Смирнов Алексей
Лазарь и бес
Алексей Смирнов
Лазарь и бес
Однажды в Пасхальную ночь, слушая службу, в толпе смиренно ликовавших прихожан я приметил человека особенно набожного. Его глаза, горевшие торжеством и восторгом, выдавали состояние неподдельного экстаза. "Вот истинный христианин",- подумал я не без зависти, ибо в моих собственных чувствах не было и тени высокого исступления. Я попросту находился в прекрасном расположении духа: мучительный пост благополучно завершился, и в скором времени меня ожидал праздничный стол - как честно заслуженная награда.
Нас собралась большая компания, и потому я думал, что усердный к Богу незнакомец к нам присоединится - наверняка он был знакомцем кого-то из наших, - ан нет! кого я ни спрашивал, никто его знать не знал, не оказалось его и за столом. Наконец, после третьей или четвёртой рюмки мне удалось разговорить регента. Он, однако, не свёл мое любопытство на нет, но лишь разжёг его.
"Который?"- регент, жуя, принялся уточнять.
"Такой невысокий,- пустился я в объяснения.- Лысый, с бородкой, с лошадиными зубами. Одет был в темно-голубой плащ".
Регент кивнул:
"Он не нашего прихода. Уникальная личность. Довольно нелюдим - впрочем, это легко понять. Ведь никто ему не поверил - даже Церковь. Теперь о том, что с ним случилось, он предпочитает не распространяться".
"А что же с ним случилось?"
Регент помешкал, решая, говорить мне, или не говорить.
"Умер и воскрес,- молвил он в конце концов громким шёпотом, отставил фужер с крюшоном и быстро перекрестился. - И весьма убедительно описывает произошедшее. Одна беда: свидетелей нет никаких".
"Он, часом, не болен?"- задал я неизбежный и совершенно естественный вопрос.
"Кто знает?- пожал плечами регент.- Может быть, и болен. Во всяком случае, к его словам отнеслись предвзято. Есть ещё одно неблагоприятное обстоятельство: имя этого человека - Лазарь".
"Это уж слишком",- я усмехнулся.
"Вот именно. Многим пришло в голову, что само по себе имя могло послужить толчком к переоценке и без того нездоровой личности. И бред, давно готовый вырваться на свободу, вырвался. А имя сделалось его содержанием".
Здесь наш разговор оборвался, потому что регента позвали к себе какие-то сиволапые радикалы, развлекавшиеся особняком - напряжённо и ненатурально. Я остался в одиночестве и некоторое время размышлял над сомнительным опытом незнакомого мне Лазаря. Но пир продолжался; многие гулявшие начали мало-помалу терять человеческий облик. Вскоре втянулся и я; потом, горланя песни, вышагивал по заспанному утреннему проспекту, и как очутился в конце концов дома - рассказать не берусь.
Лысый Лазарь не шёл у меня из головы ещё два-три дня от силы. Но вот уехала в прошлое Пасха, и вскорости я рассеянно повелел незваному гостю выйти из мыслей вон. Моя повседневность имела очень мало общего с церковной жизнью. Я работал в фирме, разъезжал туда-обратно по стране; на пути моём встречались душевнобольные самых разных сортов - в большом количестве, сверх всякой приличествующей обществу меры. И Лазарь волей-неволей почтил своим присутствием эту безумную компанию, сделавшись в моем представлении всего-навсего одним из множества - не самое почётное место в памяти. Вероятно, он заслуживал большего - вот почему однажды, в три часа пополудни, Лазарь дружелюбно обнажил в улыбке свои зубищи, стоя на пороге купе; там, в расслабленном одиночестве, сидел я - мне выпала дальняя дорога в российскую глубинку. Руководство поручило мне совершить там маленькое экономическое чудо.
Я сразу узнал попутчика и не пытался этого скрыть - тут же, не сходя с места, объяснил ему, где и когда его видел. Радушие вошедшего слегка поблекло; он сощурил глаза и стал оценивающе меня рассматривать - наученный, видимо, горьким опытом откровений в клерикальных кругах. Не касаясь его биографии, я поспешил сообщить Лазарю, что считаю себя человеком сугубо светским, веду беспорядочную духовную жизнь, и что сам Лазарь запомнился мне совершенно случайно. Короче говоря, я давал понять, что не имею ни малейшего понятия о его чудесном воскресении. Он с явным облегчением вздохнул, расположился напротив, полез в саквояж, достал оттуда молитвенник и положил перед собой. Потом он установил на столике маленький складной образок. Эти предметы, вражеской армии подобно, противостояли моему развращённому воинству - фляге с коньяком, двум бутербродам с горбушей и пачке "Честерфилда".
