Кито, служанка, выпрямляется, девушка-евроазиатка смотрит прямо перед собой, краснолицый толстяк ставит пустой бокал на серебряный поднос, услужливо поднесённый лакеем, один полицейский замирает у входной двери, другой идёт прямо через зал – ему не приходится даже сворачивать, чтобы обогнуть застывшие пары танцующих, – и останавливается у двери на противоположном конце зала; наконец лейтенант без малейшего колебания направляется к оконной нише, где стоит Джонсон, и арестовывает его.
Но вот что теперь меня беспокоит: разве не к хозяйке дома решительным шагом направился лейтенант? Разве не логичнее арестовать в первую очередь её? Леди Ава не скрывала во время разговора с Ким, точнее во время своего монолога (не будем путать слова), произнесённого в присутствии Ким, когда, как мы помним, старая госпожа готовилась ко сну, она не скрывала, повторяю, что посредством невыполнимых требований Лаура собирается склонить Джонсона – классический метод вербовки – стать тайным агентом Пекина; а это означало бы, что она сделала на этом поприще явные успехи. Разгадку проблемы следует, вероятно, искать в неосведомленности английской полиции или же в её дипломатической fair-play; в этом варианте полиция занимается коммунистической организацией, известной под названием «Свободный Гонконг» или S.L.S. («South Liberation Soviet»), хотя деятельность её совершенно ничтожна, а притязания противоречат интересам Китая (до такой степени, что многие считают эту организацию вывеской, за которой скрывается торговля наркотиками и живым товаром), а не пресекает, раз и навсегда, деятельность настоящих шпионов.
Как бы то ни было, когда лейтенант останавливается перед леди Авой, хозяйка дома сразу же после обмена банальными словами приветствия, самым светским тоном предлагает ему что-нибудь выпить, однако из этого ничего не выходит. И второй вопрос: не слишком ли поспешно использовались термины «солдаты» и «полицейские» для определения британских жандармов? Быть может, стоило бы говорить о полицейских инспекторах или о кадровых военных в камуфляжных костюмах? Кроме того, необходимо дать ответ на всевозможные принципиальные вопросы, как например: успел ли патруль прибыть до начала театрального представления? Или же он появился в разгар спектакля, в ту минуту, когда леди Ава, пересчитав и спрятав пакетики с порошком в стенной тайник и разложив бумаги на письменном столе, измученная, смертельно бледная идёт на подгибающихся ногах к постели. Именно в эту минуту кто-то стучит в резные створки парадной двери: один раз, два, три… Кто этот незваный настойчивый гость? Люди в зале, конечно, не знают, что происходит в других комнатах дома. Дверь открывается, и ко всеобщему удивлению быстро входит сэр Ральф. Он подбегает к постели… Неужели опоздал? Неужели яд уже начал действовать? Беспокойство охватывает зрителей.
Сэр Ральф наклоняется к изменившемуся лицу умирающей и берёт её за руку. Леди Ава не замечает его, устремив свой взгляд к далёкому неуловимому воспоминанию, и низким охрипшим голосом произносит бессвязные слова, среди которых можно уловить обрывки более или менее понятных фраз: о месте, где она родилась, о её замужестве, о странах, которые она посетила или о которых знает только понаслышке. Она рассказывает о том, что делала, и о том, что хотела бы сделать, говорит, что всегда была плохой актрисой, а сейчас уже стара и никому не интересна. Сэр Ральф пытается её утешить, уверяя, что на сцене она была великолепна от самого начала до конца, но леди Ава его не слушает. И спрашивает, почему наверху такой шум. Она слышит стук палки. Леди Ава говорит, что нужно подняться наверх и узнать, что там происходит. Наверняка там кто-то больной или раненый, он просит о помощи. И тут же говорит по-другому. «Это старый царь Борис, – произносит она, – качается в своей люльке…» Но говорит так неразборчиво, что сэр Ральф не уверен, верно ли её понял. Затем леди Ава немного успокаивается, хотя лицо её стало совсем серым и осунулось, как будто вся кровь отхлынула внутрь. После продолжительного молчания леди Ава отчётливо произносит: «Никогда ничего невозможно устроить окончательно». Потом, не пошевельнув головой, широко открывает глаза и спрашивает, где собаки. Это её последние слова.
