- Но секретарем работает Кадыков. Как-то неловко, - Сенечка приподнял плечи и широко развел руками.
- Он уходит... В Пантюхино переезжает.
- Ну, если он уходит, тогда другой оборот. - Внутри у Сенечки все ликовало, но он смиренно глядел себе под ноги и тихо шевелил носками.
- Там выберут тебя или нет... Я надеюсь, конечно, что выберут.
- Никанор Степанович, я всегда готов...
- Обожди, не перебивай! Обстановку готовить надо теперь. Среду прояснять. С массой работать. А то получится вон как на гордеевском активе. Собрались выявить кандидатуры на индивидуальное обложение, а проголосовали против.
- Ну, в Тиханове этот номер не пройдет, - Сенечка шумно вздохнул и покрутил головой.
- Это легко сказать... В сельских учетных комиссиях есть зажиточные элементы. И они пользуются влиянием в народе.
- В таком случае их не надо привлекать, - спокойно возразил Сенечка.
- Они же члены комиссий, голова два уха! Как ты их не привлечешь? Сначала их исключить надо.
- Да не членов комиссии, - мягко пояснил Сенечка. - Сами комиссии не нужно привлекать. Да, да. Комиссии в полном составе.
- Как? Без комсода начислять хлебопоставки и обложения?
- Ну и что? Поручить это активу бедноты да партячейке. Проще будет.
Возвышаев с удивлением поглядел на Сенечку, словно впервые видел его, тот сидел, коленки вместе, носки врозь, по команде смирно, и тоже глядел на Возвышаева с детским простодушием - чему тут удивляться-то? - будто спрашивал он. - Это ж ясно само собой. Вот как дважды два - четыре.
- Я согласен. А теперь слушайте меня: встретьтесь с активистами из бедноты с глазу на глаз... Кандидатов сами подберите. И потолкуйте с ними. Подготовьте их насчет выявления хозяйств к индивидуальному обложению. Вы меня поняли?
Сенечка кивнул головой:
- То есть прикинуть, кого именно, и неплохо бы список составить. Я имею в виду обложенцев.
- Именно, именно, - подтвердил Возвышаев.
Сенечка вышел из РИКа окрыленным. Ну, что вы теперь скажете, Андрей Иванович и Митрофан Ефимович? Да, Зенин - Сенечка! Да, он в лаптях гармонь носил менять. Да, его били и в передний угол не сажали! Он что же - глупее вас?
Он зашел в магазин, отозвал из-за прилавка Зинку и шепнул ей на ухо:
- Есть предложение устроить нынче вечером уразуалямс. Так что не заговаривайся тут...
- Сеня, милый! Я - одна нога здесь, другая - там.
Сенечка сбегал к Левке Головастому в сельсовет, переписал всех лишенцев - держателей патента на заведения и торговлю, да от себя еще двух добавил. И получилось шестнадцать человек. Вот вам и кандидаты на обложение. Потом спросил: по скольку излишков сена начисляли в прошлом году? "И по десять пудов и по двадцать, - отвечал Левка, - это смотря по едокам". - "Так как налог у нас прогрессивный, излишки тоже должны начисляться в геометрической прогрессии", - изрек Сенечка. Левка не понял, что такое "геометрическая прогрессия", но согласно кивнул головой: "Это уж само собой".
Пригласил Сенечка к себе в гости Якушу Ротастенького и Ванятку Бородина. Выбрал их в собеседники Сенечка не случайно, - Якуша был не просто бедняком-активистом, но еще и членом сельсовета, а Ванятка на все Тиханово славится своей честностью и прямотой. Недаром фондовый хлеб и семена для сортоучастка Кречев доверил хранить в первую очередь Ванятке. К тому же он был партийный, умел не только повеселить народ, но и вдарить словом, как свинчаткой. Да и Зинка хорошо знала его и доверяла. На этот счет у Сенечки было особое соображение.
Он купил литровку рыковки, да килограмм копченой селедки, да у Пашки Долбача штуку колбасы, сам нажарил картошки на тагане, отварил яйца и даже самовар поставил.
Зинка прибежала домой возбужденной от любопытства и спросила, не успев дверь за собой притворить:
- Сень, куда тебя повысили?
- На кудыкины горы. Ты бы еще с улицы крикнула.
- А что, это секрет?
- Нет, ступай скажи Матрене Кривобокой. Она семи кобелям на хвост навяжет.
- Ну вот, у тебя всегда одно и то же: секреты и намеки. - Зинка сняла красную шелковую косыночку, взбила рукой навитые железными щипцами мелкие кудряшки, прошла к столу. - А между прочим, от жены секретов не бывает.
Она потянулась к нему целоваться.
Но Сенечка подал ей белую скатерть (из Зинкиной корзины достал) и приказал:
- Накрывай!
