Был рассвет, и этот сон, он сам не знал почему, оскорблял его. Он будил женщину, называя ее по имени, но как ее звали, он не знал. Он звал тихо, долго, пока женщина не подняла голову и не положила ему ее на колени. И тогда он ощутил запах ее тела.
В последующие дни герцог Франкино вспоминал об этом сне всякий раз, когда оказывался рядом с женщиной, и тогда он начинал принюхиваться, чтобы узнать этот запах из сна, но он старался сделать это незаметно, будучи хорошо воспитанным человеком. Поскольку в его памяти запечатлелся именно запах, не лицо и не взгляд; только неясный предрассветный свет и теплый спокойный запах. Каждое тело обладает своим запахом. Тех, кого мы любили, мы вспоминаем прежде всего по запаху.
Но кого же любил герцог? Не донну Камиллу, камеристку маркизы, которая пронзала его презрительными взглядами, потому что видела в нем нелепого иностранца. К тому же она была худа и сурова. И не фройляйн Ильдегонду, высокую и белокурую. На целую пядь выше его. Может быть, Пилар, которая приехала из мавританского двора? Или прекрасную Марави из Анжуйского двора Неаполя? Охваченный сомнением герцог начал расследование. Он исследовал себя и других людей. Более того, других женщин. При каждом приближении, при любом случайном контакте он обострял свои чувства, напрягал разум, весь собирался и придирчиво изучал лицо женщины, той, что была с ним рядом в тот или иной раз, чтобы разгадать, открыть правду. Он хотел знать, кто та женщина, которую он любил. Он морщил нос, чтобы распознать этот запах.
Герцог вспомнил свой сон однажды вечером, глядя на ранний осенний закат, который уже освещал долину грустным светом. Внезапно он вздрогнул от быстрого стука в дверь. Это был юный Ирцио, паж маркизы, еще безбородый юнец, который, спеша объявить нечто важное, путался в словах и пытался дополнить сообщение жестами. Герцог многого бы не понял, если бы не услышал звуков лютни снизу, из зала замка. Пока они вместе спускались по лестнице, пажу Ирцио удалось сообщить, что ко двору только что прибыл трубадур.
Все спешили в зал, где уже сидела маркиза со своими дамами; Венафро стоял за спиной маркизы, а аббаты стекались с разных сторон замка. Они образовали кружок, в центре которого сидел на низком ореховом стуле трубадур. Он настраивал свою лютню. Когда герцог его увидел, он остолбенел. Ему показалось, что он видит себя: может быть, чуточку моложе, может быть, чуточку красивее, может быть, такого себя, каким ему хотелось бы быть. Огромные голубые глаза трубадура, когда он отрывал взор от лютни, были отражением вечной невинности. Он улыбнулся и запел «Con vei la lau– zeta mover… ». По окончании прекрасной и печальной песни, маркиза попросила исполнить «Calenda maia». Герцог сосредоточенно слушал. Когда раздались слегка смягченные звуком лютни смелые стихи Рамбоута, обвиняющего женщину в том, что никогда не сжимал ее обнаженной в своих объятиях, герцог вздрогнул и взглянул на маркизу. Ему показалось, что и она на него смотрела.
Потом по просьбе дам был сыгран танец. Венафро подошел к трубадуру и аккомпанировал ему на своей провансальской флейте; все женщины, включая маркизу, танцевали, собравшись в кружок; герцог тоже танцевал, держа за руку маркизу; танцевал даже аббат Мистраль, который выделялся среди других аббатов тем, что в первый же день снял свою длинную черную сутану и одевался в мирское; как и подобает ловкому шевалье, он любил лошадей и танцы. Герцог Мантуанский танцевал с большим искусством, разве что, когда в танце требовалось повернуть голову в сторону маркизы, он делал это на секунду раньше, чем нужно, а когда ему требовалось повернуть ее в противоположную сторону, он чуть-чуть запаздывал.
По окончании танцев маркиза приказала накрыть столы к ужину и захотела, чтобы юный трубадур сел во главе стола, рядом с ней, по правую руку, и она сама довела его до стола. С быстротой молодого кота герцог устроился слева от маркизы и уже подтаскивал к скамье маркизы свою скамью, которая, как ему казалось, стояла слишком далеко или, может быть, недостаточно близко. И в этот момент аббат Умидио тяжело и неотвратимо опустил свою скамью между ними и столь же уверенно уселся. Потом он обернулся к герцогу, который смотрел на него с изумлением, тяжело выдохнул ему в лицо и занялся поглощением пищи.