А вот сэр Ральф, прозванный Американцем, возвращается, в который уже раз, в новый район Колун, к Маннеру. Снова хочет попытать счастья, поскольку никто другой на территории концессии не в состоянии достать той огромной суммы, которая необходима для выкупа Лауры. Если потребуется, он пойдёт на самые крайние средства, чтобы убедить миллиардера. Забыв о лифте, пешком поднимается на восьмой этаж. Дверь квартиры приоткрыта, дверь квартиры, несмотря на столь поздний час, распахнута настежь, дверь квартиры закрыта – какое это имеет значение? – Маннер сам выходит, чтобы её отворить, а возможно, это делает служанка-китаянка или заспанная девушка-евроазиатка, разбуженная наконец бряканьем колокольчика, настойчивым электрическим звонком, ударами кулака в дверь. Какое всё это имеет значение? Как бы то ни было, Эдуард Маннер ещё не ложился. Он никогда не ложится. Спит в кресле-качалке одетым. Давно уже не может заснуть, самое сильное снотворное на него не действует. Он мирно спит в своей кровати, но Джонсон требует, чтобы его разбудили, он ждёт в салоне, отталкивает испуганную служанку и силой врывается в спальню Маннера; всё это не имеет никакого значения. Маннер принимает Джонсона за своего сына, он принимает его за Джорджа Маршата или Маршана, за господина Чана, за сэра Ральфа, за царя Бориса. Это ровно ничего не меняет, поскольку в конце концов он всё равно отказывает. Американец настаивает, Американец угрожает, Американец умоляет. Эдуард Маннер отказывает. Тогда Американец хладнокровно вынимает револьвер из правого (левого?) внутреннего кармана смокинга, тот самый револьвер, который он недавно (когда?) вынул из шкафа или комода в своём гостиничном номере, из-под стопки выглаженных и накрахмаленных белых рубашек… Маннер смотрит на него с бесстрастной улыбкой и медленно покачивается в кресле. Джонсон снимает револьвер с предохранителя. Эдуард Маннер не перестаёт улыбаться, ни один мускул не дрогнул на его лице. Он похож на восковую фигуру. Голова Маннера то поднимается, то опускается. Джонсон досылает патрон в ствол и спокойным жестом вытягивает руку с оружием в сторону груди Маннера, которая то поднимается, то опускается, через раз, напоминая движущиеся мишени на ярмарках. Джонсон говорит: «Значит, нет?» Маннер даже не отвечает, по-видимому, он не верит, что всё это серьёзно. Джонсон тщательно целится ему в сердце, рука движется в такт качающемуся креслу, вверх, вниз, вверх, вниз, вверх… Все выстрелы прицельные. Джонсон прячет во внутренний карман ещё тёплый пистолет – кресло не перестаёт равномерно качаться, всё медленнее и медленнее – и выбегает на лестницу. В темноте ему кажется, что, когда он пробегает, двери на каждой лестничной площадке открываются, но он в этом не уверен.
Перед домом, на аллее, у самого тротуара его ждёт старое такси с поднятыми стёклами. Не задавая водителю вопросов, Джонсон быстро открывает заднюю дверцу и садится. Машина тут же срывается с места, и не проходит и нескольких минут, как она уже на пристани. Паром как раз отчаливает; не обращая внимания на кассира, который тщетно пытается его задержать, Джонсон успевает в последнюю минуту вскочить на судно. И оказывается в окружении молчаливых коренастых мужчин в синих комбинезонах и чёрных халатах, которые спешат на работу, хотя солнце ещё не взошло. Пока паром плывёт, Джонсон соображает, что в запасе у него как раз столько времени, чтобы добраться до порта Абердин и успеть к шести пятнадцати на джонку. Но сойдя с парома в Виктории и усевшись в такси, он приказывает ехать в противоположном направлении, на Небесную Виллу: он не может покинуть Гонконг, не повидав Лауру. В последний раз он попытается уговорить её ехать с ним, хотя и не выполнил своего обещания.