Потом, нарезая в тарелки колбасу и селедку, сказал нравоучительно:
- И когда ты, Зина, бросишь эти мещанские замашки и понятия? Уходишь на работу - целоваться лезешь, с работы приходишь - тебе вынь да положь, где был, отчитайся - что без тебя делал, с кем виделся? А как же? Я, мол, жена... А между прочим, жена есть понятие старорежимное. Это понятие сковывает свободные отношения в равноправной любви. Дружба превыше любого брачного союза. А если мы друзья, то и веди себя с достоинством - никогда не выпытывай, а располагай к себе доверие.
- Ну ладно, ладно! - Зинка потупилась, разгоняя рукой складки на скатерти. - Я знаю - ты образованный, умный, и взгляды у тебя передовые, и живешь правильно. Ну, так научи! Ты же обещал меня учить, когда уговаривал пожениться... - Она подняла голову и смотрела на него с легкой растерянностью.
Сенечка улыбнулся:
- Ну, ну... Не обижайся, - подошел и поцеловал ее в губы.
Зинка обхватила его за шею, шумно вздохнула:
- Тебя не поймешь, то целоваться не велишь, то сам лезешь.
- Это я любовь твою испытываю.
- Глупый! Чего меня испытывать. Кабы я не любила, не пошла бы самоходкой.
- Опять ты это гадкое словцо...
- Да ну тебя. Возьму вот сейчас и задушу!
- Эй-эй! Тише! Ты и в самом деле задушишь, - Сенечка попытался выскользнуть из мощных Зинкиных объятий.
- Не пущу! Говори, ну! - она все сильнее прижималась к нему разгоряченным телом.
- Да постой же! Люди придут, а мы тут с тобой черт-те чем занимаемся, рассердился Сенечка. - Сядь!
Зинка нехотя присела, глядела на него в ожидании, как ребенок, у которого на время отняли любимую игрушку.
Сенечка оправил рубаху, плеснул в стакан водки, выпил и понюхал хлеб:
- Меня Возвышаев вызывал.
- Ну?
- Просил меня взять партячейку... Секретарем поработать.
- Согласился? - она приподнялась на локте.
- Сказал, что посоветуюсь с женой.
- Вот глупый! Чего тут советоваться?
- Есть одно соображение...
- Ты в самом деле решил со мной посоветоваться? - она поднялась с табуретки.
- А ты как думала?
- Сенечка, милый! А я такая дура... Ведь я подумала... - она опять кинулась к нему.
- Но, но! Давай на расстоянии. Садись! Что ж ты подумала? Что я тебя ни во что ставлю?
- Не обижайся... Но мне казалось, что ты в политику меня никогда не пустишь.
- А я вот хочу пригласить тебя на заседание бедняцкого актива.
- А что я должна делать?
- Выступить. Ты ведь хочешь быть моим другом. А друзья познаются в борьбе. Мы живем в такое время, когда борьба есть любовь и жизнь. И даже в песне поется: "И вся-то наша жизнь есть борьба".
- А что я должна сказать на активе?
- Надо показать пример высокой сознательности. На этом активе будут обкладывать кулаков налогом. А все прочие середняки должны внести излишки... Я надела не имею. А твой земельный пай остался у Бородиных. Вот и скажи, что сдаешь свое сено, как излишки, государству. Мы это запишем и потребуем с Бородина.
- Но ведь я жила у них... Они кормили меня.
- Что значит кормили? Ты не иждивенец, а полноправный рабочий человек. Да если разобраться, они попросту эксплуатировали тебя. Кто с ребятишками нянчился? Ты! Кто белье полоскал на пруду? Ты! Кто картошку копать? Ты! Сено согревать? Опять ты! А в гимназию отдавали небось не тебя, а Марию. Она, видите ли, талант. А у тебя, мол, способностей не хватило? Выдумки! Клевета!!
Зинка закрылась рукавом и всхлипнула.
А Сенечка еще на носках приподнялся, пальцем покрутил, и голос его звенел высоко и гневно:
- Каждый хозяин что-нибудь да придумает, лишь бы удержать возле себя работника. Почему они все против твоего замужества? Да потому, что от них работник уходил забитый и безропотный. И сестрица твоя хороша. Вместо того чтобы раскрыть глаза человеку на мир свободной, счастливой и новой жизни, она умышленно удерживала тебя в путах домашних предрассудков. И это называется комсомольский вожак? Пособник домостроевщины, вот кто она такая.
- Надюша тоже хороша, - сказала Зинка, вытирая рукавом глаза. - Обещала мне подарить куний воротник на шубу, но подарила Маше на шапку. А мне сунули смушковый, серый. И козий мех пошел Маше. Небось Машу к проруби белье полоскать не посылали. Как что, так: Зиночка, милая, сходи, выстирай. И картошку ворочать она не станет, и в луга не поедет. Все Зинка да Зинка.
