Итало Кальвино: «Паломар»

Итало Кальвино
Паломар



Валерий Вотрин vvotrin@yahoo.co.uk
«Кальвино Итало. Собрание сочинений. Если однажды зимней ночью путник: Роман, повесть, новеллы»: «Симпозиум»; Спб.; 2001

ISBN 5-89091-108-2, 5-89091-105-8Оригинал: Italo Calvino,
“Palomar”, 1983

Перевод: Наталья Ставровская
Аннотация Повесть «Паломар»(1983), одна из самых сложных в творчестве писателя.«На море зыбь, слабый прибой бьет в песчаный берег. Синьор Паломар стоит и смотрит на волну. Сказать, что поглощен он созерцаньем волн, нельзя. Не поглощен, поскольку хорошо осознает, что делает: хочет на волну смотреть — и смотрит. Не созерцает, ведь для этого нужны особенные темперамент, внутренний настрой, стечение внешних обстоятельств, и хотя он в принципе совсем не против созерцанья, ни одно из трех условий в данном случае не соблюдается. И наконец, смотреть он хочет не на волны, а только на одну: остерегаясь смутных ощущений, Паломар, что б он ни делал, привык определять себе конкретный ограниченный объект...» Итало КальвиноПаломар ПАЛОМАР ОТДЫХАЕТ ПАЛОМАР НА ПОБЕРЕЖЬЕ Чтение волны На море зыбь, слабый прибой бьет в песчаный берег. Синьор Паломар стоит и смотрит на волну. Сказать, что поглощен он созерцаньем волн, нельзя. Не поглощен, поскольку хорошо осознает, что делает: хочет на волну смотреть — и смотрит. Не созерцает, ведь для этого нужны особенные темперамент, внутренний настрой, стечение внешних обстоятельств, и хотя он в принципе совсем не против созерцанья, ни одно из трех условий в данном случае не соблюдается. И наконец, смотреть он хочет не на волны, а только на одну: остерегаясь смутных ощущений, Паломар, что б он ни делал, привык определять себе конкретный ограниченный объект.На глазах синьора Паломара где-то вдалеке возникшая волна приближается, растет, меняет цвет и форму, закручивается, разбивается, исчезает, устремляется обратно. Тут он мог бы счесть, что завершил задуманное, и уйти. Но выделить одну волну, отъединив ее от той, что катит следом, кажется, ее подталкивая, а иной раз настигает и захлестывает, вовсе не легко — как, впрочем, и отделить эту волну от предыдущей — та словно тащит ее за собою к берегу, а то вдруг поворачивается навстречу, точно хочет задержать. Что же до длины валов, бегущих параллельно побережью, не так-то просто с точностью определить, где фронт един, а где уже распался, расчленился на самостоятельные волны, разные по форме, силе, скорости и направлению движения.В общем, за волною невозможно наблюдать, не принимая во внимание сложных факторов, которые участвуют в ее образовании, и столь же сложных, ею порождаемых. Они то и дело изменяются, поэтому каждая волна отлична от другой; но в то же время у любой из них находится двойник, не обязательно соседствующий с ней или идущий следом; в общем, некоторые формы волн и целые цепочки повторяются, хотя в пространстве и во времени эти повторения распределяются неравномерно. Так как Паломар сейчас хотел бы просто рассмотреть волну, то есть уловить все до единой ее составные части, он решает наблюдать биение воды о берег до тех пор, покуда будет отмечать явления, не виданные прежде; едва картины станут повторяться, он поймет, что все уже увидел, и прервет свое занятие.Нервный человек, живущий в бурном, перенаселенном мире, Паломар предпо-читает свои отношения с ним ограничивать и, сопротивляясь массовой неврастении, по крайней мере собственные ощущения старается не выпускать из-под контроля.С приближением волна становится все круче, на ее верхушке начинает загибаться белый отворот. Если это происходит не совсем у берега, то пена успевает, навернувшись на саму себя, исчезнуть, словно поглощенная водой, но тут же снова — снизу — заполняет все собой подобно белому ковру, взлетающему на берег для оказания волне достойного приема. Но когда она должна уж накатиться на ковер, вдруг обнаруживается, что никакой волны и нет, а следом исчезает и сам ковер — он превращается в сверкающий песок, который быстро-быстро отступает, будто теснимый ширящейся полосой сухого тусклого песка, все дальше двигающего свою волнистую границу.