Силою Его я нахожу нужные слова. И еще сегодняшним утром я не знал, о чем поведу перед вами речь, но это ничуть меня не встревожило. Исполненный смирения, я положился на Божью милость и долго молился в полном уединении, и Господь не оставил меня. Он просветил мой разум, и было то озарение сродни фотовспышке, отнимающей у ночной тьмы частицу непрекращающегося бытия - будь то лесная опушка или... - Его Святейшество внезапно смолкло и едва заметно нахмурилось. Чуть тряхнув головой, отогнав какие-то не то мысли, не то воспоминания, оно продолжило: - Итак, Господь наш Иисус Христос наставил и укрепил меня. Теперь я знаю, о чем буду с вами говорить, и слова мои будут обо всем и ни о чем. Вы трижды не ослышались: именно об этих вещах мне хотелось бы с вами потолковать. Благо все - это все и есть, а конкретно Отец наш Небесный, ничто же есть мировое зло. Я призываю каждого заглянуть в свое сердце и спросить: согласен ли он со мной? Я предвижу ваши смущение и страх, я читаю в ваших душах, как в книге. И направляю все свои усилия на вразумление вас, потому что вы боитесь Ничто. Ибо что, спрашиваю вас, чада мои, есть зло, как не фикция, сатанинский жупел, лживый мираж? Великий обман, навязанный нам сатаной, бесовский плод познания, ибо нет добра и зла в Царствии Небесном... Вспомните, прошу вас, чему учат нас подвижники Серен и Лев. Адам не ведал зла и добра, был только Единый Господь, и все дела Его были благом. Но дьявол вмешался, и человек ослеп. Он испугался - чего? Ведь Бог - благ, а поскольку Он - все, то бояться остается Ничто. В том и состоит великий грех человека, признающего за Ничто право на существование наравне с Богом. Пред лицом Великого Ничто, дьявольского миража мы трепещем в бессилии денно и нощно, и лишь глубокая вера, лишь упование на милость Господа даруют нам надежду. Только твердость в вере - я вновь обращаюсь к авторитету святых Серена, Льва и, конечно же, Мартина, - в вере, что Господь наш мудр, и все вокруг происходит во благо, по Его замыслу и с Его ведома - только это, повторяю, способно придать нам силы и избавить от страха пустоты. Но не так, увы, поступает огромное большинство - не побоюсь сказать, что и все. Склоняясь перед миражом Зла, считая его равновеликим Спасителю, мы уже не верим в возможность нашего спасения. Мы замыкаемся в грехе, уверенные, что нам не может быть даровано прощение, и тем самым унижаем, предаем, распинаем Бога, грешим вдвойне, и скорлупа демонической замкнутости, гордыни становится все толще и толще. Наши грехи представляются нам чем-то великим и ужасным, в то время как в глазах Всевышнего они именно ничто, тот же мираж, и мы безгрешны, и Бог наш даже наше дьявольское отчуждение преобразует во благо, как превращал некогда воду в вино. Чем больше стремимся мы, грешные, скрыться от Высшего гнева, не встречаться лицом к лицу со Христом, тем больше мы в Него веруем, тем тверже убеждены мы в Его существовании. Чем сильнее боимся мы Ничто, тем пуще боимся мы Бога, и, значит, тем паче укрепляемся в вере. Сказано: и бесы веруют и трепещут, - Его Святейшество выдержало паузу. Затем голос зазвучал снова, в нем все явственнее ощущалась победная нота: - Но не бросит пастырь своего стада! Великим Откровением отметил Господь святого Райце-Роха-чудотворца, направив его гений на службу Братству. Он закалил его сердце, ибо демоны немедленно приступили к святому, стараясь отвратить его от служения истине. История гласит, что первый же человек - имя его ныне проклято и не подлежит упоминанию - буквально хватал чудотворца за руки мертвой хваткой и, наущаемый бесами, кричал: "Нет! не смейте! Этого нельзя делать! Этого ни в коем случае нельзя допустить!" Святой же, повествует предание дальше, проявил достойное мужество и, видя, сколь прочно скован тот несчастный коконом застарелых грехов, послалему первому из смертных - возможность разбить вдребезги окаменевшую оболочку и открыть свое сердце миру. Клянусь, святой Серен прослезился на небесах от восторга! - Его Святейшество теперь сидело