Пей и не мешкай! А главное – закусывай, закусывай… Ешь сало! Ни один хмель тебя не возьмет.
– А я люблю витамином закусывать, – сказал механик, – томатным соком. Во! – он теперь тоже покраснел и на его крутом высоком лбу засверкали такие же бисеринки пота, а черные высокие волосы опали и залоснились.
– Сало полезней, – не сдавался хозяин.
– В сале нет витаминов, – сказал механик.
– Ну, если в свином сале витаминов нет, тогда я уж и не знаю… – обиделся хозяин.
– Ладно вам спорить, – сказал Батурин, наливая еще по стакану. – Мы пьем по науке: по полной и до дна. А кому наша наука не по нутру, пусть хлебает квас.
Возле дома остановилась машина. Хозяин выскочил в палисадник и через минуту вернулся с Семеном Семеновичем.
– Привет запорожцам от турецкого султана! – крикнул Семен Семенович с порога и начал декламировать знаменитое письмо запорожцев: – Який ты к черту лыцарь, що голою ж… ежаки не вбьешь…
– А, привет заслуженным артистам-гитаристам! – шумно приветствовал его Батурин. – Давай штрафной!
И сунул ему в руки стакан водки. Тот вытянул губы трубочкой, чмокнул стакан и продекламировал:
– Здравствуй, рюмочка Христова! Ты откуда? Из Ростова. – Потом дурашливо перекрестился: – Господи, не почти за пьянство, прими за причастие! – и выпил, картинно запрокидывая голову.
– О, видал, как работает? – обернулся ко мне Батурин. – Между прочим, он всю историю и географию знает наизусть. – Так рекомендовал мне Семена Семеновича, будто я видел того впервой.
Семен Семенович держался молодцевато для своих шестидесяти лет: всегда чисто выбрит, волосы волнистые, чуть с проседью, уложены так, будто он только что вышел из парикмахерской. Рубашечка белая под галстуком. Строен и сух. Вот что значит артист.
– Семен! – крикнул Батурин и опять подался ко мне: – Ты скажи гостю нашему, почему перестал в самодеятельности выступать?
Семен пошамкал губами, ухмыльнулся и сказал:
– Да он знает.
– Он знает, другие не знают. Расскажи!
– Народ больно грамотным стал, – поглядывая на меня, начал Семен Семенович, хоть я и не раз слыхал его откровение. – В Гордеево поехал с нашей самодеятельностью. А я делал объявление, за конферансье. Ну и объявил: сейчас я вам прочту стихотворение Александра Твердовского. Все засмеялись… И прозвали меня Твердовским. С той поры как выйду на сцену – кричат: «Прочти Твердовского!»
Все засмеялись. Хозяйка жалостливо поглядела на Семена Семеновича, а хозяин услужливо стал пояснять мне:
– У нас, в Пантюхине, любят прозвища давать. Меня тоже вот окрестили Кутузовым. Генерал был такой, при Наполеоне.
– А ты помолчи, Наполеон! Тебя не спрашивают, – оборвал его Батурин. – Пусть Семен Семенович письмо почитает.
Семен Семенович один на все Тиханово знал наизусть письмо запорожцев турецкому султану, и поэтому его приглашали на всякого рода попойки.
– Вавилонский ты кухарь, македонский колесник, ерусалимская бравирьня, александрийский козолуп… – лихо читал Семен Семенович, – всего свиту и пидсвиту блазень, а нашего бога дурень, свинячья морда, кобылячка с… разношерстная собака, некрещеный лоб мать твою!..
– О-хо-хо-хо! А-га-га-га-га!
– Где ты успел вызубрить, Семен? – спросил я его.
– В библиотеке имени Ленина, в Москве, – ответил гордо. – Специально ездил, в командировку.
– Ты на чем приехал? – спросил Батурин, просмеявшись.
– На ветеринарском «козле».
– А кто привез?
