Откуда-то издалека по балке доносятся монотонное блеяние овец и короткие свистящие удары железа о железо: вжих, вжих! Солдатов прислушивается и говорит:
– Кто-то в поле припозднился. Кончал сев, должно быть.
– Так с той поры и работаем все своими звеньями, – оживляется Феоктист Макарович. – Милое дело, скажу вам. Дом ли ставить, кошару ли, лес рубить – все сподручно. И так, знаете, друг перед дружкой, звено перед звеном. И каждый на виду стал. Прогульщиков у нас не бывает. Если надо кому, сами отпустим. Суть ведь не в том, что мы малыми группами работаем. Звено может быть и больше и меньше. Вся штука в том, что у нас каждая группа, каждый человек связан друг с дружкой делом. Понимаете, не словами, а делом. К примеру, строим мы избу; мы стараемся не только побыстрее сладить ее, но и чтоб дешевле она обошлась. Всю эту постройку вроде бы отдают нам, доверяют: дешевле сделаете, получите больше. Кумекай! И мы кумекаем, так чтоб и колхозу была прибыль, и нам доплата. Тут все обговорят, все взвесят: и прочность, и удобство. Из каждого дела выгоду надо выжать и артели и себе. Видели наш четырехрядный коровник?
– Да. Отличный коровник, – отозвался я.
– Деревянный, под легкой кровлей. И удобный и прочный. И знаете, во что обошелся он колхозу? В шестьдесят пять тысяч по старым деньгам! А нам прислали проект на каменный коровник стоимостью в миллион. Дворец! Мужики отказались. А зачем дворец коровам? Корове – жизнь коровья, человеку человечья. А то в ином колхозе коровник под шифером, а доярка – в старой юбке.
На прощанье Солдатов задержал мою руку и произнес с особой значительностью:
– Контроль у нас вырос. То бригадир следил за делом, а теперь каждый колхозник. Все считают… Оттого и выгода. Надо, чтоб каждый хозяином своего дела был.
Возвращался я из Солдатова той же самой дорогой: опять по обочинам долго щетинились позеленевшие талы; снова промелькнул чистенький сквозной березовый колок возле Толоконцевой горы; тряслись, как в лихорадочном ознобе, бревенчатые мосточки через Нарым и Таловку, и снова потянулись бесконечной зубчатой стеной блестевшие на солнце белки, только теперь они были не справа, а слева.
За Большенарымским с невысокого увала мы увидели море и ахнули: старая дорога, по которой мы ехали раньше, уходила под воду; и странно было видеть эту накатанную колею так бесследно исчезавшую в наплыве сероватых волн. И поневоле думалось, что ездили по этой дороге куда-то совсем в иной мир, словно в водяное царство погружались. Но ведь я точно знал, что дорога эта была, и плохо ли, хорошо ли, но ездили по ней. А теперь вот пришло сюда море; пришло из дальних далей» оттуда, где в горных долинах слежалось много снега и льда, где хорошо поработало солнце, растопило снега и двинуло в далекий и добрый путь животворную влагу. Пришло море, принесло в эту долину желанную прохладу, но захлестнуло старые дороги. А люди прокладывают новые пути; идут они выше и прямее старых.
И опять я лечу в Большенарымское.
В который уж раз прибывая в эти далекие села, я ловлю себя на мысли: а вдруг не узнаю их? Лет десять назад ехал сюда на «Волге», потом прилетал на четырехместном «яке», потом на «аннушке», теперь вот на серебристом «иле». Двадцать два пассажира прямо от трапа дружно бросились вперегонки к далекому приземистому домику – аэровокзалу. Неужто автобус появился?
Так и есть, автобус! Он урчит, подрагивая всем своим древним маленьким корпусом. Дверь одна, впереди. Пассажиры ныряют в нее, как десантники по тревоге в самолетный люк, подталкивая друг дружку: «Давай, давай, плотнее!» – «Куда ты на голову прешь, дьявол?» – «А ты не выставляй ее в проход, голову-то…» – «Да что ж, я ее отстегну, что ли?» – «В кювет ее брось! Без нее легче». – «Гы-гы-гы!» – «Плотнее, ребята, плотнее!..» Наконец последняя спина заткнула дверной проем. «Поехали!» – «Дайте хоть дверь закрыть, черти!» – кричит шофер. «А зачем? С ветерком веселее». – «Да вывалитесь!» – «Ничего… Тут невысоко. Небось не расшибемся, не самолет». – «Ну, поехали, что ли ча!»