Герцог смотрел на еду без всякого аппетита. Подняв глаза, он обнаружил, что сидящий напротив Венафро за ним наблюдает.
Маркиза беседовала с трубадуром о новых провансальских и аквитанских стихах и танцах. На ней было серебристое платье, которое отбрасывало на стены блики от больших светильников, и отблески оживали от каждого движения рук и тела.
В эту ночь герцог никак не мог решиться лечь в постель. Он сидел у окна и смотрел на луну, заливавшую белым светом долину. Лишь высокие двойные стены, окружавшие двор, выделялись темным кольцом. Все было неподвижно в ночи, и ничто не нарушало белого великолепия.
Вдруг герцог заметил одетого в черное рыцаря на большом черном коне, который галопом проскакал через двор и легко перемахнул через стены. По белой долине удалялся темный всадник, и черный плащ развевался за плечами. Луч луны блеснул рядом со стремительным силуэтом. Белый конь, которого обнаруживала только его тень в лунном свете, появился рядом с черным всадником и умчался галопом вместе с ним.
Герцог, оцепенев, смотрел на долину. Тени всадников были уже далеко, и неподвижная луна освещала все вокруг. Был ли на самом деле или ему привиделся белый конь, оседланный рассеянным лунным светом? А кто был этим черным всадником? Венафро? Мистраль? Трубадур?
Очень мало спал герцог в ту ночь. И проснулся он обеспокоенным и немного грустным. Слабый свет пробивался сквозь длинное узкое окно. Укрепления, долина, деревья – все исчезло, погрузившись в туман, который густыми волнами поднимался и колыхался, бескрайняя тишина давила на землю. Казалось, жизнь бежала из тех мест. Герцог возвратился мыслями к предыдущему вечеру, освещенному залу, лютне трубадура, к «бранле», который он танцевал, сжимая руку маркизы, к ее платью лунного цвета… к черному всаднику… к этому бегству через долину…
Может быть, в зале он найдет кого-нибудь, может быть, молодой музыкант еще там, он снова встретит взгляд его голубых глаз и они вместе сыграют. Может быть, там и маркиза. И уж конечно, в большом камине разожжен огонь.
Но, подойдя к порогу гостиной, герцог почувствовал, как тонет его надежда. Огонь действительно горел в камине, но в слабом туманном свете в глубине зала восседали и о чем-то совещались двенадцать черных фигур. Сидели аббаты на высоких скамьях, в задумчивости нахмурив брови, перекидываясь редкими словами. Все они обернулись одновременно и молча окинули герцога суровым взглядом.
МАРКИЗА ДИ ШАЙЯН
Маркиза ди Шайян привыкла к вечерним верховым прогулкам на закате и выезжала в любую погоду, летом и зимой, в солнце, ветер, снег и дождь. У маркизы ди Шайян для этого имелись длинные плащи: из аравийского шелка для жарких летних вечеров, из бархата и шерсти на первые осенние холода, из густого меха на зиму.
У маркизы ди Шайян было два великолепных скакуна: один белый, с гордой осанкой, медленной и торжественной рысью, с мощной и изящно изогнутой шеей. Его звали Иппомеле. Когда ей оседлывали белоснежного Иппомеле, маркиза ди Шайян одевалась во все белое: белая мантия, белая вуаль, большая белая шляпа поверх вуали. Другой скакун был черным как ночь, быстрым, нервным и стремительным, с поджарым, как у жеребенка, корпусом, очень длинной шеей и длинной гривой. Он любил галоп и плохо отзывался на узду и удила. Этот скакун был быстр, как ангел ночи, и звали его Иварс. Когда ей седлали ее черного как ночь Иварса, маркиза ди Шайян одевалась во все черное. Черный плащ, черная вуаль, большая черная шляпа поверх вуали. Маркиза ди Шайян была весьма хороша собой.
В тот год часто выдавались ясные дни, прежде чем снег и лед воцарились в долине на всю мрачную, бесконечную зиму. И каждый вечер перед закатом маркиза выезжала, одна или в компании, на верховую прогулку. Иногда ее сопровождал герцог, и тогда аббаты, все или только некоторые, седлали коней и скакали рядом, не спуская с него глаз.
