Сосут шампанское.
Подходит какая-то совершенно интимная тётенька. Из газеты «Труд». Хотя точно не помню. Она большого роста и внушительной комплекции. Она встаёт рядом, наклоняется. Интимно так задаёт вопросы. Мельком оглядывается. Как будто в тылу врага.
Там ещё есть девушка с большими глазами. С телевидения. Глаза у неё всё время бессмысленно удивлены. С такими глазами она берёт интервью. У меня. Валерка стоит у ней за спиной и смеётся. Лысый чёрт. Валерка ненавидит камеры и журналистов.
А вот и Зельвенский. Меня с ним знакомят.
Зельвенский – это мой номинатор. Ещё одна причина, почему я здесь, в Санкт-Петербурге. Не такая большая, как Валерка или Ляпа, но всё равно.
– О! – говорит Пункс. – У него силиконовые губы!
– Мальчик с писькой на лице, – добавляет пьяный Ляпа. Пьяная Ляпа. Хы.
– И явно не русский, – хмурится Валерка. Кажется, он готов подраться с Зельвенским прямо здесь и сейчас. Чтобы Зельвенский лежал мордой в пол, как кавказский мужчинка.
Каждому своё, как говорится.
Но мне Зельвенский кажется прикольным. Он курит. Взмахивает чёрными и густыми ресницами. Глаза на пол-лица. Про губы уже говорили. Задумчивая рожа. И его все обзывают козлом и говорят про деньги. Ещё он худой, как палка.
В перерывах между общением с интимными тётеньками и Зельвенскими, я целую Валеркин горячий рот. У Валерки пьяные глаза. Совершенно. Он хватает меня за руки, как будто боится, что я исчезну. И какой-то новостийный хрен снимает это на камеру. Пункс дико радуется, у Ляпы счастливая рожа. Валерке на камеру положить.
«Девочка плачет. Девочки смеются»…
Мы сели за столики. Зельвенский – рядом, у импровизированной сцены. Мои подонки – в конце зала… Ко мне все подходят. Юзефович, бородатый мужик, передаёт привет Зашихину. Зашихин тоже бородатый мужик, он мой преподаватель литературы в университете. А Юзефович – его друг. Вот он и пользуется случаем, как на говорят на «Поле Чудес».
Фотографы фотографируют.
Проханов похож на труп. У него такая трупная рожа. Он может играть покойников в кино. Атас полный.
Церемония.
В жюри сидит Шнуров. У него мобила висит на шнурке. На шее. Он – единственный, кого я знаю из жюри. И песню могу напеть: «Ну, где же вы, бляди? Е-е-е! Выручайте дядю!»
Я смотрю на бритую Валеркину голову в конце зала.
Все говорят про меня, голосуют наоборот. Потом голосует Шнуров и письмо от Хакамады. Два на два.
И банкир ставит третий крест Проханову. Шнуров делает сочувственное лицо и разводит руками. Мне не жалко. А Зельвенскому жалко, кажется.
– Что, расстроился? – спрашиваю Зельвенского.
Он мотает головой. Типа, а что такого. Я: ну как это, три косаря прошли мимо! Он улыбается.
Пункс тоже расстроился. Дико. И Ляпа с Валеркой матерились. Как мне потом сообщили. Если бы здесь были Раджа и Мюллер, они бы просто удавили банкира. Сколько бухла можно купить на десять косарей! Ну, на семь. Три отошли бы Зельвенскому. Хорошо, что Мюллера и Раджи нет.
Валерка, Ляпа и Пункс меня поздравляют. У них рожи горят от радости. Они очень волновались. Очень-очень. Поздравляет Коровин, редактор, который правил мою книжку. И Нина, его жена. И Тублин потом прибегает. Директор издательства. Тискает меня на радостях. Валерка хмурится. Я всё время смотрю на него. У него краснеют лоб и щёки.
Я автограф Зельвенскому пишу в книжке. Рисую, то есть. Трахающихся собачек. (Одна пожилая дамочка впоследствии, то есть, уже летом в Москве, попросила меня «нарисовать таких же весёлых собачек ейному мужу. Тоже, надо полагать, не мальчику. Мужу семьдесят шесть лет. Весёлые собачки. Хы.)
Зельвенский такой вытянутый, томный. Что-то пьёт.
– У нас в группе на факультете тоже есть чувак, который в «КоммерсантЪе» работает, – говорю ему радостно. – Лох такой! Его все называют «Твёрдый знак на кепке и мягкий в штанах».