прямо, голос его звенел. Еретики нередко упрекают нас и, в подтверждение своей клевете, подсовывают богодухновенные труды святого Мартина, где тот пишет о свободе исповеди и недопустимости принуждения к оной извне. Не стоит сеятелям неправды ссылаться на эти строки: ведь ясно любому ребенку, что подвижник обличал формальное, поверхностное отношение к исповеди со стороны папства, занятого не служением Богу, а лишь ищущего оправдания своей скотской, греховной жизни. Не дремлет Враг, чада мои! Как прикажете нам поступать, когда тот же Мартин провозглашает отсутствие свободной воли у человека? И можно ли пренебречь принуждением, когда демоническая замкнутость в грехе тем и демонична, что с грехом не хотят и не могут расстаться одними только своими силами? Древняя Инквизиция губила плоть, дабы спасти душу. Мы идем дальше, чада мои. Мы вооружены словами Христа, сказавшего, что желающий сохранить душу потеряет ее. Мы готовы умертвить не только плоть, но душу - тоже, - Его Святейшество встало. Лицо его оставалось маской, что плохо вязалось с пылкостью речи - почти крика. - По плодам нашим узнают нас - так взгляните! где войны? где бунты? И это только начало. Не жалейте себя! Никогда не жалейте себя! Господь от века подумал о вас, от века позаботился о вас, вам остается лишь всецело - душой и телом - отдаться в Его руки. Я подаю вам пример. Смотрите в мои глаза. Вам страшно? Мне тоже страшно, чада мои. Но это не остановит меня, и пусть на алтаре Всевышнего пребудет та скорбь, что изольется сейчас на ваши сердца."
Резко прозвенел зуммер, и мир застыл: он впитывал Взгляд Василиска.
Меня не стало. Меня заполнил вакуум, и все живые клетки взрезало бритвой. Я ничего не видел, был нигде, никогда и никем. Потом вакуум заполнился лютой, нечеловеческой ненавистью к каждому атому моего существа. Я не мог понять, за что меня так ненавидят. Я взмолился, чтобы мне объяснили, но истошный протяжный визг нечеловека приказал мне, всему живому во мне замолчать, суля - без слов - оставить меня в этой вселенной злобы навечно. Затем вокруг меня вспыхнули образы всего, что когда-либо было мне дорого. В каждом из тех образов я ощущал свое присутствие, свое продолжение. Каждый из них напитался ненавистью, кипящей от счастья, и лопнул один за другим - навсегда. Потом я вновь ощутил себя прежним, и дикая, осатаневшая сила с бешеным натиском бросилась ломать кости, не забывая ни одной, рвать внутренности в лоскутья, полосовать кожу, всверливаться в зубы. Этому не было конца, но он все же настал, и тут же мой мозг вобрал весь мир: я увидел и пережил все, что происходило в тот миг с каждой тварью, будь то человек или животное - а с ними происходило то же, что и со мной. Потом голос Врага молвил: "Помни", и я не могу подобрать слов, чтобы выразить дальнейшее. Я слился с самим Василиском. Я забыл, что все это уже переживалось мною раньше и должно быть знакомо, - забыл на время, конечно. Я опять оказался чистым и невинным, и все свершалось как в первый раз.
"До скорого", - попрощался голос.
"До скорого", - прошептал я в ответ одними губами и пришел в себя. Мне ни до чего не было дела. Я равнодушно отметил, как кого-то выносят прочь и при этом обращаются совсем не так, как подобает с живым человеком.
Тут вошел Гарик. Он был бледен и временами всего его сотрясали конвульсии. Ему стоило больших усилий крикнуть севшим голосом:
"Быстро! Всех - по местам! Юго-запад, пошевеливайтесь!"
Кто-то рухнул на колени.
"Не могу! - вдруг завизжал Гарик, и лицо его пошло пятнами. - Ребята, я все понимаю! Я ничего не могу сделать!"
Кто-то еще взял меня за плечо, я встал и пошел. Дороги я не запомнил. Я помню себя уже сидящим перед каким-то пультом, и в ушах летало усталое распоряжение: "Тяни сюда кровососку. Не сюда, идиот, вот к этому".
В поле моего зрения появился коротко стриженый рыжий техник в униформе.
"Все очень просто, мужик, - успокоил он меня. - Хоп - и все позади".
На моем правом запястье закрепили одинокий, смешной шланг.
"Пошел отсчет! - крикнули вдали. - Эфир! Эфир!"