Останавливаемся в центре села, на бугре, возле какого-то сарая. У забора привязана коза, собаки обнюхивают пассажиров и шарахаются в сторону. Ребятишки – русские и казахи, как по команде, стоят смирно, разинув рты, разглядывают приехавших. А направо и налево и прямо, по главному шоссе, вдоль кюветов теснятся в полном беспорядке мазанки, все серые от въевшейся пыли, низенькие, нахлобученные плоскими крышами; повернутые задом на главную улицу, они, словно дзоты, заняли оборонительный рубеж вдоль дороги и, кажется, стоят здесь с фантастических времен Чингисхана. Да, это Большенарымское. Оно все то же.
Но там, за этим унылым разливом плоских крыш, этими оголенными саманными фанзами без единого деревца, за ветхими забориками да крохотными сарайчиками высятся двухэтажные корпуса нового райцентра: клуб, райком, управления РТС и, наконец, жилой поселок для специалистов. Строится Большенарымское! Все те же приметы, что и повсюду в нашей стране, – старое старится, новое растет.
– Как дела? – спрашиваю в райкоме.
– В прошлом году подсушило малость. Но в общем ничего. Двенадцать центнеров зерновых сняли по району.
– А у Лозового как урожай?
– У него двадцать пять.
– Что ж, у него климат другой?
Отвечают с улыбкой – все старые знакомые:
– Молитвы не те. А небесная канцелярия одна.
– Что у него нового?
– Овец поменял на коров.
– Почему?
– Специализация… Коровы выгодней. Вот и обменял в совхозе имени Черняховского овец на коров.
– А вы что же? – спрашиваю секретаря райкома Ивана Игнатьевича Белькова.
– Поддержали. Специализация – дело перспективное.
Вспоминаю свой первый наезд… Тогдашний секретарь Большенарымского райкома как бы нехотя снисходительно журил при мне Лозового: «Чудишь ты, дорогой… Птицеферму ликвидировал, свиней не хочешь разводить. Ты подаешь дурной пример…»
Сколько было их, таких «дурных» примеров! То Лозовой бригады упразднил, а бригадиров послал в звенья, в поле работать. Какой шум был!.. «Это подрыв колхоза изнутри!», «Это развал, путь к анархии!».
То землю стал закреплять за звеньями. И опять обвинения: «Что это, автономия в колхозе?», «Путь к частной собственности?», «Зачатки. Возвращение вспять!». То семенное зерно отказался сдавать… «Судить его!», «На колени!», «Пусть прощения просит!».
Увы! Все было… И выговора – простые и строгие. И на бюро судили. И снять хотели… Но Лозовой не стал на колени. Приезжали комиссии, расспрашивали, проверяли – он до хрипоты разъяснял, доказывал, отстаивал. И было что отстаивать – росли урожаи, поголовье скота, доходы. А частная собственность так и осталась все в том же воображаемом «зачатке».
Менялись времена, менялись и отношения… За долголетние устойчивые урожаи, за высокие доходы председатель колхоза Николай Иванович Лозовой награжден был медалью «Золотая Звезда» Героя Социалистического Труда…
Я встретил его на ферме, возле сливного бака. Он сидел за столиком, что-то записывал. Увидев меня, бросился навстречу. Мы обнялись.
– Все чудишь? – спрашиваю. – Шило на мыло меняешь? Не жалеешь ты начальство.
Смеется:
– Мы теперь друзья. Живем в полном согласии. На доверии!
– А ты чего же не доверяешь дояркам? Пишешь за них.
– К сортировке стада готовимся.
– Значит, учетчиком сделался?
– По совместительству… Я теперь в две смены работаю. С четырех до девяти на дойке, а потом уж в контору иду. Словом, не было у бабы забот, да купила баба порося.
Смотрю я на него – он почти не меняется за последние десять лет: волосы черны, ни сединки, глаза все так же весело щурятся, весь он подтянутый… А ему уж под пятьдесят.
– Когда ты приезжал последний раз?
– Два года назад, – отвечаю.
– О-о! Тогда есть на что посмотреть. В больнице нашей бывал?
– Нет.
– На шестьдесят пять коек больница! Палаты только одиночные и двухместные, родильное отделение на восемь коек, кабинеты – от зубного до рентгеновского – по последнему слову техники. Коридоры метлахской плиткой выложены. А-а? – Он озорно толкает меня в плечо и посмеивается. – А вон, видишь, трехэтажный домик стоит? На двадцать четыре квартиры! Отделочные работы пошли. Да еще два восьмиквартирных дома закладываем.
– Вы что же, уплотнением села решили заняться? Все до кучи хотите свезти?