Сквозь пронзительный и непрерывный звон ночных насекомых быстрым шагом идёт он через парк к голубоватому свету, падающему от дома; пересекает холл, затем опустевший салон. Все двери открыты. Кажется, что даже прислуга исчезла. По парадной лестнице поднимается вверх, но уже медленнее. Проходя мимо комнаты леди Авы, видит, что и здесь дверь распахнута, и бесшумно входит. Старая госпожа лежит в своей огромной кровати, напоминающей катафалк, с двумя свечами по бокам. У её изголовья неподвижно стоит Ким; неужели она провела здесь целую ночь? Джонсон подходит ближе. Больная не спит. Джонсон спрашивает, приходил ли врач и как она себя чувствует. Леди Ава спокойным голосом отвечает, что умирает. Она спрашивает, наступила ли уже ночь. «Нет, ещё нет», – отвечает Джонсон. Леди Ава шевелится, с трудом поднимает голову, словно ищет что-то глазами, и говорит, что должна сообщить ему нечто важное. И начинает рассказывать о том, как арестовали бельгийских торговцев, которые прибыли недавно из Конго и собирались основать фабрику по производству героина… и т. д. Но постепенно теряя нить, вскоре совсем её обрывает и спрашивает, где собаки. Это её последние слова.
Этажом выше дверь в комнату Лауры тоже распахнута. Джонсон вбегает, охваченный внезапным страхом: ему кажется, что за время его отсутствия случилось какое-то несчастье… И только оказавшись посреди комнаты, замечает лейтенанта в шортах защитного цвета и белых гольфах. Он резко оборачивается и видит, что дверь закрылась, а перед ней, преграждая ему путь, замер солдат с автоматом. Джонсон медленным взглядом обводит комнату. Второй солдат стоит у задёрнутой шторами оконной ниши и пристально смотрит на него, сжимая обеими руками нацеленный прямо ему в грудь автомат. Лейтенант, неподвижный, как и полицейские, не сводит с него глаз. Лаура лежит на меховом покрывале между четырьмя столбиками, поддерживающими над кроватью что-то вроде балдахина. На ней облегающий халат из золотистого шёлка, с маленьким стоячим воротничком и длинными рукавами по китайской моде. Она лежит на боку, одна её нога согнута в колене, другая выпрямлена, голову подпирает рука; она смотрит на него, не шевелясь, и ни один мускул не дрогнет на её гладком лице. И пустота в её глазах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
Но вот что теперь меня беспокоит: разве не к хозяйке дома решительным шагом направился лейтенант? Разве не логичнее арестовать в первую очередь её? Леди Ава не скрывала во время разговора с Ким, точнее во время своего монолога (не будем путать слова), произнесённого в присутствии Ким, когда, как мы помним, старая госпожа готовилась ко сну, она не скрывала, повторяю, что посредством невыполнимых требований Лаура собирается склонить Джонсона – классический метод вербовки – стать тайным агентом Пекина; а это означало бы, что она сделала на этом поприще явные успехи. Разгадку проблемы следует, вероятно, искать в неосведомленности английской полиции или же в её дипломатической fair-play; в этом варианте полиция занимается коммунистической организацией, известной под названием «Свободный Гонконг» или S.L.S. («South Liberation Soviet»), хотя деятельность её совершенно ничтожна, а притязания противоречат интересам Китая (до такой степени, что многие считают эту организацию вывеской, за которой скрывается торговля наркотиками и живым товаром), а не пресекает, раз и навсегда, деятельность настоящих шпионов.
Как бы то ни было, когда лейтенант останавливается перед леди Авой, хозяйка дома сразу же после обмена банальными словами приветствия, самым светским тоном предлагает ему что-нибудь выпить, однако из этого ничего не выходит. И второй вопрос: не слишком ли поспешно использовались термины «солдаты» и «полицейские» для определения британских жандармов? Быть может, стоило бы говорить о полицейских инспекторах или о кадровых военных в камуфляжных костюмах? Кроме того, необходимо дать ответ на всевозможные принципиальные вопросы, как например: успел ли патруль прибыть до начала театрального представления? Или же он появился в разгар спектакля, в ту минуту, когда леди Ава, пересчитав и спрятав пакетики с порошком в стенной тайник и разложив бумаги на письменном столе, измученная, смертельно бледная идёт на подгибающихся ногах к постели. Именно в эту минуту кто-то стучит в резные створки парадной двери: один раз, два, три… Кто этот незваный настойчивый гость? Люди в зале, конечно, не знают, что происходит в других комнатах дома. Дверь открывается, и ко всеобщему удивлению быстро входит сэр Ральф. Он подбегает к постели… Неужели опоздал? Неужели яд уже начал действовать? Беспокойство охватывает зрителей.