– Шофер Кузовкова.
– «Волги» моей не видать на улице?
– Нет, не видать.
Выпили еще по стакану. Семен Семенович начал было письмо читать, но его оборвали – опять машина подошла. На этот раз «Волга» Батурина. Все засобирались.
– А мне можно с вами, Иван Павлович? – спросил осмелевший хозяин.
– Ага, можно… Только в багажнике. Если хочешь, полезай.
И опять хохотал во все горло механик, за ним Семен Семенович, и даже хозяин подхохатывал, но как-то жалко, на одной ноте, как козлик: «Ке-ке-ке-ке…»

Когда мы выбрались в луга, солнце уже свалилось под уклон и жара стала спадать. Езда по луговой дороге в такую пору – одно удовольствие: ни пыли, ни ухабов. Дорога заметна по чуть примятой отаве, – два параллельных следа, как желтые обручи, охватывают крутобокие зеленеющие увалы да гривы и пропадают в низинах, теряясь в бурой некошеной траве. Дорог порою так много и все они такие кривые, бегут, переплетаясь и разбегаясь в разные стороны, что трудно уловить, какая дорога наша и куда, в каком направлении мы едем.
– Иван Павлович, отчего так много дорог? – спросил я.
– Потому что ездят по чужим лугам, – ответил он и выругался. – Здесь лежат мои луга, а там свистуновские. Дак они что, стервецы, делают? Не едут через бочаг по своей территории: там гати надо гатить, а дуют в объезд… И каждый сопляк торит себе дорогу. Места выбирают посуше да поровнее. Травы чужой не жалко.
– А мы по желудевским лугам гоняем, – сказал механик, блаженно улыбаясь.
– А ты молчи! Тебя не спрашивают, – обернулся к нему Батурин, и снова мне: – Я говорю Чернецу: штрафовать их за это надо! А он: тебе только волю дай. Ты, говорит, всех соседей заместо коров в тырлы загонишь. Ты думаешь, мне не обидно? Я, к примеру, луга улучшал, канавы прорывал, травы подсевал… А сергачевские прогон из них устроили – гоняют по ним скотину к себе на луга. Я Ваньку Попкова с ружьем поставил: стреляй по головному, говорю! Кто бы ни был – бык, или корова, или ихний управляющий. И меня же прорабатывают на бюро: ты, говорят, применяешь элементы разбоя. Значит, пастуха припугнуть – разбой? А луга чужие вытаптывать – это не разбой?! Ты вот об чем напиши! Или поговори хоть с Чернецом, поговори.
Чернец был первым секретарем Тихановского райкома. Иван Павлович знал, что я был с ним на короткой ноге, и вот теперь «пускал» слезу.
На бугре возле озера показались станы: штук десять – двенадцать шалашей, похожих на копны сена под дубовыми приметинами, высокая прокопченная перекладина, словно виселица, на которой висели черные котлы и громадный чайник, две-три телеги с поднятыми, как орудийные стволы, оглоблями да грузовик с высокими бортовыми стенками. К грузовику тянулась из лугов вереница баб с гряблями на плечах да с ведрами, обтянутыми белыми тряпицами.
– С подойниками, что ли? – спросил я. – Коров доили?
– Коро-ов! Луга доили. Я им сейчас покажу, – сказал Батурин – и шоферу: – Ну-ка, перехвати их!
Мы свернули с дороги и стали приближаться к бабам. Те остановились, сняли грабли, поставили наземь ведра и стояли, выжидая, глядя на председательскую «Волгу».
Батурин открыл дверцу:
– Ну, что теперь скажете?
– Здравствуйте, Иван Павлович! – сказали бабы хором, чуть подаваясь вперед, как бы в поклоне.
– Отработали, да? Семи часов еще нет, а вы хвост в зубы и по домам? – распекал их Батурин. – Что у вас в ведрах? Клубника?!
– Клубника, Иван Павлович.