В комнату ворвался бодрый машинный голос. Он залихватски рявкал:
"Десять! Девять! Восемь! Семь!"
Я вжался в кресло, точно пилот перед стартом. Такое сравнение было здесь, похоже, в ходу.
"Пошел, старина!" - шепнул техник, одновременно вкладывая свою руку в"Горгону" .
Вдалеке орали: "К черту заставку! Отвали!"
"Ноль!"
Глава пятая
МИРАЖ- 7
Так, Бог, когда оживляет, делает это, убивая; когда оправдывает обвиняет нас; когда возводит на небеса - низвергает в преисподнюю.
Мартин Лютер, "О рабстве воли"
Возможность возмущения - это диалектическое прибежище всего христианства.
Серен Кьеркегор, "Болезнь к смерти"
... Осталось немного. Меня осеняет: куда спрятать пленку? Знаете, я ее прятать не стану. Если ее уничтожит взрывом, туда ей и дорога.
Бывает в жизни такое: вся она, от и до, превращается в безделицу, а другую чашу весов перевешивает единственная секунда. И хочется то ли смеяться, то ли плакать, но чаще - не хочется ничего.
В ту самую секунду мне стало ясно все. Возможно, я снова ошибся, но это уже не важно, я доволен. Я посмотрел тогда на рыжего техника, который, как ошпаренный, выдернул руку из "Горгоны" и оторопело уставился на меня. Челюсть его отвалилась, глаза грозили лопнуть от ужаса и отвращения. Я остался сидеть и сидел минут пять или сорок пять, почем я знаю. Потом я потянулся, встал и пошел домой. Никто меня не задержал.
Это гораздо богаче, чем впитывать чужое дерьмо, думал я. Вообразите, как много разных - в том числе забытых - привычек становится достоянием общественности. Возможно, вы нюхаете свои подмышки или копаетесь в родной заднице. Пьете чернила, едите серу из ушей. Все это очень интересно людям. Ваш тщательно оберегаемый онанизм доставит удовольствие многим - равно как и сопутствующие ему фантазии. Ваши сокровенные грезы о труположестве пощекочут воображение оплывших седых матрон.
Опять в меня вошел некто - вернее, нырнул, подобно искателю жемчуга, но не жемчуг извлек он на Божий свет. Он уцепился, достигнув дна, за первое, что подвернулось под руку, и поволок наружу все. Он вывернул меня, словно грязный носок, и с гримасой омерзения отшвырнул прочь.
Теперь я знал, за что моя персона достойна ненависти. Я и сам отшатнулся бы при виде такого букета. И сотни людей так и сделали: отшатнулись, вытирая ладони об одежду, будто они и впрямь чем-то замарались. Мой Мираж подмигнул им лампочками и ценниками. Каждому из них затекла в горло моя горькая желчь. На долгий миг все они припали опухшими от даров Миража щеками к колючей земле под грохот локомотива. И многое другое. Вы опомнитесь: но как же так, ведь - катера, мороженое, и ветер, вестник невозвратного былого? Вот вы утыкайте дерьмо цветами и посмотрите, что у вас получилось. Правильно.
Я опускаю руки и оставляю победу за Миражом. Временно, конечно. Скоро Мираж взлетит на воздух. У кого-то может возникнуть вопрос: почему именно таким способом, ведь можно проще? Мне непросто ответить. Хочется изнутри. Доставит большое удовольствие взорвать это чудище, засевшее во мне - так, чтоб заляпало стены. Противник достоин фейерверка.
Василиск высказал любопытную мысль насчет того, что человек чем больше грешит, тем сильнее верует, тем ближе к Господу. И в итоге он встречается с кем? Подумайте хорошенько. Впрочем, это не Василиска мысль, у него своих мыслей не может быть принципиально. Это он начитался великомученика Серена. Что ж, выходит, на том свете я удостоюсь великих почестей: ведь нет греха тяжелее самоубийства. У меня хорошие шансы разделить общество Иуды - тоже, бесспорно, великого подвижника. Ведь это подвиг, колоссальное насилие над собой, полное самоотречение - сперва предать самое дорогое, да еще самого Бога, а на закуску удавиться. То-то он целовал Христа прежде чем передать его страже, то-то вернул гонорар.