- И ты еще с ними церемонишься! Да я бы весь пай забрал.
- Как ты его заберешь? Это ж земля!
- Земля государству перейдет. А сено отдай! Хлеб, зерно - все отдай! Солому, полову, мякину и ту забрал бы. Так что нечего церемониться, выступишь.
- Ты прав, конечно. Но все-таки я не могу... Встать эдак вот и сказать: Андрей Иванович, отдай мое сено?
- Темный ты человек, Зина. Это ж проформа. Бородин все равно обязан сдать излишки. И никуда он не отвертится. А в данном случае ты сама проявляешь инициативу. Отдаешь свое сено. И Бородину легче будет расстаться с такими излишками.
- А сколько сена?
- Сто пятьдесят пудов.
- Так много? Это ж на целую корову хватит.
- А что ж ты думаешь, крохи сдавать государству? Пойми ты - актив должен определить, кому сколько сдавать. И что же получится, если члены актива чужих будут обкладывать, а своих щадить, под крылышко брать. Это ж будет самая что ни на есть позорная старорежимная семейственность. В том и заключается передовой комсомольский настрой, чтобы судить всех по совести, то есть свою рубашку первой отдать.
- Нас могут неправильно понять. Осудить...
- А что делать, Зина? Будем терпеть. Но сама рассуди - каково будет мне, будущему секретарю, на первом же активе выгородить, освободить от обложения своего родственника. Да какими же глазами я буду смотреть на людей? Что они скажут мне? Ты хочешь, чтобы я был секретарем, то есть борцом переднего края? Хочешь или нет?
- Хочу.
- Ну тогда выбирай что-нибудь одно: или высокая принципиальность чистой идейности, или заскорузлая выгода родственных отношений.
- Ладно, я согласна с тобой. Только на этом активе выступай сам, говори за меня.
- Дай пожму твою честную, принципиальную руку! А теперь собирай на стол.
- Кто хоть к нам придет?
- Якуша Савкин и Ванятка Бородин.
Ванятка Бородин родился в семье, не обремененной хозяйскими заботами. Отец его, Евсей Нечесаный, в отличие от своих братьев - Ивана, да Петра, да Митрия, в погоне за богатством не топтал волжских берегов, не тянул бурлацкой лямки, не бегал по скрипучим сходням Нижегородской да Астраханской пристаней с тяжкими тюками за спиной и в Каспии не хлебал горькой штормовой похлебки; его Баку - спячка на боку, как говаривали про него братья. Не любил Евсей хлопотливой и бойкой жизни на стороне: "Чего я там не видал? - отвечал братьям, соблазнявшим его прелестями вольной жизни. - Мне и тут неплохо".
И в самом деле, жилось ему неплохо: лошадь и корова водились постоянно, сбруя, хоть и наполовину веревочная, была, землю ковырял не спеша. Зато уж погутарить на сходе ли, на базаре или на кулачную выйти, в стенку... тут пятерых отставь, а одного Евсея приставь. И откуда бойкость бралась у него, сила да увертливость? Увидит драку - с воза спрыгнет, соху в борозде оставит и убежит, ввяжется непременно: либо растащит дерущихся, либо сам подерется. Бывало, ребятишки сопливые только грохнут в наличник: "Дядь Евсей, наших бьют!" - за обедом сидит - так ложку бросит, в момент полушубок накинет, рукавицы на руки и помотает: "Игде они? Кому тут жизнь надоела?"
А так смирный был, скотину какую ни на есть пальцем не тронет. Сядет на край телеги, плетется, бывало, в хвосте обоза: "Но, ходися! Но, глядися!" Все мечтал о чем-то. В извоз ли собирается - навертывает онучи на ноги, уж ногу одну в лапоть сунет, оборой захлестнет и вдруг остановится, свесив нечесаную голову, задумается, позабыв про лапти и оборы. "Евсей, ты что, ай уснул?" - крикнет Паранька. "А что тебе?" - "Как что, мерин снулый! Вон люди добрые уже на улицу выезжают. А у тебя и лошадь не запряжена!" "Поспею. Куда они денутся!" Однажды поехал просо волочить. День был воскресный, на улицах народ праздный. А он ведет себе лошадь в поводу, по обыкновению свесив голову. Возле колодца, на краю села лошадь потянулась пить. Евсей охотно подвел ее, попоил, повел дальше. Борона задела за колоду, постромки были у него веревочные, да еще на узлах. Лошадь дернула, постромки оборвались, борона у колодца осталась, а он пошел себе в поле. Ребята эту борону затащили ему на крышу. Не обиделся. "Вота, глупые... Пыжились, подымали на такую высоту. Чай, надорваться могли..."