– Ах вы, тетери мокрохвостые! Вместо того чтобы работать – опять по траве елозили? На Шенном были? На гривах?
Молчание.
– Я так и знал… Вам же русским языком сказано: не ходите по траве за клубникой! Николай! – обернулся он к механику. – Скосить Шенное! Завтра же.
– Есть, Иван Павлович! Четыре трактора брошу туда.
– Иван Павлович, давай клубнички возьмем на закуску! – сказал Семен Семенович.
– Да во что ее возьмешь? – отозвался тот.
– А вон, в шляпу! – Семен Семенович снял с задней полки соломенную шляпу Батурина, прикрывавшую бутылки с водкой.
– Николай, вылезь-ка, насыпь! – сказал Батурин механику.
Тот вылез из машины и со шляпой Батурина направился к бабам.
– Пожалуйста, Иван Павлович! – с готовностью подалось несколько баб, развязывая свои ведра. – Чего там в шляпу?! Давай в багажник насыпем… А то в кузов?
– Хватит, бабы, хватит, – смягчился Батурин, останавливая их жестом.
Механик насыпал полную шляпу луговой, в зеленых махнушках клубники.
– Бери в карманы! – кричали бабы.
– Мне что ее, сквозь штаны цедить?
– Ну в подол!
– Хватит!
– Иван Павлович, а когда Шенное скосят, можно выходной устроить? На клубнику?!
Батурин взял горсть клубники из поднесенной ему механиком шляпы, попробовал на зуб и сказал:
– Спелая. Ладно, бабы, грузовик выделю. И отвезут вас и привезут.
– Спасибо, Иван Павлович!
– Дай вам бог здоровья, Иван Павлович!
– Мы тебе тоже наберем, Иван Павлович!
– Ага, наберете… репьев на штаны, – сказал Батурин и, обернувшись, шоферу: – Гоняй, Леша, гоняй!
Обрадованные бабы, что гроза миновала, долго еще махали нам вслед.
В Мотках, на высоком обрывистом берегу Прокоши, нас уже поджидали с рыбой: два человека, голые по пояс, в закатанных выше колен брюках, возились возле костра. Один из них высокий, худой, с кипенно-белой грудью, с землисто-красными, как лежалый кирпич, большими кистями рук, словно приставленными от другого тела; второй приземистый, плотный, играя мускулами, блестел на солнце точно полированный. На треноге висел огромный – ведра на два – чугунный котел. Рыба лежала навалом на темном брезенте: толстые, разлапистые, с медным отливом караси вперемежку с сизыми, как дикие селезни, линями.
– Вы что, верхом на попутном облаке приехали? – спросил рыбаков Батурин, вылезая из машины.
– А мы по щучьему велению, по вашему хотению, Иван Павлович, – улыбаясь во все лицо, зычно крикнул от костра тот, что поменьше. Это был егерь здешний, Николай Иванович Бородин, тоже мой дальний родственник.
В худом и высоком я признал Костю Хамова, бригадира рыбаков. Путаясь в словах и суетясь вокруг Батурина, он пояснял:
– Я, значится, как получил задание от Николая Федоровича, что, мол, Иван Павлович гостей повезет в Мотки, на реку. Рыбки, значится, организовать… Мать честная, говорю, у меня и снасти смотаны, и народ на покосе. Коровам, говорю, для себя пошли… разрешил покосить сам Иван Павлыч. А Николай Федорович мне: ты, говорит, рыбак или пастух? Чего на коров хвостом машешь? Смотри, говорит, рыбы не достанешь – хвост оторвем… И сам смеется, и я смеюсь… Пропал, думаю, пропал, а смеюсь… – был он сутул и как-то нескладно скроен, будто наспех гвоздями сшит: плечи узкие, грудь клинышком, а голова большая и чуть вперед подана, словно держать ее трудно, а говорил, как из пулемета чесал. – Я тогда к Бородину: Николай Иванович, выручай, говорю. Заводи мотоцикл, берем ботало, а сети у меня в лугах… Поботаем.