Вполне может быть, что Тот, Кто превыше всех и всего, отнесется ко мне отечески любовно и простит заблудшую овцу. Он наречет меня сыном и посадит в ногах. Он воскресит меня, разорванного динамитом, к вечной жизни. И там, в вечности, мне откроется, что все случившееся со мной здесь на деле имело целью привести меня к высшему благу, само же по себе оно, случившееся, ничтожно и жалко в сравнении с дарованным величием. Но вот что тревожит меня, что мне хочется - все ж таки чего-то хочу! - знать: тот, воскрешенный - кто он будет такой? Буду ли это я? Или я - но преображенный, смеющийся над своими бедами и плюющий на них? Но это буду не я. Ведь я страдал и мучился, и если все это не будет иметь значения... как же быть с памятью? Имею ли я право помнить, как долгие годы меня истязали, а я не понимал, зачем, и не имел в душе светильника веры, чтоб хоть она послужила мостиком? Ведь я не имею светильника, и нет у меня заслуг. Я, кстати, никогда не поступал так с животными и не мучил их, непонятливых, как делает это с ними и со мной Тот, который Всеблаг. Я просто жил и не понимал.
Но если будет мне сохранена вся полнота моей памяти, все оттенки и подробности моих здешних мытарств, вся гамма пережитых мною терзаний - тогда зло получит право на вечность: через память.
Я сдержу слово и скажу оВасилисках, что обещал. Я не знаю и не хочу знать, кто они такие, - ясно, что не люди. Они, кстати, весьма недалекие создания со своими секретами и конспирацией, они ничего не имеют за своими черными душами. Уже давно и стар, и млад уловили чуждость их природы нашей. Сказали бы прямо, откровенно, и никто бы не пикнул, никто не полез бы в серьезную драку, коль скоро Господь попускает им травить души смертных и находит это мудрым и достойным Высшего Существа. Цель их понятна: ни к чему другому не способные, они стремятся влезть в вечность посредством памяти. Это их хлеб. Мне больше нет до них дела, ибо они не могут сделать мне хуже: убедить, что я еще более страшная тварь, нежели мне открылось.
Проверим шашки. Чего их, впрочем, проверять? они там, где и были: на своем месте.
Вероятно, я уже на пороге чего-то нового. Мерещится чей-то лик, он несомненно знаком, но узнавание пока преждевременно. Я узнаю вот-вот. Я обвожу взглядом комнату, задерживаю его на столе, комоде, лежаке. Заглядываю в окно: уже поздний вечер, и золото ушло на дно, оно сменилось серебром, всплывшим на поверхность канала. Магов нет, а может быть, они прячутся где-то поблизости. Мне вдруг становится жаль, что они ушли. Хоть бы кто объявился напоследок. Что это со мной - я захотел слишком многого.
Отлично, и лента как раз кончается... Нет, уже все, кончилась. Мои последние слова улетят ночью в ночь, нигде и никем не запечатленные.
Я зажигаю спичку, подношу к фитилю, обношу остальные. Память. Только память. Я об одном попрошу проклятого дьявола, Который Меня воскресит: сохранить мне память.
октябрь-ноябрь 1993
март-апрель 1994
1 2 3 4
Резко прозвенел зуммер, и мир застыл: он впитывал Взгляд Василиска.
Меня не стало. Меня заполнил вакуум, и все живые клетки взрезало бритвой. Я ничего не видел, был нигде, никогда и никем. Потом вакуум заполнился лютой, нечеловеческой ненавистью к каждому атому моего существа. Я не мог понять, за что меня так ненавидят. Я взмолился, чтобы мне объяснили, но истошный протяжный визг нечеловека приказал мне, всему живому во мне замолчать, суля - без слов - оставить меня в этой вселенной злобы навечно. Затем вокруг меня вспыхнули образы всего, что когда-либо было мне дорого. В каждом из тех образов я ощущал свое присутствие, свое продолжение. Каждый из них напитался ненавистью, кипящей от счастья, и лопнул один за другим - навсегда. Потом я вновь ощутил себя прежним, и дикая, осатаневшая сила с бешеным натиском бросилась ломать кости, не забывая ни одной, рвать внутренности в лоскутья, полосовать кожу, всверливаться в зубы. Этому не было конца, но он все же настал, и тут же мой мозг вобрал весь мир: я увидел и пережил все, что происходило в тот миг с каждой тварью, будь то человек или животное - а с ними происходило то же, что и со мной. Потом голос Врага молвил: "Помни", и я не могу подобрать слов, чтобы выразить дальнейшее. Я слился с самим Василиском. Я забыл, что все это уже переживалось мною раньше и должно быть знакомо, - забыл на время, конечно. Я опять оказался чистым и невинным, и все свершалось как в первый раз.