Оставалось непонятным, почему столь духовная личность позволяет себе роскошествовать и едет в дорогом купе - я точно знал, что поезд заполнен, дай Бог, наполовину и свободных мест подешевле достаточно. Лазарь, словно прочитав мои мысли, посетовал на железнодорожную дорогивизну и сказал, что шумное плацкартное общество мешает ему медитировать.
"Вы, если не ошибаюсь, человек православный?- спросил я у него.- Почему же тогда - медитация? Этим словом чаще пользуются буддисты. Хотя я не специалист и не претендую..."
Я осекся. Реакция Лазаря меня удивила. Он изменился в лице, судорожно вцепился в молитвенник, раскрыл его на первом попавшемся месте и начал бормотать. Даже если мне удалось уличить его в каком-то грехе (в чем я сомневался), то и в этом случае волнение Лазаря выглядело несоразмерным причине. Пожав плечами, я стал распаковывать вещи. Время от времени я косился в сторону Лазаря и все больше удивлялся выражению его лица: на том вся явственнее проступало какое-то юродивое, болезненное злорадство. Когда он закончил и с победным видом скрестил руки на груди, я пригласил его немножко выпить. Тут торжество сменилось хитрющей улыбкой. Лазарь лукаво погрозил мне пальцем и ответил:
"Как вы сказали? Выпить? Увольте, сударь, не дождётесь. Да-да! Так я и думал. Со мной шутки плохи, можно не сомневаться. Ну, милый мой, единственный, я отлично знаю, как тебе хочется...сейчас, мой ненаглядный...вот, слышишь? видишь? я уже наливаю в стопочку..."
Я глядел на него ошарашенно. До меня не сразу дошло, что Лазарь обращается уже не ко мне, а к кому-то третьему, невидимому. Тем временем мой собеседник в самом деле начал наливать в стопочку коньяк.
"Чувствуешь, как вкусно пахнет?- ворковал он себе под нос.- Ах, как хочется угоститься - я ведь понимаю! Посмотри, как играют краски в лучах солнца - настоящий комочек света в стеклянной тюрьме! Посмотри! Посмотри хорошенечко! Полюбуйся! Порадуйся, мать твою так! Гляди! Гляди, сучье племя!!"
Лазарь швырнул стопку на пол и начал дико отплясывать в коньячной лужице. Я вжался в спинку сиденья. Дверь чуть отворилась, на шум деловито заглянул проводник.
"Что тут у вас?" - осведомился он деревянным голосом. Лазарь остановился. В последний раз топнув, он застыл и с отвисшей челюстью уставился на вошедшего.
"Всё в порядке,- вмешался я, не будучи, впрочем, уверен, что поступаю правильно. Я извиняющеся улыбнулся: - Палёный коньяк. Клялись, что настоящий, но вы ж понимаете..."
Ни слова не говоря, проводник медленно отступил. Я поднялся с места, закупорил купе и повернулся к скандалисту; тот тяжело дышал и непонимающе смотрел себе под ноги.
"Куда это вас поволокло?- осведомился я довольно грубо.- Черти вас допекли?"
"А ну как и вправду - черти?"- Лазарь поднял голову и взглянул на меня вызывающе. Возможно, он хотел меня удивить, но сенсации не вышло. Я давно уже не маленький мальчик и о том, что Лазарь общается с нечистой силой, догадался очень быстро. Вернее, общается с тем, что считает нечистой силой лично он, - что до меня, то я, естественно, подозревал в нем обычного психа.
"Ваше дело",- отрезал я, ничем не обнаруживая удивления, и Лазаря мои слова явно разочаровали. Я и вправду был скорее зол, чем заинтригован: меня не радовала перспектива провести сутки в одном купе с сумасшедшим.
"Послушайте,- в голосе Лазаря чувствовалось желание загладить вину.Дело действительно в бесе, и я вас не обманываю".
"Я не собираюсь с вами спорить,- сказал я ему. И тут же затеял спор: В любом случае не забывайте, что ваше поведение - просто ребячество. Если не истерика. Вам что-то померещилось, вы, не подумав, вообразили, будто судьба свела вас с самим дьяволом - не больше и не меньше, и - пошло-поехало".