Зельвенский на меня томно смотрит и отвечает:
– Мы тут кепок не носим!
А-а-а…
Потом все опять берут у меня интервью, какие-то каналы: РТР, Культура, ещё что-то. Что-то я им говорю. По несколько раз. Пункс, Ляпа и Валерка в это время жрут салатики и радуются. Пункс искренне рассыпается в респектах. Про Ляпу не помню. А, да. Я его всем представляю. «Это тот самый Ляпа». Всеобщее удивление и узнавание. Герой «Дай мне». О-о. Валерку не представляю. У Валерки мания преследования. Даже на фотках в интернете его рожа замазана. Шпиён нахуй. Поэтому он не хочет представляться. А Ляпа – с удовольствием.
Потом он теряется. В смысле, Ляпа. Пункс волнуется. Валерка нет. Поэтому Пункс не просит у него телефон. Мы раз пять берём трубу у Зельвенского и Коровина. Звоним Ляпе. «Я у „Астории“,» – говорит он. Выходим – нету. Опять звоним…
В перерывах между поисками посидели со Шнуровым. «Денежкина – молодец,» – говорит он. Или не он. Не помню. Самое замечательное, что мне понравилось в Шнурове – это его жена Света. Я сначала подумала: «Что это за девка? Фанатка что ли?».
Потом меня знакомят с Прохановым. Опять мне трясут ручку и что-то говорят. Сзади подходит номинатор Проханова, Зотов. С красной рожей. Кладёт руку на плечо.
– Девушка, вас как зовут?
– Ирина, – отвечаю я.
Красная рожа пихает Проханова и говорит:
– Давай ей десять тысяч отдадим.
Проханов отвечает:
– Я их уже Лимонову отдал.
– А-а… – говорит рожа.
Хе-хе. Пункс вертится рядом и жестами показывает: возьми у Проханова телефон! Позвонить Ляпе.
Опять Ляпа.
Везде он.
Валерка морщит тонкий нос.
Потом мы взяли трубу у Зельвенского, вышли с ней и нашли Ляпу в кустах. Он там, видите ли, пиво пил. В «Астории» пива нет. Мы возвращаемся. По дороге Пункс говорит Ляпе:
– Эх ты! А МЫ ТАМ СО ШНУРОМ БУХАЕМ!!!
«Бухаем со Шнуром» – в этом что-то есть. Определённо.
Зельвенский, Шнуров и Света Шнурова уходят в «Red club». Зельвенский и меня звал, но я «думаю». Идти или нет. Наверное, нет.
Мы пришли и сели за стол. Пункс и Ляпа допили Шнурово вино.
Нас зовут за соседний. Там актриса из жюри, Бортников и тэ дэ. Не помню. «Это тот самый Ляпа!» – радостно говорит актриса сидящим вокруг. Да.
Дайте Ляпе десять тысяч. Мы их отдали Лимонову. А-а… Бля-а…
Валерка дышит мне в шею.
Потом мы уходим. Я прощаюсь с актрисой и Ко, а потом замечаю, что Ляпа валяется на полу в молельной позе. Блять. Валерка хочет пиздить Ляпу. Просто так. В пьяном виде Валерка пиздит всё, что плохо лежит. Или стоит. Или смотрит.
Коровин мне оторвал прорезиненный плакат с надписью «Национальный бестселлер – 2002». Вместо скатерти можно на стол класть.
Выходим. Ляпа ебёт зеркало у какой-то машины. Машина орёт. Пункс интеллигентно говорит:
– Давай отсюда поскорее уйдём.
Черти мои веселятся и берут пиво. Ляпа периодически роняет рюкзак на асфальт. Перебегает, например, дорогу и на середине скидывает рюкзак. Пункс орёт и подбирает. Валерка не подбирает, а херачит по рюкзаку. Пункс машет скатертью, бьёт ею Ляпу под зад. Козлы. Падают на колени, орут: «Наша звезда!». Ну, рожи… Ляпа просит поцеловаться в его честь. Мы идём и Валерка прижимает меня к себе. Как клещами. А где же любовь навсегда? Меня очень интересует этот вопрос, но я молчу.
Потом мы сели в трамвай. Пункс признаётся нам с Валеркой в любви. Падает на нас.
Пришли в гостиницу. Вечер уже. Никто не хочет идти в «Red club». Далеко пиздовать. Я звоню Зельвенскому.
– Приходи завтра на презентацию, – говорю.
Валерка раздевается догола и идёт в ванну. Прямо так. Видимо, смущение у него отключилось. Или его вообще не было?