В то же время стоит обратить внимание на выемки во фронте волны, где разделяется она на два крыла, несущиеся к берегу слева направо и справа налево, а также на то место, где берет начало (или завершается) их расхождение (или схождение), — на антимыс, который следует за крыльями, но неизменно отстает, завися от попеременного их наложенья друг на друга, пока волну эту не настигает большая, вновь выдвигая ту же самую проблему: расхождение или схождение? — а следом накатывает волна мощнее прежней, снимающая все проблемы.Берег, следуя рисунку волн, выпячивает в море некие зачатки мысов, переходящие в затопленные отмели, которые то намывают из песка, то размывают приливы и отливы. В качестве предмета наблюдения Паломар выбирает именно один из этих плоских языков, поскольку волны косо ударяют в него с двух сторон и, перехлестывая полускрытую водой поверхность, сталкиваются. Значит, разбираясь, как устроена волна, придется принимать в расчет и эти противоположные толчки, которые друг друга частью гасят, частью складываются, а в результате все удары с контрударами обычно оборачиваются обильной пеной.Паломар решает ограничить поле наблюдения; следя, к примеру, за квадратом десять на десять метров от береговой линии в море, он составляет каталог движений волн, повторяющихся с различной частотой на означенном участке за определенный промежуток времени. Трудность представляет установление границ квадрата: к примеру, можно было б дальней стороной его счесть гребень движущейся к берегу волны, но, приближаясь, он растет и заслоняет все, что позади, и вот уже обозреваемый участок опрокинут и расплющен.Но Паломар не падает духом: он то и дело заключает, будто уже видел все, что можно было разглядеть с его позиции, хотя вскоре непременно возникает что-нибудь еще, чего он не учел. Если б он не торопился так достичь полного и окончательного результата наблюдения волн, их созерцание его бы очень успокаивало и, возможно, уберегло от неврастении, от инфаркта и от язвы. А может быть, и стало бы ключом к познанию мира во всей его сложности путем сведения к более простой системе.Но, пробуя определить эту модель, необходимо также брать в расчет и длинную волну, которая, вдруг возникнув, несется параллельно берегу и перпендикулярно бурунам непрерывающимся гребнем, вздымая лишь верхний слой воды. Отдельные барашки, рвущиеся к берегу, не нарушают равномерного напора этого сплошного гребня, срезающего их под прямым углом, стремясь неведомо откуда неведомо куда. Возможно, перпендикулярно импульсу, возникшему в глубинах моря, водную поверхность движет и восточный ветерок, сам по себе несильный, но эта порождаемая ветерком волна вбирает в себя по пути косые толчки воды и увлекает их с собой. Так мчит она, все набирая силу, покуда столкновения со встречными волнами понемногу не сведут ее на нет или не переменят направление настолько, что она смешается с одной из множества династий волн, которые бегут к ней под углом, и выплеснется с ними на берег.Заостришь внимание на каком-нибудь одном аспекте — и он тут же, выступив на первый план, заполняет собой всю картину; так некоторые рисунки, стоит лишь на миг закрыть глаза, предстают потом уже иными. Рисунок, образуемый скрещением гребней волн, теперь составлен из квадратов — проступающих и исчезающих. К тому же каждая прибойная волна, откатываясь в море, также обладает некоторой силой, затрудняющей движение к побережью тех волн, что катятся за нею следом. И если сконцентрировать на них внимание, то может показаться, будто и впрямь все они движутся от суши в море.А вдруг и в самом деле Паломар сумеет устремить их вспять, заставит время повернуть назад и с помощью какого-то шестого чувства постигнет истинную сущность мира? Увы, у него только закружилась голова. Настойчивость же волн венчается успехом: они явно стали больше. Или меняется ветер? Беда, если картина, стоившая Паломару кропотливого труда, нарушится, развалится, растает! Ведь лишь удерживая в уме одновременно все ее детали, может приступать он к следующему этапу операции — распространять полученные сведения на всю вселенную.