"До скорого", - попрощался голос.
"До скорого", - прошептал я в ответ одними губами и пришел в себя. Мне ни до чего не было дела. Я равнодушно отметил, как кого-то выносят прочь и при этом обращаются совсем не так, как подобает с живым человеком.
Тут вошел Гарик. Он был бледен и временами всего его сотрясали конвульсии. Ему стоило больших усилий крикнуть севшим голосом:
"Быстро! Всех - по местам! Юго-запад, пошевеливайтесь!"
Кто-то рухнул на колени.
"Не могу! - вдруг завизжал Гарик, и лицо его пошло пятнами. - Ребята, я все понимаю! Я ничего не могу сделать!"
Кто-то еще взял меня за плечо, я встал и пошел. Дороги я не запомнил. Я помню себя уже сидящим перед каким-то пультом, и в ушах летало усталое распоряжение: "Тяни сюда кровососку. Не сюда, идиот, вот к этому".
В поле моего зрения появился коротко стриженый рыжий техник в униформе.
"Все очень просто, мужик, - успокоил он меня. - Хоп - и все позади".
На моем правом запястье закрепили одинокий, смешной шланг.
"Пошел отсчет! - крикнули вдали. - Эфир! Эфир!"
В комнату ворвался бодрый машинный голос. Он залихватски рявкал:
"Десять! Девять! Восемь! Семь!"
Я вжался в кресло, точно пилот перед стартом. Такое сравнение было здесь, похоже, в ходу.
"Пошел, старина!" - шепнул техник, одновременно вкладывая свою руку в"Горгону" .
Вдалеке орали: "К черту заставку! Отвали!"
"Ноль!"
Глава пятая
МИРАЖ- 7
Так, Бог, когда оживляет, делает это, убивая; когда оправдывает обвиняет нас; когда возводит на небеса - низвергает в преисподнюю.
Мартин Лютер, "О рабстве воли"
Возможность возмущения - это диалектическое прибежище всего христианства.
Серен Кьеркегор, "Болезнь к смерти"
... Осталось немного. Меня осеняет: куда спрятать пленку? Знаете, я ее прятать не стану. Если ее уничтожит взрывом, туда ей и дорога.
Бывает в жизни такое: вся она, от и до, превращается в безделицу, а другую чашу весов перевешивает единственная секунда. И хочется то ли смеяться, то ли плакать, но чаще - не хочется ничего.
В ту самую секунду мне стало ясно все. Возможно, я снова ошибся, но это уже не важно, я доволен. Я посмотрел тогда на рыжего техника, который, как ошпаренный, выдернул руку из "Горгоны" и оторопело уставился на меня. Челюсть его отвалилась, глаза грозили лопнуть от ужаса и отвращения. Я остался сидеть и сидел минут пять или сорок пять, почем я знаю. Потом я потянулся, встал и пошел домой. Никто меня не задержал.
Это гораздо богаче, чем впитывать чужое дерьмо, думал я. Вообразите, как много разных - в том числе забытых - привычек становится достоянием общественности. Возможно, вы нюхаете свои подмышки или копаетесь в родной заднице. Пьете чернила, едите серу из ушей. Все это очень интересно людям. Ваш тщательно оберегаемый онанизм доставит удовольствие многим - равно как и сопутствующие ему фантазии. Ваши сокровенные грезы о труположестве пощекочут воображение оплывших седых матрон.
Опять в меня вошел некто - вернее, нырнул, подобно искателю жемчуга, но не жемчуг извлек он на Божий свет. Он уцепился, достигнув дна, за первое, что подвернулось под руку, и поволок наружу все. Он вывернул меня, словно грязный носок, и с гримасой омерзения отшвырнул прочь.
Теперь я знал, за что моя персона достойна ненависти. Я и сам отшатнулся бы при виде такого букета. И сотни людей так и сделали: отшатнулись, вытирая ладони об одежду, будто они и впрямь чем-то замарались. Мой Мираж подмигнул им лампочками и ценниками. Каждому из них затекла в горло моя горькая желчь. На долгий миг все они припали опухшими от даров Миража щеками к колючей земле под грохот локомотива. И многое другое. Вы опомнитесь: но как же так, ведь - катера, мороженое, и ветер, вестник невозвратного былого? Вот вы утыкайте дерьмо цветами и посмотрите, что у вас получилось. Правильно.