…Мы тогда сидели на скамейке. И Валерка рассказывал про лагерь. Это ему казалось самым значительным тогда: лагерь. В лагере его избили «обезьяны», а потом он нашёл «своих» и размазал обезьян по асфальту. Этот момент – нашёл! – самый главный для Валерки. Он не понимает, откуда взялись в маленьком южном городке такие же мальчики, как он. Это удача, это знак судьбы, это круто. Мой любимый эпизод в рассказе – как «эти двое стояли и смотрели на него».
Валерка увлечённо повествовал об «этих двоих», а я смотрела на его худой профиль. Выхватывалось кусками: вот очки блеснули в свете фонаря. Вот его губы, как толстые черви раздвинулись и сомкнулись. Вот тонкий облезлый нос. Родинка на лбу. Шея. На ней – двойная родинка, как микроскопическая карта полушарий.
Я подумала, что хочу слышать его всегда. Этот дурацкий хриплый голос. Хочу видеть Валеркину морду каждый день.
Валерка нагнулся ко мне и что-то сказал. Про обезьян.
– Что-что? – не расслышала я.
Он подвинулся ближе. К уху. Хотел повторить, но замолчал. Я чувствовала, как он дышит мне в шею. Губы едва касались его щеки.
Мы сидели так некоторое время, у меня внутри всё обрывалось и замирало.
– Знаешь, – хрипло и сбивчиво проговорил наконец Валерка. – У меня есть девушка. Я её люблю.
Что тут можно ответить.
– А разве мы что-то не то делаем?…
А сейчас мы тоже делаем всё правильно?
Ляпа и Пункс гуляют в трусах по гостинице. Пункс забредает в кусты поссать и находит там Проханова с друзьями. Ссать при них неприлично и Пункс с ними обнимается. Это он так сказал нам.
Потом Пункс и Ляпа вернулись. Валерка всё ещё в ванной. Спит он там что ли? Пользуясь случаем, Ляпа тянет жадные ручки. Хочет присосаться, наверное. Дёргает мою футболку, дышит мне в лицо и вообще всячески старается познакомиться поближе.
– Ляпа!
– Что… – и томное закатывание глаз.
– Ты это…как его… – нервничаю я. Валерка обладает не только манией преследования, но и чувством собственности. Плюс постоянная жажда драки. Смесь ещё та. От Ляпы в худшем случае останется один хуй.
– О…о…
– Иди дрочи!
Ляпа отшатывается после этих, в сущности, необидных слов. Делает оскорблённую рожу. И уходит в неизвестность (в коридор, то есть). Униженный и оскорблённый. Ах-ах.
– Первый раз вижу Ляпу таким, – делится со мной Пункс.
– Каким таким?
– Ему отказала женщина. Никогда его таким не видел. Он в шоке.
Надо же, бля.
Ляпы тоже умеют страдать.
– Что за женщина? – интересуюсь.
Пункс обижается:
– Ты!
Ого…
Валерка наконец-то вылез из ванной.
Приходит Ляпа, они с Пунксом читают рэп, стоя на подоконнике. «Я чёрный негр, я чёрный, просто чёрный. Потому что негр…Йоу…» – и дальше в том же духе. Я почему-то думаю, что они оборвут штору. А Валерка хочет встать и ёбнуть им обоим в башку. Но сдерживается. Лежит рядом. Он худой, как подросток. Тёплый. Руки горячие. И губы. Что такое мораль? Басня что ли?
Мы лежим с Валеркой и его нос касается моей щеки… У него косые глаза. От того, что он пялится на меня с близкого расстояния. Да. Я хочу видеть его косые глаза каждый день. Всё ещё хочу. Смысл моей жизни – в этих скошенных глазах. Если они будут, ничего больше не надо.
Валерка прижимается ко мне.
Странный мальчик.
Странный мальчик вдруг вскакивает на кровати и хватает Ляпин телефон. Не спросив. Ляпе поебать.
– Раджа?! – кричит Валерка в трубку. – Пригоняй в «Матисов гомик»… Ну где… Рядом ещё психбольница! Короче давай!…
Через час Раджа, Мюллер и Ворон сидят у меня на кровати с пивом. Раджа стал выше, круглые плечи распирают футболку. Весь какой-то взрывоопасный. Качается и жрёт яичный белок. Ворон такой же невысокий, как был. Улыбка в пол лица. Мюллер всем показывает татуировку на плече. Такой громадный крест. Недоделанный. Мюллер выглядит самым устрашающим. Большой, лысый, на морде чуть что появляется злобное выражение. Мюллер соскучился больше всех. Тискает меня и целует в щёки. Ляпу и Пункса все демонстративно не замечают. Потом мы садимся на кровать, Ворон вытаскивает из рюкзака пиво. Ляпе дают бутылку, а Пунксу нет. Валерка держит меня за руку. Обнимает. Губы касаются моих волос… уха… лба… Пошла лирика.