– Ну нет! У нас только на добровольных началах. Как при коммунизме. Хочешь – в большой дом переезжай, а хочешь – строй себе коттедж.
– Так уж и коттедж?
– Не веришь? Поехали – покажу. Саша, домой доставь нас!
Возле длинной двухэтажной школы зачинается порядок новой улицы. Пока стоит только один дом Лозового, да заборчик вокруг него, да котлованы прорыты под будущие дома.
– Пошли, пошли… Я тебе покажу, кое-что.
Входим: в доме веранда, шесть комнат – четыре внизу, две наверху, погреб, выложенный глазурованной плиткой, ванная, санузел…
– А вот это – русская печь. Та самая, за которую ты ратовал.
Мы остановились перед кафельной белоснежной громадой в голубых разводах.
– Конструкция – моя собственная. Тут, значит, шесток и плита совмещены. Хочешь снизу топи, хочешь сверху…
Рядом с печью – газовая плита на четыре конфорки.
– Зачем же вам русская печь при газовой плите да при паровом отоплении? – спрашиваю хозяйку (тещу Лозового).
– Как зачем? А пироги испечь, хлебы или блины?..
– А на плите, в духовке?
– На плите будет не блин, а каланец. И пирог в духовке клекнет. А в печи он на вольном воздухе. И что за дом без русской печки? У нас вон какие холода… За сорок градусов. А вдруг лопнет это паровое отопление?
– Во, брат, логика! Ни одной науке не подвластна, – смеется Лозовой.
– Сколько же стоит ваш дом?
– Восемь тысяч семьсот.
– Не дорого для колхозников?
– Конечно, дорого. Но – что делать? Строительство – наше больное место.
Мы сели в просторной гостиной на широкой, разборной тахте. Николай Иванович подвинул ко мне низенький легкий столик с журналами и газетами:
– Не первой свежести. Уж извини! Вот телевизионный центр построим, тогда Москву будем смотреть.
– Сами строите?
– Да… Три колхоза сложились. Но строители подводят нас. Затянули дело.
– Подгонять надо.
– Прав нет. Мы их только умолять можем. Да и некогда. Видишь, как занят.
– А чего ты на овец рассердился?
– Не в том дело. Просто у нас мало зимних пастбищ. И заносы снежные в последние годы, как нарочно… А держать овцу в стойле семь месяцев накладно по сравнению с коровой. Отдача не та. Овца – она и есть овца. Впрочем, можно было и с овцами мириться. Но мы сейчас подошли к своеобразному хозяйственному барьеру. Все, что мы могли выжать из своих трех тысяч гектаров пашни да пятисот колхозников, пользуясь, так сказать, общепринятыми мерами, мы взяли. Миллион триста тысяч дохода на эти гектары – право же, неплохо. Но доход этот почти не растет за последние два года. Значит, надо искать новые источники и новые методы и формы работы. Время!..
– А что же устарело?
– Прежде всего взгляды наши, – он поднял руку, предупреждая мои возражения. – Не в общем смысле, а в конкретном, хозяйственном. Возьмем тех же овец. Когда мы их начали разводить лет пятнадцать назад, двадцать тысяч голов казались для нас фантастической цифрой, пределом. Но вот достигли мы этого предела. И что же? Выручка есть от них, конечно. Но нам уже мало. Вон какие расходы у нас. Видели, что мы построили? А построить нужно еще больше. Где брать деньги? Увеличивать поголовье овец? Нельзя. Пастбищ не хватает. Держать этих – отдача уже не устраивает нас. Овцу на поток не поставишь. Это сезонная скотина. Подходит окот, или, по-нашему, сакман, стрижка – людей только дай! А в это время то сев, то уборочная. И другое сказать надо – люди наши теперь не любят такие сезонные заварухи. Они хотят работать постоянно на каком-то определенном месте. Колхозник у нас привык заранее определять, рассчитывать – где он будет, при каком деле и что заработает. А что нам дадут овцы? Как бы я ни старался здесь, но ставропольцев мне не переплюнуть. Вот мы и решили взять коров, построить образцовый животноводческий городок, скоро нам ток бухтарминский дадут, подстанция за селом уже построена. Только давай разворачивайся. Тут предела не будет.
– Много вы взяли коров?