Тут главное — не потерять терпения, что в скором времени как раз и происходит. Он бредет вдоль берега такой же нервный, как пришел, и еще меньше в чем-либо уверенный. Голая грудь Паломар прогуливается по побережью. Изредка ему встречаются купальщики. Вот лежа загорает молодая женщина с открытой грудью. Скромный Паломар спешит перевести свой взгляд к морскому горизонту. Он знает — в подобных случаях, заметив незнакомца, женщины часто спешат прикрыться, но не видит в этом ничего хорошего: и потому, что смущена купальщица, спокойно загоравшая, и потому, что проходящий чувствует: он помешал, и потому, что в скрытой форме подтверждается запрет на наготу; к тому же половинчатое соблюдение условностей ведет к распространению неуверенности, непоследовательности в поведении, вместо свободы и непринужденности.Вот почему, едва завидев бронзовое с розовым облачко нагого торса, он скорее поворачивает голову так, чтобы взгляд его повис в пространстве, гарантируя почтительное соблюдение невидимой границы, окружающей любого индивида.«Однако, — рассуждает он, шагая дальше и, как только горизонт пустеет, вновь давая глазу волю, — действуя подобным образом, я лишь подчеркиваю свой отказ смотреть и в результате закрепляю условность, в соответствии с которой обнажение груди считается недопустимым; иначе говоря, я мысленно подвешиваю меж собой и грудью — молодой и привлекательной, как я сумел заметить краем глаза, — воображаемый бюстгальтер. В общем, отведенный взгляд показывает, что я думаю об этой женской наготе, она меня заботит, и, по сути дела, это тоже проявление бестактности и ретроградства».По пути обратно Паломар глядит перед собою так, чтобы взгляд его с одним и тем же беспристрастием касался пены отходящих волн и лодок, вытянутых на песок, и постланной махровой простыни, и полнолуния незагорелой кожи с буроватым ореолом в окружении соска, и очертаний берега, сереющих в мареве на фоне неба.«Ну вот, — довольно отмечает он, шагая дальше, — грудь стала как бы частью окружающей природы, а мой взгляд — не более докучливым, чем взгляды чаек и мерланов».«Но справедливо ль это? — размышляет он затем. — Не низвожу ль я человеческую личность до уровня вещей, не отношусь ли к отличительной особенности женщин просто как к предмету? Не закрепляю ли я давнюю традицию мужского превосходства, породившую со временем привычную пренебрежительность?»Он поворачивается, идет назад. Скользя по пляжу непредубежденным, объективным взглядом, он, как только в поле зрения оказывается нагая грудь, заставляет взгляд свой очевидным образом прерваться, отклониться, чуть ли не вильнуть. Наткнувшись на тугую кожу, взгляд его отскакивает, будто отмечая измененье консистенции картины и ее особенную значимость, зависнув на мгновение, описывает в воздухе кривую, повторяющую выпуклость груди — уклончиво и в то же время покровительственно, — и невозмутимо двигается дальше.«Наверное, теперь моя позиция ясна, — решает Паломар, — и недоразумения исключены. Но вот не будет ли такой парящий взгляд в конце концов расценен как высокомерие, недооценка сущности груди, ее значения, в определенном смысле оттеснение ее на задний план, куда-то на периферию, как не стоящей особого внимания? И грудь из-за меня опять оказывается в тени, как долгие столетия, когда все были одержимы манией стыдливости, считали чувственность грехом...»Подобное истолкование не соответствует благим намерениям Паломара: он хотя и представляет зрелое поколение, привыкшее ассоциировать грудь женщины с интимной близостью, однако же приветствует такую перемену нравов — и поскольку видит в ней свидетельство распространения в обществе более широких взглядов, и потому, что данная картина, в частности, ему приятна. Такую бескорыстную поддержку и хотел бы выразить он взглядом.Повернувшись, он решительно шагает снова к загорающей особе. На сей раз взгляд его, порхая по пейзажу, задержится с почтением ненадолго на ее груди и тут же поспешит вовлечь ее в порыв расположения и благодарности, которые он ощущает ко всему — к солнцу, небесам, корявым соснам, дюнам, к песку и скалам, к водорослям, облакам, к миру, обращающемуся вокруг вот этих шпилей в ореолах света.