Однажды вечером, когда герцог томился, сидя перед окном в ожидании выезда маркизы, за ним прислали пажа Ирцио, чтобы пригласить в залу, поскольку донна хотела немедленно что-то всем сообщить. В тот вечер маркиза ди Шайян отказалась от поездки. Иппомеле и Иварс напрасно ждали ее в конюшне. Казалось, что в воздухе запахло опасностью. И вот что произошло в действительности.
Когда гости спустились в гостиную, маркиза уже сидела там на большой скамье из прекрасного черешневого дерева, которое с течением времени приобретает все более красный оттенок.
Ее черные волосы были заплетены в косы, и каждая коса была обвита нитью белого как снег жемчуга. В руках маркиза держала лист бумаги и не замедлила прочесть: «Всем обитателям данного замка настоятельно рекомендуется и вменяется в обязанность всякий настой, отвар или декокт, произведенный ими из трав, цветов или ветвей, хранить в своих собственных комнатах, в особенности это касается ядов. В случае невыполнения данного распоряжения воспоследуют в отношении отдельных лиц меры того характера, который подскажут обстоятельства и природа отвара. Предостерегаем также всех лиц от перегонки или настаивания каких-либо подозрительных или опасных для жизни соков, а еще более от того, чтобы оставлять их без присмотра в залах замка или в чужих комнатах».
Чтобы понять смысл этих странных слов, следует знать, что за несколько дней до этого произошло невероятное событие. Дело в том, что один из соков названного свойства привел к внезапной смерти аббата Умидио. То был экстракт безвременника. И случилось это октябрьским вечером.
В долине Шайян еще цвели эти нежнейшие розовато-синие цветы, произрастающие из маленького беловатого клубня, спрятанного глубоко под землей, и именно из этого клубня рождается удивительный цветок, который царит на осенних лугах. У них совсем нет запаха. Их называют еще колхидиками, может быть, потому, что, как говорят, их клубни были завезены морем из далекой таинственной Колхиды, волшебной родины ядов. И сок их ядовит.
Вечером того ясного октябрьского дня, в еще теплом и необыкновенно золотистом свете клонящегося к горизонту светила, маркиза да Шайян выехала на белом Иппомеле на медленную и спокойную прогулку. Из-под белого плаща почти до земли спускалась по крупу лошади синевато-розовая туника. Но в тот вечер прекрасную маркизу сопровождали ее придворные дамы, рядом с ней были донна Камилла, герцог Франкино, аббат Мистраль, и, наконец, замыкал маленький кортеж Венафро в просторном плаще из черного бархата верхом на огромном черном коне.
Венафро хорошо знал свойства растений и объяснял герцогу, что названные цветы, такие нежные на ощупь и приятные глазу, обладают роковой силой, но вместе с тем их смертоносный сок в небольших количествах может оказывать чудодейственное воздействие при лечении болезней дыхания, опасных болезнях крови и сердца, при острых болях в членах. Нет зла, как он говорил, которое не может стать добром, нет злодеяния, которое нельзя бы было обратить в благодеяние, нет в мире ничего отрицательного, что не имело бы положительных сторон. Герцог слушал его философствования, которым внимали и дамы, пока они спускались по холмам, которые ведут от замка ди Шайян в долину, в луга цветущих колхидиков. Добравшись до них, все спешились и отправились гулять по цветущим лугам. Маркиза уселась на обломок скалы, и ее туника раскинулась по земле, как крупный осенний цветок. Герцог взирал на нее, усевшись внизу, у ног.
Дамы между тем собирали цветы, и было отрадно видеть повсюду их яркие наряды, здесь голубого, там красного, а где-то и радостного солнечного цвета. До самого заката длился этот праздник на лугу. Когда грустная тень легла на долину, позвав их в обратный путь, они возвращались с огромными букетами цветов, чтобы украсить комнаты, расставив букеты в красивые стеклянные и серебряные вазы.
На обратном пути, пока кони медленно поднимались в гору по направлению к замку, Венафро объяснял женщинам, как добыть сок нежных безвременников, долго кипятя их на огне, до тех пор пока вся лекарственная сила не выйдет из волокон растений, которые нужно отжать и затем выбросить. Драгоценный сок перегоняется потом в напиток амарантового цвета и, смешанный с чистейшим медом и имбирем, превращается в чудеснейшее снадобье, несколько капель которого могут излечить меланхолию, а в ошибочных дозах вызывают смертный холод в членах.