– Коров-то много, да толку от них пока мало. Одно только название – корова. Иная по два, по три литра молока дает в сутки. Козы! Вот мы и сортируем их. Из тысячи трехсот голов оставили пока восемьсот. А там телочек породистых купим. Свою породу станем выращивать. Дел – непочатый край. Возьмите тот же надой. За последние десять лет в Америке он поднялся более чем на пятьсот литров на корову и достиг трех тысяч девятисот девяноста двух литров. А у нас – все на двух с половиной тысячах висит. Американец такую корову и держать не станет. Ровно подобранных коров можно и на поток ставить. А какую электродойку применишь к нашим коровам? Одна дает двенадцать литров, другая – два. А мы все толкуем о передовых методах. И вещи-то, казалось бы, очевидные, бесспорные. Но у нас нет-нет да еще и разгорится сыр-бор! Почему доят вручную? Почему «елочки» не ставят?
– Командиры живучи, Николай Иванович. Иному хоть кол на голове теши, а он все будет орать: «Делай не как знаешь, а как я велю». Вон опять шумят некоторые в газетах: «Не закреплять землю за звеньями!», «Это раздробление…», «Развал!», «Работай в бригаде – и больше ничего…».
– То есть кого куда пошлют, – усмехается Лозовой. – Такие окрики я давненько слыхал: «Работать надо, а не выдумывать!» Ну, я понимаю еще – спорили лет восемь назад, когда впервые вводили это дело. А теперь-то что спорить? У меня на закрепленной земле сняли в прошлом, засушливом, году по двадцать пять центнеров на круг, а у соседей-то десять-одиннадцать.
– Говорят, звеньевые землю истощают.
– Чепуха! Вон у Лисовца в третьем годе горный поток по полю прошелся и гектаров восемь смыл начисто. Дак они на поля землю возили, почву! Так заровняли, что не заметишь, где и смыв был.
– А если б раньше такое случилось?
– Что ты! Теперь бы уже овраг образовался. Отношение к земле и к делу изменилось. Бывало, сев подойдет – кого в севари? Да кому делать нечего. А теперь он сынишку сажает на трактор, а сам на сеялку становится. Что ему норма высева? Он ее сам устанавливает: где земля пожирнее, он и зерна бросает побольше. А где и придерживает.
– Ну, мне понятно еще, когда противятся закреплению земли деятели из управлений или теоретики от стола. Но почему против выступают некоторые председатели колхозов? – спрашиваю я.
– Да потому, что работать председателю становится куда труднее. Тут уже не приказывать надо, а подсчитывать, прикидывать тысячи вариантов – что выгоднее, то им и подавай. Снабжать вовремя и удобрениями и семенами, да не какими-нибудь, а высшей кондиции. Звеньевые сами проверяют, их не проведешь. И ремонт… Уже не ты с них, а они с тебя требуют и запчасти, и железо, и горючее. Так-то…
– Но говорят, что они только для себя стараются, а не на общее дело.
– Да бросьте! Вот был случай: придумали удобрение разбрасывать с самолета. Хорошо! Но как его нагружать в самолет? А дедовским методом. Подгонят грузовик к самолету – пошла в ход родимая лопата. Пять минут разбрасывать удобрение, а час – нагружать самолет. Да пыль поднимается – лезет в глаза, в нос, в уши. Разъедает все, отравляет. Но что делать? Так и маялись. А в прошлом году решили удобрения по звеньям раздать – и самолеты закрепили, действуйте сами. Дешевле сработаете, сэкономите – прибыль ваша. И что ж ты думаешь? Изобрели, как избавиться от этой ручной погрузки!
– Как?
– Очень просто. Приспособили шарнирный стогометатель… Навесили на него самодельный ковш с открывающимся днищем. Занесут его черт-те знает на какую высоту. Выше самолета. Откроют люк – бух! И полным-полна коробочка. Вот и вся недолга, – он засмеялся и покачал головой. – Но в этом году осечка вышла. Прислали нам для разбрасывания удобрения не самолет, а вертолет. Что тут было! Гони его обратно! Ты виноват, председатель. Плохо просил… А что же? И виноват. Заранее предвидеть надо – они бы и к вертолету приспособились.
– Говорят, что на закрепленной земле севооборот нарушается, – подзадориваю я Лозового.
– Чепуха! Мы и севооборот-то настоящий только с закреплением земли наладили.
– Каким образом?
– А ты поговори со звеньевыми сам. Чай, знаком.
На следующий день я встретил Дмитрия Дмитриевича Лисовца в механических мастерских. Летом он на полях, а зимой – главный ремонтник и по тракторам и по комбайнам, мастер на все руки. В его звене или отряде восемь человек, таких же тороватых механизаторов-хлеборобов, и больше тысячи гектаров земли.
– Как же вы успеваете обрабатывать такую махину?
Только плечами пожал:
– Дело привычное.
Я давно знаком с ним; мне нравится его уверенное спокойствие здорового человека, открытое мужественное лицо, какая-то компактная слаженность атлетической фигуры и широкие, как лопата, ладони.