– Хватит тебе, ботало-мотало! – оборвал его Батурин. – Дай другим сказать. – Он обернулся ко мне: – Знаешь, как его пацаны у нас дразнят? Лотохой. Костя, завтра будет дождь? Наверно, будет, наверно, нет…
Семен Семенович и механик засмеялись.
– Значит, наботали? – спросил Батурин егеря, подходя к костру.
Тот не встал, не пошел рассыпаться мелким бесом, как бригадир. Тот знал себе цену. Однако ж отвечал весело:
– Ботать – не языком болтать… Сняли мы с себя штаны, завязали узлами порточины, а в ширинку объявление пристегнули: здесь выдаются делянки на покос. Записывайтесь по очереди. И кинули штаны в бочаг. Вот караси и набились в них.
– О-го-го-го! – загоготали все, как гуси.
И даже Иван Павлович залился так, что лоб и щеки его покраснели.
– Все-таки, где рыбу достали? – спросил Семен Семенович. – За час столько не наботаешь.
– У героя взяли, у героя, – залотошил Костя. – Я говорю: поедем ботать! А Николай Иванович мне: бери поллитру. На нее, говорит, любая рыба клюнет. Верное дело, говорит. Вот тебе взяли поллитру. Привозит он меня на Долгое. А там наш герой сети выбирает. Вот вам и рыба.
– Это что за герой? – спросил я Батурина.
– Из Высокого. Дорожный мастер.
– Прозвище, что ли?
– Зачем? С войны героем вернулся. У него и лошадь своя, и сети. Вроде поощрения ему.
– Так чего делать будем? – спросил егерь. – Архиерейскую, что ли, варить?
– А как же?! Леша, где петухи? – крикнул Иван Павлович.
– В багажнике, – отозвался тот из машины.
– Сейчас я их ощиплю! – кинулся к багажнику Костя-бригадир.
– Погоди ты! – крикнул Леша.
Но бригадир одним духом подбежал к «Волге», ткнул своей пятерней в замок багажника, крышка подпрыгнула кверху, и в то же мгновение из багажника с кудахтаньем полетели во все стороны белые куры и петухи.
– Алексей! Что вы, мать вашу перемать? Головы порубить не могли, а?! – заорал Батурин.
– Дак я говорил заведующему… А тот говорит: на всей ферме ни одного топора. Чем я их отрублю, пальцем, что ли?
– Да ловите вы их, дьяволы! Не то по лугам разбегутся, – кричал Батурин. – Опозорите на всю округу.
Кур ловили всей артелью: разбились в цепь, загоняли их в некошеную траву, а потом глушили, накрывали фуфайками и рубахами.
Из багажника вынули целую корзину яиц, переложенных сеном, с заднего окошка сняли «рядок» водки – четырнадцать бутылок. И заварили архиерейскую уху…

Володя Гладких приехал на вечерней зорьке – мы уж успели выпить как следует. Сидели мы, как древние греки, в земляных креслах, вырытых амфитеатром вокруг дернового стола. На брезентовой подстилке перед нами лежали вареные куры да караси с линями, посыпанные крупной солью; поодаль, чтоб рукой подать, стоял котел с духовитой архиерейской ухой, в которой выварились сперва куры, а потом рыба; яйца рассыпаны были по столу, как горох. Ешь – не хочу. Водку запивали ухой, а кого разбирало – спускался вниз, к реке и в воду – бултых! Отмокали.
– Эй вы, аргонавты! – крикнул, вылезая из ветеринарского «козла», Володя. – Пошто пируем? Какого Зевсова быка задрали?
– Ты чего это? – вскинулся Батурин. – Вроде конокрадами нас обзываешь?
– Это герои древности, – сказал, присаживаясь, Володя.