Сэр Ральф наклоняется к изменившемуся лицу умирающей и берёт её за руку. Леди Ава не замечает его, устремив свой взгляд к далёкому неуловимому воспоминанию, и низким охрипшим голосом произносит бессвязные слова, среди которых можно уловить обрывки более или менее понятных фраз: о месте, где она родилась, о её замужестве, о странах, которые она посетила или о которых знает только понаслышке. Она рассказывает о том, что делала, и о том, что хотела бы сделать, говорит, что всегда была плохой актрисой, а сейчас уже стара и никому не интересна. Сэр Ральф пытается её утешить, уверяя, что на сцене она была великолепна от самого начала до конца, но леди Ава его не слушает. И спрашивает, почему наверху такой шум. Она слышит стук палки. Леди Ава говорит, что нужно подняться наверх и узнать, что там происходит. Наверняка там кто-то больной или раненый, он просит о помощи. И тут же говорит по-другому. «Это старый царь Борис, – произносит она, – качается в своей люльке…» Но говорит так неразборчиво, что сэр Ральф не уверен, верно ли её понял. Затем леди Ава немного успокаивается, хотя лицо её стало совсем серым и осунулось, как будто вся кровь отхлынула внутрь. После продолжительного молчания леди Ава отчётливо произносит: «Никогда ничего невозможно устроить окончательно». Потом, не пошевельнув головой, широко открывает глаза и спрашивает, где собаки. Это её последние слова.
А вот сэр Ральф, прозванный Американцем, возвращается, в который уже раз, в новый район Колун, к Маннеру. Снова хочет попытать счастья, поскольку никто другой на территории концессии не в состоянии достать той огромной суммы, которая необходима для выкупа Лауры. Если потребуется, он пойдёт на самые крайние средства, чтобы убедить миллиардера. Забыв о лифте, пешком поднимается на восьмой этаж. Дверь квартиры приоткрыта, дверь квартиры, несмотря на столь поздний час, распахнута настежь, дверь квартиры закрыта – какое это имеет значение? – Маннер сам выходит, чтобы её отворить, а возможно, это делает служанка-китаянка или заспанная девушка-евроазиатка, разбуженная наконец бряканьем колокольчика, настойчивым электрическим звонком, ударами кулака в дверь. Какое всё это имеет значение? Как бы то ни было, Эдуард Маннер ещё не ложился. Он никогда не ложится. Спит в кресле-качалке одетым. Давно уже не может заснуть, самое сильное снотворное на него не действует. Он мирно спит в своей кровати, но Джонсон требует, чтобы его разбудили, он ждёт в салоне, отталкивает испуганную служанку и силой врывается в спальню Маннера; всё это не имеет никакого значения. Маннер принимает Джонсона за своего сына, он принимает его за Джорджа Маршата или Маршана, за господина Чана, за сэра Ральфа, за царя Бориса. Это ровно ничего не меняет, поскольку в конце концов он всё равно отказывает. Американец настаивает, Американец угрожает, Американец умоляет. Эдуард Маннер отказывает. Тогда Американец хладнокровно вынимает револьвер из правого (левого?) внутреннего кармана смокинга, тот самый револьвер, который он недавно (когда?) вынул из шкафа или комода в своём гостиничном номере, из-под стопки выглаженных и накрахмаленных белых рубашек… Маннер смотрит на него с бесстрастной улыбкой и медленно покачивается в кресле. Джонсон снимает револьвер с предохранителя. Эдуард Маннер не перестаёт улыбаться, ни один мускул не дрогнул на его лице. Он похож на восковую фигуру. Голова Маннера то поднимается, то опускается. Джонсон досылает патрон в ствол и спокойным жестом вытягивает руку с оружием в сторону груди Маннера, которая то поднимается, то опускается, через раз, напоминая движущиеся мишени на ярмарках. Джонсон говорит: «Значит, нет?» Маннер даже не отвечает, по-видимому, он не верит, что всё это серьёзно. Джонсон тщательно целится ему в сердце, рука движется в такт качающемуся креслу, вверх, вниз, вверх, вниз, вверх… Все выстрелы прицельные. Джонсон прячет во внутренний карман ещё тёплый пистолет – кресло не перестаёт равномерно качаться, всё медленнее и медленнее – и выбегает на лестницу. В темноте ему кажется, что, когда он пробегает, двери на каждой лестничной площадке открываются, но он в этом не уверен.
