкие.
...Дул ветер, и моросил мелкий нудный дождь со снегом. Сквозь рваные облака желтая луна зловеще высвечивала венскую гордость - узорчатый собор Св. Стефана. Но Прокофию Богдановичу он показался обглоданным рыбьим хвостом; одиноко торчащим в небе. Куда как лучше низенький уютный храм Св. Анны - он хоть на православные церкви похож...
Возницын свернул в узкую улочку и тут же оказался на маленькой площади, где стояла виселица. Тьфу ты, господи, вздохнул он и перекрестился наваждение какое-то.
* * *
Мысли тяжелые и неповоротливые, как огромные валуны в мокром песке, не давали покоя. Так ли он все сделал? Не нарушил ли, не дай Бог, указаний и директив Петра? Если Россия твердо решила воевать с Турцией, то его перемирие Москве не больно-то и нужно - так, передышка временная, чтоб силы собрать. А если... Знает ли он, куда, вообще поворачивается стрелка русской политики? Нет, не знает. Уж не с Юга ли на Север? И как тогда быть'? Что делать?
Мысли эти уже давно не давали ему покоя. Он их гнал, забываясь повседневными делами, - благо их было немало. Но чуть отступит текучка, как снова они разрывают тревогой душу.
Еще в Карловицах получил Возницын венские куранты, в которых сногсшибательная новость напечатана: будто потребовала Россия у Швеции возвратить Нарву. Вот так дела! Если это так, то заключенный им мирок из ненужной помехи к войне с Турцией становится нужнейшим заслоном от нее, случись война со шведами. Ведь сколько раз бывало так, что только Россия силы на Север двинет, глядь, а с Юга турецкие и татарские полчища идут. Повернет Россия на Юг, а с Севера и Запада на нее шведы с поляками наседают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19