1 2 3 4 5
– Кто-то в поле припозднился. Кончал сев, должно быть.
– Так с той поры и работаем все своими звеньями, – оживляется Феоктист Макарович. – Милое дело, скажу вам. Дом ли ставить, кошару ли, лес рубить – все сподручно. И так, знаете, друг перед дружкой, звено перед звеном. И каждый на виду стал. Прогульщиков у нас не бывает. Если надо кому, сами отпустим. Суть ведь не в том, что мы малыми группами работаем. Звено может быть и больше и меньше. Вся штука в том, что у нас каждая группа, каждый человек связан друг с дружкой делом. Понимаете, не словами, а делом. К примеру, строим мы избу; мы стараемся не только побыстрее сладить ее, но и чтоб дешевле она обошлась. Всю эту постройку вроде бы отдают нам, доверяют: дешевле сделаете, получите больше. Кумекай! И мы кумекаем, так чтоб и колхозу была прибыль, и нам доплата. Тут все обговорят, все взвесят: и прочность, и удобство. Из каждого дела выгоду надо выжать и артели и себе. Видели наш четырехрядный коровник?
– Да. Отличный коровник, – отозвался я.
– Деревянный, под легкой кровлей. И удобный и прочный. И знаете, во что обошелся он колхозу? В шестьдесят пять тысяч по старым деньгам! А нам прислали проект на каменный коровник стоимостью в миллион. Дворец! Мужики отказались. А зачем дворец коровам? Корове – жизнь коровья, человеку человечья. А то в ином колхозе коровник под шифером, а доярка – в старой юбке.
На прощанье Солдатов задержал мою руку и произнес с особой значительностью:
– Контроль у нас вырос. То бригадир следил за делом, а теперь каждый колхозник. Все считают… Оттого и выгода. Надо, чтоб каждый хозяином своего дела был.
Возвращался я из Солдатова той же самой дорогой: опять по обочинам долго щетинились позеленевшие талы; снова промелькнул чистенький сквозной березовый колок возле Толоконцевой горы; тряслись, как в лихорадочном ознобе, бревенчатые мосточки через Нарым и Таловку, и снова потянулись бесконечной зубчатой стеной блестевшие на солнце белки, только теперь они были не справа, а слева.
За Большенарымским с невысокого увала мы увидели море и ахнули: старая дорога, по которой мы ехали раньше, уходила под воду; и странно было видеть эту накатанную колею так бесследно исчезавшую в наплыве сероватых волн. И поневоле думалось, что ездили по этой дороге куда-то совсем в иной мир, словно в водяное царство погружались. Но ведь я точно знал, что дорога эта была, и плохо ли, хорошо ли, но ездили по ней. А теперь вот пришло сюда море; пришло из дальних далей» оттуда, где в горных долинах слежалось много снега и льда, где хорошо поработало солнце, растопило снега и двинуло в далекий и добрый путь животворную влагу. Пришло море, принесло в эту долину желанную прохладу, но захлестнуло старые дороги. А люди прокладывают новые пути; идут они выше и прямее старых.
И опять я лечу в Большенарымское.
В который уж раз прибывая в эти далекие села, я ловлю себя на мысли: а вдруг не узнаю их? Лет десять назад ехал сюда на «Волге», потом прилетал на четырехместном «яке», потом на «аннушке», теперь вот на серебристом «иле». Двадцать два пассажира прямо от трапа дружно бросились вперегонки к далекому приземистому домику – аэровокзалу. Неужто автобус появился?
Так и есть, автобус! Он урчит, подрагивая всем своим древним маленьким корпусом. Дверь одна, впереди. Пассажиры ныряют в нее, как десантники по тревоге в самолетный люк, подталкивая друг дружку: «Давай, давай, плотнее!» – «Куда ты на голову прешь, дьявол?» – «А ты не выставляй ее в проход, голову-то…» – «Да что ж, я ее отстегну, что ли?» – «В кювет ее брось! Без нее легче». – «Гы-гы-гы!» – «Плотнее, ребята, плотнее!..» Наконец последняя спина заткнула дверной проем. «Поехали!» – «Дайте хоть дверь закрыть, черти!» – кричит шофер. «А зачем? С ветерком веселее». – «Да вывалитесь!» – «Ничего… Тут невысоко. Небось не расшибемся, не самолет». – «Ну, поехали, что ли ча!»