Его друзья смотрят на это непонимающе. Я вижу недоумение в глазах Раджи, которое тот старается скрыть. Наверное, они все хорошо знакомы с девушкой Валерки. Наслышаны про «любовь навеки». Всем неловко. Кроме Валерки. И меня.
Чтобы снять напряжение, Раджа хватает меня за шею (наверное, это называется «обнять») и принимается рассказывать свою главную новость, распирающую его во все стороны:
– Ездили мы на финал кубка ЦСКА – Зенит. Ну, в Москву… И мы там просто все выпали в осадок! – Раджа округляет синие глаза. – Моб, из тридцати, наверное, коней, погнал рэпаков и черных, на Охотном ряду! Мы, не видели, правда, но рядом были. Ну вот…. И тут на нас выдвигается туса, человек сорок! Все на дерьме, с арматуринами, с ножами! Подходят и начинают претензии кидать, мол, зачем мы их брата вальнули. Приколи! Никого мы не валили!… Ну и вот… Мы говорим, вы нас перепутали. Вас другие валили, а мы из Питера! Отдыхаем типа тут!…
Раджа глубоко вздыхает, чтобы отдышаться и продолжает:
– Они уходят, а мы думаем: пора съебываться. У нас ведь до поезда три часа, под нож неохота!… Смотрим, они уже на нас бегут. Мы бегом оттуда! Прикинь, черные в центре Москвы, гонят хулиганов! Охуе-е-еть! Нас десять стосов: шесть питерских и четыре коня. Опять собрались, к нам менты подходят… Говорят такие, мол, уходите отсюда. Если что, говорят, вязать будем только вас!… Мы говорим, вы что, суки, ослепли?… Ну, не так, конечно, сказали, но примерно… Посмотрите, говорим, они все на ножах! Они говорят: ничего не знаем. Прикинь? Охуе-е-еть! Менты куплены черными!… Ну мы понабрали пустых бутылок, к нам присоединились еще шесть человек… Тульский филиал коней… Ну и вот. Стоим. Но рэпсы не прыгают… Да, Валь?… Рядом менты. Думаем, ловить больше нечего… Уходим, значит, оттуда. Отошли за километр где-то… Стоим… Вдруг подъезжает тачка, там сидят черные… не дети, взрослые мужики!… смотрят на нас, достают трубу, говорят: «Мы их видим», и отъезжают. Ё-мое, мы оттуда быстрей!…
Раджа снова тяжело дышит, облизывает пересохшие губы.
– В общем мы в шоке! Хулиганье гонят в Москве. Конечно, они все на дерьме и их больше, но всё равно… И менты суки! Мы еще в шоке, что всегда считали, и нам рассказывали, что скинхэдов и хулиганье в Москве черные боятся… И даже слова против боятся сказать. А тут такое… У нас такого нет, но боюсь скоро будет…
Последние слова Раджа произносит упавшим голосом, будто из него улетучился весь воздух.
Ляпа ухмыляется. Но не сильно.
Ворон откидывается на кровать с батлом пива и мечтательно произносит:
– А у меня по этому поводу есть мечта!
– По какому «этому»?
Ворон не слышит. Не слушает. У него на круглом лице какая-то круглая улыбка.
– Мечта, значит, такая. День милиции… Когда он?… Ну, не важно. Итак, день милиции. Концертный зал…
– Какой? – встревает Раджа.
– Хуй знает, короче, какой, но один из тех, которые показывают по телеку в праздники… Прямая трансляция. В зале – духуища ментов. Полковников всяких, ГИБДДшников, всякого такого дерьма, короче, полный зал…
Ворон сладостно улыбается.
– И вот, все смотрят. Выступает Киркоров какой-нибудь. Как обычно. И после него на сцену выносят стульчик… – видно, что Ворон очень долго обдумывал и смаковал детали. – Выносят, ставят. Тишина… И выходит Шнуров. С баяном, нах.
– А он чё, на баяне играет?