Эта странная смесь дерзкой взрывной силы и одновременно незлобивости да вялой мечтательности была присуща всем Бородиным. Награжден был ей в избытке и единственный сын Евсея.
Ванятка Бородин женился поздно; не повезло ему с действительной службой: кто всего три года, а он пять с лишним лет отбарабанил на Черноморском флоте. Не успел толком оглядеться со службы, как забрили его на войну. А после мировой еще два года гражданской хлебнул.
Вернулся в двадцатом году, - у Евсея и крыша соломенная прохудилась. Отощал совсем старик - годы брали свое.
- Ванька, женись первым делом. Износились мы совсем - вон работник-то наш в борозде падает, - кивала на отца Паранька. - Да и я слепну, нитки в иголку не вздену. Латать портки некому.
- Жениться-то женись, да на ком? - рассуждал Евсей. - Кто теперь в наши хоромы пойдет? От нужды ежели какая...
- Глупые вы люди, - сказал Ванятка. - По теперешним временам все богатство вот где хоронится, - хлопнул себя по лбу. - Говорю вам: кого ни сватайте, а у меня будет в шляпах ходить.
Просватали за него Саньку Рыжую; она хоть носатая да конопатая, но девка справная - одна у матери. И мать ее, Настена Монахова, портнихой была. Не последний человек в селе. А тетка - кидай выше! - в монашках числилась. Свахой ходила Степанида Колобок, а провожаткой - Надежда Бородина. Ей Санька Рыжая доводилась дальней родственницей - монашка была племянницей бабе Груше-Царице. Надежда и к венцу наряжала Саньку Рыжую: платье белое шерстяное, уваль [вуаль (простореч.)], цветы поверху, букет на груди приколола да еще венок надела, перед алтарем стелили плат белый, на который становились жених с невестой; одежду невестину в церкви держала - шаль и накидку, день был ветреный. И домой их проводила и за стол посадила. А стол-то, стол Бородины собирали всей коммунией: тут и мясо жареное, и колбаса, и котлеты, и курники, и печенье, а сладкое из свеклы сотворили (сахару не было), варенье из яблок да вишенья наварили - не отличишь, - где он, твой сахар? Поставь его рядом, ты и не глянешь на него!
Поп, отец Иван, отслужил молебен, родителей поздравил, да как глянул на стол: "Ого, говорит, вот это стол! Здесь купца Иголкина посадить не грех. Это что ж у вас за стряпуха, что за мастерица такая?" Есть у нас, мол, старуха-повитуха, сказали бы, да боимся сглазить. А старики-то все провожатке подмигивают... Это ее затея, ее рукомесло... Кажется, всем провожатка угодила: и накормила и спать молодых уложила - постель им разбирала.
А наутро пришла к Евсеевым, с ней никто ни слова, - все отворачиваются и промеж себя шепчутся. Оказывается, молодые заболели. А монашка, приехавшая на свадьбу из Нижнего, успела уж в Сергачево сбегать к ворожее. Та ей и сказала: провожатка виновата. Она! Кто же еще? Известное дело - с нечистой силой путалась, бочажина! Погодите... Это ее печенья да варенья всем нам боком выйдут. Еще неизвестно, что за сласти она туда намешала. А пантюхинская юродивая, прозорливая Наташенька, глядя на провожатку, так и сказала:
- Как увижу неверующего, так у меня глаз задергается, задергается... Нет ли у вас святой водицы? Лицо окропить.
- Кипятком бы тебе брызнуть в бесстыжую рожу-то, - ответила в сердцах Надежда.
- Надежда, ты в нашем доме божьего человека не трогай, - простонала Паранька. - Нам и так бог милости не дает. Не то и совсем все прахом пойдет.
Тут и заговорила матросская совесть у Ванятки, он ахнул кулаком об стол, так что вилки с ножами брызнули в стороны:
- Вы что, мать вашу перемать? Человек для вас всю душу выложил, а вы плевать на него! Вон отсюда, кулугурки длиннохвостые! - и вытащил из-за стола монашку с юродивой.
Всю застолицу как ветром сдуло. И свадьба на этом кончилась. А Надежде Ванятка сказал:
- Надя, век твоей доброты не забуду. И жену заставлю уважать тебя. И детям накажу... Мое слово - олово.
И подался матрос Бородин после женитьбы в Донбасс, на шахты. За шляпами поехал, как смеялись в Тиханове. Три года от него не было ни слуху ни духу. На четвертый год приехал партийным в черной фуражке с молоточками. Как снял фуражку, а у него макушка голая.
- Иван, где тебя так вылизали? Или там, под землей, с чертом "картошку копал"?
"Копать картошку" у тихановских драчунов значило - дергать клочья волос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89