Останавливаемся в центре села, на бугре, возле какого-то сарая. У забора привязана коза, собаки обнюхивают пассажиров и шарахаются в сторону. Ребятишки – русские и казахи, как по команде, стоят смирно, разинув рты, разглядывают приехавших. А направо и налево и прямо, по главному шоссе, вдоль кюветов теснятся в полном беспорядке мазанки, все серые от въевшейся пыли, низенькие, нахлобученные плоскими крышами; повернутые задом на главную улицу, они, словно дзоты, заняли оборонительный рубеж вдоль дороги и, кажется, стоят здесь с фантастических времен Чингисхана. Да, это Большенарымское. Оно все то же.
Но там, за этим унылым разливом плоских крыш, этими оголенными саманными фанзами без единого деревца, за ветхими забориками да крохотными сарайчиками высятся двухэтажные корпуса нового райцентра: клуб, райком, управления РТС и, наконец, жилой поселок для специалистов. Строится Большенарымское! Все те же приметы, что и повсюду в нашей стране, – старое старится, новое растет.
– Как дела? – спрашиваю в райкоме.
– В прошлом году подсушило малость. Но в общем ничего. Двенадцать центнеров зерновых сняли по району.
– А у Лозового как урожай?
– У него двадцать пять.
– Что ж, у него климат другой?
Отвечают с улыбкой – все старые знакомые:
– Молитвы не те. А небесная канцелярия одна.
– Что у него нового?
– Овец поменял на коров.
– Почему?
– Специализация… Коровы выгодней. Вот и обменял в совхозе имени Черняховского овец на коров.
– А вы что же? – спрашиваю секретаря райкома Ивана Игнатьевича Белькова.
– Поддержали. Специализация – дело перспективное.
Вспоминаю свой первый наезд… Тогдашний секретарь Большенарымского райкома как бы нехотя снисходительно журил при мне Лозового: «Чудишь ты, дорогой… Птицеферму ликвидировал, свиней не хочешь разводить. Ты подаешь дурной пример…»
Сколько было их, таких «дурных» примеров! То Лозовой бригады упразднил, а бригадиров послал в звенья, в поле работать. Какой шум был!.. «Это подрыв колхоза изнутри!», «Это развал, путь к анархии!».
То землю стал закреплять за звеньями. И опять обвинения: «Что это, автономия в колхозе?», «Путь к частной собственности?», «Зачатки. Возвращение вспять!». То семенное зерно отказался сдавать… «Судить его!», «На колени!», «Пусть прощения просит!».
Увы! Все было… И выговора – простые и строгие. И на бюро судили. И снять хотели… Но Лозовой не стал на колени. Приезжали комиссии, расспрашивали, проверяли – он до хрипоты разъяснял, доказывал, отстаивал. И было что отстаивать – росли урожаи, поголовье скота, доходы. А частная собственность так и осталась все в том же воображаемом «зачатке».
Менялись времена, менялись и отношения… За долголетние устойчивые урожаи, за высокие доходы председатель колхоза Николай Иванович Лозовой награжден был медалью «Золотая Звезда» Героя Социалистического Труда…
Я встретил его на ферме, возле сливного бака. Он сидел за столиком, что-то записывал. Увидев меня, бросился навстречу. Мы обнялись.
– Все чудишь? – спрашиваю. – Шило на мыло меняешь? Не жалеешь ты начальство.
Смеется:
– Мы теперь друзья. Живем в полном согласии. На доверии!
– А ты чего же не доверяешь дояркам? Пишешь за них.
– К сортировке стада готовимся.
– Значит, учетчиком сделался?
– По совместительству… Я теперь в две смены работаю. С четырех до девяти на дойке, а потом уж в контору иду. Словом, не было у бабы забот, да купила баба порося.
Смотрю я на него – он почти не меняется за последние десять лет: волосы черны, ни сединки, глаза все так же весело щурятся, весь он подтянутый… А ему уж под пятьдесят.
– Когда ты приезжал последний раз?
– Два года назад, – отвечаю.
– О-о! Тогда есть на что посмотреть. В больнице нашей бывал?
– Нет.
– На шестьдесят пять коек больница! Палаты только одиночные и двухместные, родильное отделение на восемь коек, кабинеты – от зубного до рентгеновского – по последнему слову техники. Коридоры метлахской плиткой выложены. А-а? – Он озорно толкает меня в плечо и посмеивается. – А вон, видишь, трехэтажный домик стоит? На двадцать четыре квартиры! Отделочные работы пошли. Да еще два восьмиквартирных дома закладываем.
– Вы что же, уплотнением села решили заняться? Все до кучи хотите свезти?
– Ну нет! У нас только на добровольных началах. Как при коммунизме. Хочешь – в большой дом переезжай, а хочешь – строй себе коттедж.