Лазарь, вопреки моим ожиданиям, не обиделся. Он молча вынул из кармана несвежий носовой платок, опустился на корточки и начал вытирать растоптанную лужицу. Я занял своё место, залпом осушил сиротливую стопку и вынул из папки прайс-листы. Достав калькулятор, я углубился в расчёты, не желая иметь с Лазарем никаких дел. Тот продолжал безмолвствовать; что-то в моём сознании никак не могло примириться с загадкой и не довольствовалось полученным ответом. Попутчик был мне неприятен, и всё-таки я всячески - отчасти бессознательно - искал повода возобновить беседу. Случай вскоре представился: я извлёк из пачки сигарету и сухо спросил, не повредит ли Лазарю дым.
Он ответил, что нет, но эта любезность потребовала от него изрядного мужества - внутренняя борьба со всей очевидностью обозначилась в его секундной гримасе. То, что я с ним заговорил, обнадёжило Лазаря, и он обратился ко мне с предложением:
"Мне жаль, что все так нескладно получилось. Не думайте, будто я подозреваю вас в каких-то дурных намерениях. Коньяк вы предложили от чистого сердца - если позволите, и я буду с вами чистосердечен. Я готов объясниться. Конечно, при условии, что не оторву вас от срочных дел..."
Говорил он складно и вполне разумно. Когда б не недавняя вспышка, я мог бы спокойно принять его за абсолютно нормального человека.
"Что ж,- согласился я, не показывая, что сильно заинтересован его историей. - Я не слишком занят. Но ваше состояние меня беспокоит. Вы уверены, что с вами всё в порядке?"
"В полном порядке,- заверил меня Лазарь.- Я отлично себя чувствую".
Я отодвинул бумаги, налил себе новую стопку - хотел посмотреть, какое впечатление это произведёт. Ничего ужасного не случилось, я вздохнул и приготовился слушать. Только теперь я наконец осознал, что поезд набрал скорость, колеса стучат, в купе воцарилось спокойствие, а за окном простираются заброшенные рыжие нивы и опустевшие пастбища.
"Я родился в Самаре,- начал Лазарь свой рассказ.- Тогда это был ещё Куйбышев. Как мне теперь очевидно, я вырос типичным провинциалом и испытывал глубокое почтение и недобрую зависть к большим городам. В Ленинград я приехал учиться на юриста. С поступлением ничего не получилось, загремел на три года во флот, в автономке схватил большую дозу радиации - разумеется, это нигде не было зафиксировано. Со здоровьем всё очень скоро стало плохо, на гражданке я пошёл по врачам, и никто не знал, чем я болен: во-первых, мне запретили говорить про радиацию, а во-вторых, если б даже и позволили, докторам тоже требуются всякие бумажки, а их, повторяю, не было. Вы спросите, зачем я всё это рассказываю? С единственной целью - показать вам, что до недавних пор моя жизнь была самая обычная; я не то что не интересовался вопросами инобытия, но даже не подозревал об их существовании. На храмы я взирал с брезгливым страхом: в детстве меня пугали страшными микробами, которые могут передаваться с причастием через ложечку. Мы с мамой как-то раз заглянули в церковь - мама привела меня туда с воспитательными целями, - и я спросил, почему к попу выстроилась такая длинная очередь. И зачем все эти неопрятные бабки и мерзкие калеки целуют заляпанное стекло икон. Мама работала медсестрой - можете себе представить ее разъяснения. Впоследствии я был очень удивлен, когда узнал, что я - крещёный. Несмотря на среднее специальное образование, мама, похоже, была суеверной женщиной, ибо ни о какой тайной религиозности и речи идти не могло.
Демобилизовавшись, я предпринял новую попытку и на сей раз поступил правда, в сельскохозяйственный институт. Учился средне, как большинство, было много пьянок-гулянок - а у кого их не было? С дамским полом не особенно везло - так, разные преходящие личности. Не женился, как вы, наверно, догадываетесь, но зато исхитрился остаться в Питере - не буду вдаваться в детали, как. Сейчас работаю по научной линии, если можно назвать наукой то, чем я занимаюсь. С наукой в наше время дело швах. Кофе себе не могу позволить, только чаёк. Скажете, надо было как-то определяться, устраиваться? Чего скрывать - талантов нету. Да и поздно мне переучиваться. И как это верно сказано о птицах и хлебе насущном! - вот и обо мне позаботился Бог, не нужно мне теперь никакого кофе, и много чего ещё не нужно. Два года, три месяца и восемнадцать дней тому назад произошли события, которые изменили решительно всё.