Перед домом, на аллее, у самого тротуара его ждёт старое такси с поднятыми стёклами. Не задавая водителю вопросов, Джонсон быстро открывает заднюю дверцу и садится. Машина тут же срывается с места, и не проходит и нескольких минут, как она уже на пристани. Паром как раз отчаливает; не обращая внимания на кассира, который тщетно пытается его задержать, Джонсон успевает в последнюю минуту вскочить на судно. И оказывается в окружении молчаливых коренастых мужчин в синих комбинезонах и чёрных халатах, которые спешат на работу, хотя солнце ещё не взошло. Пока паром плывёт, Джонсон соображает, что в запасе у него как раз столько времени, чтобы добраться до порта Абердин и успеть к шести пятнадцати на джонку. Но сойдя с парома в Виктории и усевшись в такси, он приказывает ехать в противоположном направлении, на Небесную Виллу: он не может покинуть Гонконг, не повидав Лауру. В последний раз он попытается уговорить её ехать с ним, хотя и не выполнил своего обещания.
Сквозь пронзительный и непрерывный звон ночных насекомых быстрым шагом идёт он через парк к голубоватому свету, падающему от дома; пересекает холл, затем опустевший салон. Все двери открыты. Кажется, что даже прислуга исчезла. По парадной лестнице поднимается вверх, но уже медленнее. Проходя мимо комнаты леди Авы, видит, что и здесь дверь распахнута, и бесшумно входит. Старая госпожа лежит в своей огромной кровати, напоминающей катафалк, с двумя свечами по бокам. У её изголовья неподвижно стоит Ким; неужели она провела здесь целую ночь? Джонсон подходит ближе. Больная не спит. Джонсон спрашивает, приходил ли врач и как она себя чувствует. Леди Ава спокойным голосом отвечает, что умирает. Она спрашивает, наступила ли уже ночь. «Нет, ещё нет», – отвечает Джонсон. Леди Ава шевелится, с трудом поднимает голову, словно ищет что-то глазами, и говорит, что должна сообщить ему нечто важное. И начинает рассказывать о том, как арестовали бельгийских торговцев, которые прибыли недавно из Конго и собирались основать фабрику по производству героина… и т. д. Но постепенно теряя нить, вскоре совсем её обрывает и спрашивает, где собаки. Это её последние слова.
Этажом выше дверь в комнату Лауры тоже распахнута. Джонсон вбегает, охваченный внезапным страхом: ему кажется, что за время его отсутствия случилось какое-то несчастье… И только оказавшись посреди комнаты, замечает лейтенанта в шортах защитного цвета и белых гольфах. Он резко оборачивается и видит, что дверь закрылась, а перед ней, преграждая ему путь, замер солдат с автоматом. Джонсон медленным взглядом обводит комнату. Второй солдат стоит у задёрнутой шторами оконной ниши и пристально смотрит на него, сжимая обеими руками нацеленный прямо ему в грудь автомат. Лейтенант, неподвижный, как и полицейские, не сводит с него глаз. Лаура лежит на меховом покрывале между четырьмя столбиками, поддерживающими над кроватью что-то вроде балдахина. На ней облегающий халат из золотистого шёлка, с маленьким стоячим воротничком и длинными рукавами по китайской моде. Она лежит на боку, одна её нога согнута в колене, другая выпрямлена, голову подпирает рука; она смотрит на него, не шевелясь, и ни один мускул не дрогнет на её гладком лице. И пустота в её глазах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14