Я опускаю руки и оставляю победу за Миражом. Временно, конечно. Скоро Мираж взлетит на воздух. У кого-то может возникнуть вопрос: почему именно таким способом, ведь можно проще? Мне непросто ответить. Хочется изнутри. Доставит большое удовольствие взорвать это чудище, засевшее во мне - так, чтоб заляпало стены. Противник достоин фейерверка.
Василиск высказал любопытную мысль насчет того, что человек чем больше грешит, тем сильнее верует, тем ближе к Господу. И в итоге он встречается с кем? Подумайте хорошенько. Впрочем, это не Василиска мысль, у него своих мыслей не может быть принципиально. Это он начитался великомученика Серена. Что ж, выходит, на том свете я удостоюсь великих почестей: ведь нет греха тяжелее самоубийства. У меня хорошие шансы разделить общество Иуды - тоже, бесспорно, великого подвижника. Ведь это подвиг, колоссальное насилие над собой, полное самоотречение - сперва предать самое дорогое, да еще самого Бога, а на закуску удавиться. То-то он целовал Христа прежде чем передать его страже, то-то вернул гонорар.
Вполне может быть, что Тот, Кто превыше всех и всего, отнесется ко мне отечески любовно и простит заблудшую овцу. Он наречет меня сыном и посадит в ногах. Он воскресит меня, разорванного динамитом, к вечной жизни. И там, в вечности, мне откроется, что все случившееся со мной здесь на деле имело целью привести меня к высшему благу, само же по себе оно, случившееся, ничтожно и жалко в сравнении с дарованным величием. Но вот что тревожит меня, что мне хочется - все ж таки чего-то хочу! - знать: тот, воскрешенный - кто он будет такой? Буду ли это я? Или я - но преображенный, смеющийся над своими бедами и плюющий на них? Но это буду не я. Ведь я страдал и мучился, и если все это не будет иметь значения... как же быть с памятью? Имею ли я право помнить, как долгие годы меня истязали, а я не понимал, зачем, и не имел в душе светильника веры, чтоб хоть она послужила мостиком? Ведь я не имею светильника, и нет у меня заслуг. Я, кстати, никогда не поступал так с животными и не мучил их, непонятливых, как делает это с ними и со мной Тот, который Всеблаг. Я просто жил и не понимал.
Но если будет мне сохранена вся полнота моей памяти, все оттенки и подробности моих здешних мытарств, вся гамма пережитых мною терзаний - тогда зло получит право на вечность: через память.
Я сдержу слово и скажу оВасилисках, что обещал. Я не знаю и не хочу знать, кто они такие, - ясно, что не люди. Они, кстати, весьма недалекие создания со своими секретами и конспирацией, они ничего не имеют за своими черными душами. Уже давно и стар, и млад уловили чуждость их природы нашей. Сказали бы прямо, откровенно, и никто бы не пикнул, никто не полез бы в серьезную драку, коль скоро Господь попускает им травить души смертных и находит это мудрым и достойным Высшего Существа. Цель их понятна: ни к чему другому не способные, они стремятся влезть в вечность посредством памяти. Это их хлеб. Мне больше нет до них дела, ибо они не могут сделать мне хуже: убедить, что я еще более страшная тварь, нежели мне открылось.
Проверим шашки. Чего их, впрочем, проверять? они там, где и были: на своем месте.
Вероятно, я уже на пороге чего-то нового. Мерещится чей-то лик, он несомненно знаком, но узнавание пока преждевременно. Я узнаю вот-вот. Я обвожу взглядом комнату, задерживаю его на столе, комоде, лежаке. Заглядываю в окно: уже поздний вечер, и золото ушло на дно, оно сменилось серебром, всплывшим на поверхность канала. Магов нет, а может быть, они прячутся где-то поблизости. Мне вдруг становится жаль, что они ушли. Хоть бы кто объявился напоследок. Что это со мной - я захотел слишком многого.
Отлично, и лента как раз кончается... Нет, уже все, кончилась. Мои последние слова улетят ночью в ночь, нигде и никем не запечатленные.
Я зажигаю спичку, подношу к фитилю, обношу остальные. Память. Только память. Я об одном попрошу проклятого дьявола, Который Меня воскресит: сохранить мне память.
октябрь-ноябрь 1993
март-апрель 1994
1 2 3 4