– Хороши герои – чужих быков забивать, – ворчал Батурин. – У нас тут, брат, все свое… Как в пантюхинской частушке поется: «Мы плевать на тех хотели, кто нас пьяницей назвал. На свои мы деньги пили, нам никто их не давал». – Он поглядел значительно на нас и добавил: – Музыка Глуховой, слова Хамова.
Застолица грохнула, а Иван Павлович пояснил мне:
– Это у нас, в Брехове, самодеятельный хор так объявляет: выступает хор из колхоза имени Марата. Частушки! Музыка Глуховой, слова Хамова, – и сам засмеялся еще раз.
Гладких молчал.
– А ты чего нос повесил, Владимир Васильевич? Бери кружку! Дай-ка я тебе налью, – потянулся к нему Батурин с бутылкой.
– Да погоди ты малость, – поморщился Володя. – Дай дух перевести.
Батурин дернулся и поднял голову:
– Что за тобой, гнались? Или прятался от кого?
– От вас спрячешься? – повел бровями Володя. – Вы на том свете и то покоя не дадите.
– Кузовков одолевает? – Батурин многозначительно усмехнулся, наливая в кружку Гладких. – Плюнь на него… Давай, отдыхай!
Гладких покосился на водку и вроде бы нехотя выпил. Семен Семенович принял это как сигнал читать письмо запорожцев и, мотнув головой, словно очнулся ото сна, загремел:
– Ты, шайтан турецкий, проклятого черта брат и товарищ, самого Люцыпера секретарь…
– Да погоди ты со своим турецким султаном! – оборвал его Батурин.
Семен Семенович обиженно хмыкнул и насупился. Вся остальная братия с недоумением переглядывалась.
– Дан чего он, людей просил? – начал опять про Кузовкова Батурин.
– От него и те разбежались, что были, – нехотя ответил Гладких. – Тоже мне шефы…
– А что такое?
– Сено скирдовали на пресс-пункте. Подвозили два грузовика с рязанского треста. Ну и смылись… А те посидели, поглядели – никого нет. Ни шоферов, ни начальства… И тоже деру дали. Вот и собирал всех до самой ночи.
– А Кузовков за чем смотрел?
– А черт его знает.
– Нашел грузовики-то?
– Нашел. На желудевских отгонах были, возле доярок. Машины в кусты загнали, а сами по шалашам – девок щупать. Я их стыдить начал. А им хоть плюй в глаза. Человек, говорят, имеет право на труд и на отдых. Оглоеды.
– Пораспустили… А все ваша демократия виновата, – Батурин длинно и заковыристо выругался.
– Не демократия, а дурь, – сказал Володя. – Ведь тот же Кузовков два грузовика с весны обезвечил. Одну машину с удобрением посадили в клюевском овраге. Так тащили тракторами, что задний мост оторвали к чертовой матери. Тащили с грузом, а! Разгрузить поленились…
– А что ему! – чуть не обрадовался Батурин. – Одну машину угробит – вторую дадите. В районе сидят добренькие дяди… за счет других.
– Кого это других?
– Кого? Да хоть за счет меня. Ему за три года две машины дали. А мне выделили хоть одну?
– Ты только за этот год четыре тракторных тележки взял. И тебе все мало?
– А кто их мне давал? Вы, что ли? Я сам доставал, сам… Вон где! На областной базе, – распалялся Батурин.
– Ну и что? Не у каждого приятель в директорах базы ходит! – повышал голос Володя.
– Приятель! – деланно хохотнул Батурин. – Ты думаешь, мне этот приятель дешево обходится? Дак я изворачиваюсь, я достаю. А плановые машины вы Кузовковым суете: на, голубок! Подымайся на ноги. А он все на брюхо ложится, как опоенный телок. Ты вот об чем напиши, Андреич! – крикнул мне Батурин.
– Несознательный ты элемент! – разошелся и Володя.
1 2 3