– Так уж и коттедж?
– Не веришь? Поехали – покажу. Саша, домой доставь нас!
Возле длинной двухэтажной школы зачинается порядок новой улицы. Пока стоит только один дом Лозового, да заборчик вокруг него, да котлованы прорыты под будущие дома.
– Пошли, пошли… Я тебе покажу, кое-что.
Входим: в доме веранда, шесть комнат – четыре внизу, две наверху, погреб, выложенный глазурованной плиткой, ванная, санузел…
– А вот это – русская печь. Та самая, за которую ты ратовал.
Мы остановились перед кафельной белоснежной громадой в голубых разводах.
– Конструкция – моя собственная. Тут, значит, шесток и плита совмещены. Хочешь снизу топи, хочешь сверху…
Рядом с печью – газовая плита на четыре конфорки.
– Зачем же вам русская печь при газовой плите да при паровом отоплении? – спрашиваю хозяйку (тещу Лозового).
– Как зачем? А пироги испечь, хлебы или блины?..
– А на плите, в духовке?
– На плите будет не блин, а каланец. И пирог в духовке клекнет. А в печи он на вольном воздухе. И что за дом без русской печки? У нас вон какие холода… За сорок градусов. А вдруг лопнет это паровое отопление?
– Во, брат, логика! Ни одной науке не подвластна, – смеется Лозовой.
– Сколько же стоит ваш дом?
– Восемь тысяч семьсот.
– Не дорого для колхозников?
– Конечно, дорого. Но – что делать? Строительство – наше больное место.
Мы сели в просторной гостиной на широкой, разборной тахте. Николай Иванович подвинул ко мне низенький легкий столик с журналами и газетами:
– Не первой свежести. Уж извини! Вот телевизионный центр построим, тогда Москву будем смотреть.
– Сами строите?
– Да… Три колхоза сложились. Но строители подводят нас. Затянули дело.
– Подгонять надо.
– Прав нет. Мы их только умолять можем. Да и некогда. Видишь, как занят.
– А чего ты на овец рассердился?
– Не в том дело. Просто у нас мало зимних пастбищ. И заносы снежные в последние годы, как нарочно… А держать овцу в стойле семь месяцев накладно по сравнению с коровой. Отдача не та. Овца – она и есть овца. Впрочем, можно было и с овцами мириться. Но мы сейчас подошли к своеобразному хозяйственному барьеру. Все, что мы могли выжать из своих трех тысяч гектаров пашни да пятисот колхозников, пользуясь, так сказать, общепринятыми мерами, мы взяли. Миллион триста тысяч дохода на эти гектары – право же, неплохо. Но доход этот почти не растет за последние два года. Значит, надо искать новые источники и новые методы и формы работы. Время!..
– А что же устарело?
– Прежде всего взгляды наши, – он поднял руку, предупреждая мои возражения. – Не в общем смысле, а в конкретном, хозяйственном. Возьмем тех же овец. Когда мы их начали разводить лет пятнадцать назад, двадцать тысяч голов казались для нас фантастической цифрой, пределом. Но вот достигли мы этого предела. И что же? Выручка есть от них, конечно. Но нам уже мало. Вон какие расходы у нас. Видели, что мы построили? А построить нужно еще больше. Где брать деньги? Увеличивать поголовье овец? Нельзя. Пастбищ не хватает. Держать этих – отдача уже не устраивает нас. Овцу на поток не поставишь. Это сезонная скотина. Подходит окот, или, по-нашему, сакман, стрижка – людей только дай! А в это время то сев, то уборочная. И другое сказать надо – люди наши теперь не любят такие сезонные заварухи. Они хотят работать постоянно на каком-то определенном месте. Колхозник у нас привык заранее определять, рассчитывать – где он будет, при каком деле и что заработает. А что нам дадут овцы? Как бы я ни старался здесь, но ставропольцев мне не переплюнуть. Вот мы и решили взять коров, построить образцовый животноводческий городок, скоро нам ток бухтарминский дадут, подстанция за селом уже построена. Только давай разворачивайся. Тут предела не будет.
– Много вы взяли коров?
– Коров-то много, да толку от них пока мало. Одно только название – корова. Иная по два, по три литра молока дает в сутки. Козы! Вот мы и сортируем их. Из тысячи трехсот голов оставили пока восемьсот. А там телочек породистых купим. Свою породу станем выращивать. Дел – непочатый край. Возьмите тот же надой. За последние десять лет в Америке он поднялся более чем на пятьсот литров на корову и достиг трех тысяч девятисот девяноста двух литров. А у нас – все на двух с половиной тысячах висит. Американец такую корову и держать не станет. Ровно подобранных коров можно и на поток ставить. А какую электродойку применишь к нашим коровам? Одна дает двенадцать литров, другая – два. А мы все толкуем о передовых методах. И вещи-то, казалось бы, очевидные, бесспорные. Но у нас нет-нет да еще и разгорится сыр-бор! Почему доят вручную? Почему «елочки» не ставят?