Что, конечно, совершенно успокоит одинокую купальщицу и исключит возможность всяких недоразумений. Но она, увидев Паломара, вскакивает, прикрывается и, фыркнув, поспешает прочь, с досадой поводя плечами, словно подверглась домогательствам сатира.«Мертвый груз традиции безнравственного поведения мешает по достоинству оценивать и просвещеннейшие побуждения», — горько заключает Паломар. Солнечная дорожка Когда солнце клонится к закату, на морскую гладь ложится отблеск: от горизонта к берегу протягивается слепящее пятно из зыбких бликов, синь же, проступающая между ними сетью матовых прожилок, кажется темней. Лодки против солнца превращаются из белых в черные и, будто бы разъединенные блещущими крапинами, делаются меньше и бесплотней.Для синьора Паломара, птицы поздней, это час вечернего заплыва. Он входит в воду, отдаляется от берега, и отблеск принимает вид искрящейся дорожки, пролегающей к нему от горизонта. Он плывет по ней, точней, она все время впереди, когда он делает гребок, как бы отскакивает и к себе не подпускает. Везде, куда ни вытянет он руку, морская гладь приобретает тусклую вечернюю окраску, доходящую до самой полосы прибоя за его спиной.Солнце опускается, и отблеск, прежде цвета белого каленья, делается золотым, из золотого — медным. И куда бы Паломар ни плыл, он неизменно на вершине золотого треугольника; дорожка следует за ним, указывая на него, как часовая стрелка, укрепленная на солнце.«Солнце удостоило меня особой чести», — было бы приятно думать Паломару, а верней, его эгоистичному, обуреваемому чувством собственного превосходства «я». Но другое — депрессивное, а может быть, имеющее склонность к мазохизму — возражает: «Отчего же, каждому, за исключением незрячих, чудится, что отблеск следует за ним; все мы постоянно находимся в плену каких-то ложных ощущений и понятий». Подает свой голос третий, более беспристрастный их сосед: «Так или иначе: я один из чувствующих, мыслящих субъектов, способных и установить определенные отношения с лучами солнца, и дать оценку и трактовку своим ощущениям и иллюзиям».У каждого, кто в этот час плывет на запад и наблюдает световую полосу, направленную в его сторону и гаснущую там, куда вонзается его рука, — у каждого свой отблеск, имеющий такое направление только для него и движущийся вместе с ним. По обе стороны его синева темнее. «Не есть ли темный цвет единственная не обманчивая данность, общая для всех?» — задумывается Паломар. Но ведь блестящая дорожка одинаково навязывает себя взору каждого, ее никак не избежать. «Выходит, общее у нас именно то, что каждому дано как исключительно его?»Скользят по морю доски с парусами, лавируя, врезаются в потоки ветра, задувающего в это время с суши. Напряженные фигуры держат вытянутыми руками мачты, точно луки, сдерживая воздух, хлопающий полотном. Когда они, пересекая отблеск, тонут в золоте, то паруса тускнеют, а непрозрачные тела как будто погружаются во тьму.«Все это совершается не с морем и не с солнцем, — думает плывущий Паломар, — а в голове моей, в соединяющих глаза и мозг каналах. Я плаваю в своем сознании, искристая дорожка только там и существует, этим она для меня и притягательна. Это моя, единственно доступная познанию, стихия».Но дальше думает: «Ведь я никак не угонюсь за ней, она все время впереди, она не может быть во мне, раз я в ней плаваю, и раз я на нее смотрю, то, значит, вот он я, а вон она».Движения его теперь усталые и неуверенные: видно, размышления не обостряют, а, напротив, портят удовольствие от плавания в отблеске, внушая ощущение ограничения, вины, приговоренности. И еще ответственности, от которой не уйти: дорожка существует потому лишь, что он здесь; а если он уйдет, а если вылезут на берег или просто отвернутся все пловцы и все купальщики, что будет с ней тогда? Он хочет, чтобы в распадающемся мире уцелело самое недолговечное: этот мостик, перекинувшийся через море между заходящим солнцем и его глазами. Плавать больше неохота, холодно. Но Паломар упорствует, теперь он чувствует себя обязанным не выходить из моря до заката.Тогда ему приходят вот какие мысли: «Я ведь вижу этот отблеск, думаю о нем и плаваю в нем лишь благодаря тому, что на другом конце дорожки — солнце, льющее свои лучи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10