Вероятно, кто-то долгим осенним вечером решил ради развлечения произвести эту жидкость, которая может быть опасной или благотворной, как, в сущности, и все в жизни; у всего есть две стороны: грустная и веселая, и все может приносить как радость, так и боль, как наслаждение, так и страдание, ведь именно по воле провидения во всем смешаны смех и слезы.
Случилось так, что аббат Умидио, благочестивый аббат, страдающий многими телесными недугами, то ли по причине возраста, то ли из-за холодных стен замка и влажного дыхания осенних ночей; аббат Умидио, который, беспрестанно бормоча, очень медленно поднимался по лестнице, опираясь на свою ореховую палку, и у которого в маленькой комнатушке была целая коллекция флаконов и флакончиков, полных и полупустых, декоктов и таинственных отваров, призванных облегчить боли в старых членах, к которым он обращался как к последней надежде каждый вечер, прежде чем забыться во сне от своих болей; аббат Умидио, лысина которого и гневное лицо были обрамлены редкими белыми волосами, на следующее утро необъяснимым образом был мертв.
ПУТЕШЕСТВИЕ АББАТА НЕВОЗО
Погребение аббата Умидио было мрачным и торжественным, подобающим как его статусу, так и рангу его хозяев, обитателей замка. Герцог хотел, чтобы в храме были исполнены псалмы Давида, переложенные Григорием Великим на несколько голосов, и сама маркиза опустила своими белыми руками на могильный камень, положенный на один уровень с полом замковой церкви, гирлянду тех цветов, которые принято переплетать соломой и другими высохшими травами, когда осень изгоняет с земли плоды и цветы. Потом монахи собрались капитулом и решили, что один из них должен спуститься в долину, в монастырь Сант'Орсо, откуда пришел некогда светлой памяти аббат Умидио, и принести весть о его жестокой кончине, рассказав о том, что, почивши как святой, он покоится уже с миром праведника. Судьба назначила выполнить это поручение аббату Невозо, еще молодому годами и крепкому телом, но ленивому и предпочитавшему теплую праздность путешествию холодной осенью. Еще меньше он любил лошадей, которых панически боялся и по этой причине во время своих поездок имел привычку пользоваться спокойным маленьким осликом, который с большим трудом выдерживал тушу, отягченную не только плотью, но и грузом знаний. Венафро любезно предложил ему свою помощь в этой неспокойной из-за крутых и опасных склонов и мрачного осеннего неба поездке.
Они тронулись в путь. Венафро придерживал удилами своего крупного и мощного Рабано, чтобы конь не обгонял с трудом идущего ослика, который, склонив голову, тащил свою тяжелую ношу. Это был маленький серенький ослик, голова которого поднималась не намного выше брюха лошади. На нем не было ни украшений, ни колокольчиков, ни даже бантика, его хозяин никогда не говорил с ним в пути, не окликал его, а только пинал, погоняя весьма чувствительно в живот. Венафро поглядывал на него с высоты могучего Рабано и думал о том, что у бедного животного не было даже имени.
На лесистые холмы спускался туман, подгоняемый сильным порывистым ветром; и люди, и животные вздрагивали от холода и тоски. Когда они остановились передохнуть около горной хижины, Венафро купил щедрую порцию сена для своего Рабано и поделил ее на две равные части. Одну часть он положил перед осликом, поглаживая его холодную и мокрую от пота шею. Животное благодарно потерлось мордой об его плащ.
В монастыре они остались ненадолго: Невозо не захотел остаться там на ночлег, и хотя животные, в особенности ослик, падали от усталости, он настоял на том, чтобы они пустились в путь сразу после обеда. Но если поездка туда была трудной, поездка обратно оказалась еще тяжелее. К монастырю они спускались, путь обратно шел наверх. Туман между тем превратился в густой мягкий снег, который напитал влагой ставшие скользкими тропинки. Рабано гордо шел уверенным шагом; ослик ковылял, поскальзываясь в холодной жиже. Там, где начинался подъем, Венафро предложил остановиться, чтобы дать животным отдых. Невозо отказался, так как надеялся прибыть в замок до захода солнца, потому что боялся, что дорога обледенеет, а ему не терпелось оказаться в тепле у камина перед накрытым столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12