Как я уже рассказывал, здоровье мое оставляло желать лучшего. Радиация - коварнейшая вещь. Первым делом она, оказывается, нарушает природный иммунитет: болезни все вроде и обычные, простые, только их слишком много, они как бы все сразу на тебя набрасываются и текут себе еле-еле, мешаясь друг с дружкой. Нос вытащишь - хвост увязнет. Так что вряд ли можно было надеяться, что сердечко останется нетронутым - начало шалить. Причем как-то непонятно, не по учебнику. Снимут кардиограмму - все нормально, а между тем двух часов не бывало, чтоб не прихватывало. В тот самый роковой день я находился, как нарочно, дома, один. Я живу в однокомнатной квартире в хрущёвке; друзей у меня, пожалуй, и нету, а соседей я не знаю - не стремился познакомиться. Поэтому, когда начался приступ, шансов на выживание у меня практически не было: боль была такая, что я не мог доползти до телефона. А рассчитывать на то, что кто-то заглянет проведать, не приходилось".
Лазарь внезапно замолчал. Мне не хотелось его торопить, я снова закурил. Судя по тому, что рассказчик не обратил на это никакого внимания, он был порядком взволнован. Да и руки его дрожали мелкой дрожью, а на скулах выступили красные пятна.
"Мне нелегко продолжать,- признался Лазарь.- Не от того, что тема сама по себе неприятная, - дело в другом. Некому, к сожалению, подтвердить мои слова. Я боюсь, что вы не будете исключением и тоже поднимете меня на смех пусть за глаза. А, ладно, не привыкать. Я столько раз повторял эту историю, что сегодня обойдусь без клятв и заверений - всё равно они бесполезны. Суть дела состоит в том, что я умер".
Я был вынужден притвориться удивлённым и выказать известное недоверие. Надо думать, мне удалось верно рассчитать дозировку того и другого: Лазарь печально закивал, но рот я ему не заткнул.
"Вижу, вы мне не верите,- сказал он с привычной горечью.- Иного я и не ждал. Тем не менее ваше неверие не властно над моим опытом. Пусть меня шельмуют - мне до этого больше нет никакого дела. Потому что всё, что со мной случилось, возродило к жизни самое светлое, самое - не побоюсь сказать - благородное и высокое, что скрывалось во мне и пропадало без пользы. Ну хорошо, я все- таки расскажу дальше. Итак, одновременно с дикой болью я почувствовал удушье. И совершенно растерялся - что сделать в первую очередь? распахнуть окно? покопаться в аптечке? позвонить, опять же? все перемешалось, а время шло, и его оставалось совсем немного. Я выбрал аптечку, сделал два шага, и мои ноги подкосились. Я опустился на колени, потом завалился на бок. Тут всё перед глазами начало мутнеть и отдаляться, пришлось их закрыть, и сразу стало чуть-чуть легче, а после глаза открылись снова, сами собой. Удушье отступило, боль исчезла, и я возликовал - на сей раз выпутался! Теперь скорее в поликлинику, пусть выпишут всё, что полагается, даже самое дорогое - куплю без раздумий и буду исправно - не так, как прежде,- принимать. Буду носить пузырёк с таблетками в кармане пальто, по часам глотать горошины, изводить врачей бесконечными визитами, требовать новых анализов...Я превращусь в зануду, в урода, в одного из тех, кому на карточке пишут крупными буквами: "ЧДБ" - "Часто, длительно болеющий". Пишут, чтобы предупредить коллег - дескать, знайте, с кем имеете дело, не связывайтесь - не отделаться потом. Ни хрена у него нет, пришел больничный клянчить, или просто крыша едет, спихните его к психиатрам, пусть напишут что угодно, лишь бы написали - на них и повесим, когда станет невмоготу. Врачи ошибочно считают, будто мы не понимаем, не знаем, что там за буковки написаны на карточке. В общем, я заранее соглашался на всё. Амбулаторное будущее нарисовалось в моём сознании за долю секунды, и я неожиданно открыл, что порядок со мной не окончательный - что-то со зрением. Я как-то не так им управляю, не вполне ему хозяин, будто не зрение для меня, а я для него - что ему вздумается, то мне и покажет. В частности - меня самого, лежащего на голом полу с коленями, подтянутыми к подбородку.
Тут я обнаружил, что меня покинули не только боль и удушье. Если хотите, меня покинуло решительно всё - все пять чувств, а зрение, по здравому размышлению, зрением уже не являлось. Это была какая-то новая разновидность созерцания. Впрочем, я неточен: кое-что сохранилось например, способность ужасаться.
1 2 3