– Командиры живучи, Николай Иванович. Иному хоть кол на голове теши, а он все будет орать: «Делай не как знаешь, а как я велю». Вон опять шумят некоторые в газетах: «Не закреплять землю за звеньями!», «Это раздробление…», «Развал!», «Работай в бригаде – и больше ничего…».
– То есть кого куда пошлют, – усмехается Лозовой. – Такие окрики я давненько слыхал: «Работать надо, а не выдумывать!» Ну, я понимаю еще – спорили лет восемь назад, когда впервые вводили это дело. А теперь-то что спорить? У меня на закрепленной земле сняли в прошлом, засушливом, году по двадцать пять центнеров на круг, а у соседей-то десять-одиннадцать.
– Говорят, звеньевые землю истощают.
– Чепуха! Вон у Лисовца в третьем годе горный поток по полю прошелся и гектаров восемь смыл начисто. Дак они на поля землю возили, почву! Так заровняли, что не заметишь, где и смыв был.
– А если б раньше такое случилось?
– Что ты! Теперь бы уже овраг образовался. Отношение к земле и к делу изменилось. Бывало, сев подойдет – кого в севари? Да кому делать нечего. А теперь он сынишку сажает на трактор, а сам на сеялку становится. Что ему норма высева? Он ее сам устанавливает: где земля пожирнее, он и зерна бросает побольше. А где и придерживает.
– Ну, мне понятно еще, когда противятся закреплению земли деятели из управлений или теоретики от стола. Но почему против выступают некоторые председатели колхозов? – спрашиваю я.
– Да потому, что работать председателю становится куда труднее. Тут уже не приказывать надо, а подсчитывать, прикидывать тысячи вариантов – что выгоднее, то им и подавай. Снабжать вовремя и удобрениями и семенами, да не какими-нибудь, а высшей кондиции. Звеньевые сами проверяют, их не проведешь. И ремонт… Уже не ты с них, а они с тебя требуют и запчасти, и железо, и горючее. Так-то…
– Но говорят, что они только для себя стараются, а не на общее дело.
– Да бросьте! Вот был случай: придумали удобрение разбрасывать с самолета. Хорошо! Но как его нагружать в самолет? А дедовским методом. Подгонят грузовик к самолету – пошла в ход родимая лопата. Пять минут разбрасывать удобрение, а час – нагружать самолет. Да пыль поднимается – лезет в глаза, в нос, в уши. Разъедает все, отравляет. Но что делать? Так и маялись. А в прошлом году решили удобрения по звеньям раздать – и самолеты закрепили, действуйте сами. Дешевле сработаете, сэкономите – прибыль ваша. И что ж ты думаешь? Изобрели, как избавиться от этой ручной погрузки!
– Как?
– Очень просто. Приспособили шарнирный стогометатель… Навесили на него самодельный ковш с открывающимся днищем. Занесут его черт-те знает на какую высоту. Выше самолета. Откроют люк – бух! И полным-полна коробочка. Вот и вся недолга, – он засмеялся и покачал головой. – Но в этом году осечка вышла. Прислали нам для разбрасывания удобрения не самолет, а вертолет. Что тут было! Гони его обратно! Ты виноват, председатель. Плохо просил… А что же? И виноват. Заранее предвидеть надо – они бы и к вертолету приспособились.
– Говорят, что на закрепленной земле севооборот нарушается, – подзадориваю я Лозового.
– Чепуха! Мы и севооборот-то настоящий только с закреплением земли наладили.
– Каким образом?
– А ты поговори со звеньевыми сам. Чай, знаком.
На следующий день я встретил Дмитрия Дмитриевича Лисовца в механических мастерских. Летом он на полях, а зимой – главный ремонтник и по тракторам и по комбайнам, мастер на все руки. В его звене или отряде восемь человек, таких же тороватых механизаторов-хлеборобов, и больше тысячи гектаров земли.
– Как же вы успеваете обрабатывать такую махину?
Только плечами пожал:
– Дело привычное.
Я давно знаком с ним; мне нравится его уверенное спокойствие здорового человека, открытое мужественное лицо, какая-то компактная слаженность атлетической фигуры и широкие, как лопата, ладони.
1 2 3 4 5