– Иди на хуй, Раджа!… – мирно огрызается Ворон. – Не знаю, на чём он играет. Всё равно, выходит с баяном и садится на стульчик. И группа его тоже выходит… Или нет, она за кулисами. Для эффекта… Ну вот, все торжественно ждут. И Шнуров начинает играть и петь…
Ворон вскакивает на кровать и орёт на мотив «Подмосковные вечера», но темп быстрее:
– Не слышны в саду даже шорохи, всё здесь замерло до утра! Шлюхи прячутся по парадным, а на улицах – му-со-ра! Ловят девочек, ловят девочек, тех, что ночью не любят спать, чтоб в дежурке их отделением на халяву отъебать!!!
У Ворона безумно счастливое лицо. Он видит перед собой вытянутые морды «мусоров» в их профессиональный праздник и триумф телезрителей, не всех, но большой части уж точно.
Валерка обнимает меня сзади и дышит мне в волосы. Раджа, Мюллер и Ворон, пришедший в себя после экстаза, знакомятся с Ляпой и Пунксом. Предлагают Пунксу пиво наконец. Пока они вместе пьянствуют, мы с Валеркой выходим из номера. Из гостиницы. Куда-то на мост.
Темно.
От асфальта поднимается тепло, вкусно пахнет листьями и водой. Не дерьмом. Вода в речке мерно шумит.
– Валерка…
– Что? – он целует мои губы и щёки. Пахнет алкоголем.
– Ничего.
Просто Валерка.
У него звонит телефон.
– Да… Я… Привет, Кать.
Я догадалась, что это и есть Валеркина девушка. Значит, Катя. Ага. Я смотрю на Валерку в упор. Интересно, что он ей скажет.
– …Я… Я перезвоню… Нигде… С пацанами…
– Неужели? – спрашиваю я. Пытаюсь съязвить. Всё вокруг делается стрёмным и душным. Обидно почему-то. Наверное, я думала, что он скажет что-то другое. Что?
Валерка суёт телефон в карман. Облокачивается на перила и смотрит в темноту. На меня не смотрит.
– Как у Кати дела?
Он молчит.
– И в чём же всё-таки заключается твоя «вечная любовь»?
Валерка поворачивается ко мне и я вижу его лицо. Плотные губы. Бледные щёки.
– А как же…
Валерка не даёт мне договорить, он рывком прижимает свои губы к моим.
1 2 3
Подходит какая-то совершенно интимная тётенька. Из газеты «Труд». Хотя точно не помню. Она большого роста и внушительной комплекции. Она встаёт рядом, наклоняется. Интимно так задаёт вопросы. Мельком оглядывается. Как будто в тылу врага.
Там ещё есть девушка с большими глазами. С телевидения. Глаза у неё всё время бессмысленно удивлены. С такими глазами она берёт интервью. У меня. Валерка стоит у ней за спиной и смеётся. Лысый чёрт. Валерка ненавидит камеры и журналистов.
А вот и Зельвенский. Меня с ним знакомят.
Зельвенский – это мой номинатор. Ещё одна причина, почему я здесь, в Санкт-Петербурге. Не такая большая, как Валерка или Ляпа, но всё равно.
– О! – говорит Пункс. – У него силиконовые губы!
– Мальчик с писькой на лице, – добавляет пьяный Ляпа. Пьяная Ляпа. Хы.
– И явно не русский, – хмурится Валерка. Кажется, он готов подраться с Зельвенским прямо здесь и сейчас. Чтобы Зельвенский лежал мордой в пол, как кавказский мужчинка.
Каждому своё, как говорится.
Но мне Зельвенский кажется прикольным. Он курит. Взмахивает чёрными и густыми ресницами. Глаза на пол-лица. Про губы уже говорили. Задумчивая рожа. И его все обзывают козлом и говорят про деньги. Ещё он худой, как палка.
В перерывах между общением с интимными тётеньками и Зельвенскими, я целую Валеркин горячий рот. У Валерки пьяные глаза. Совершенно. Он хватает меня за руки, как будто боится, что я исчезну. И какой-то новостийный хрен снимает это на камеру. Пункс дико радуется, у Ляпы счастливая рожа. Валерке на камеру положить.
«Девочка плачет. Девочки смеются»…
Мы сели за столики. Зельвенский – рядом, у импровизированной сцены. Мои подонки – в конце зала… Ко мне все подходят. Юзефович, бородатый мужик, передаёт привет Зашихину. Зашихин тоже бородатый мужик, он мой преподаватель литературы в университете. А Юзефович – его друг. Вот он и пользуется случаем, как на говорят на «Поле Чудес».
Фотографы фотографируют.
Проханов похож на труп. У него такая трупная рожа. Он может играть покойников в кино. Атас полный.
Церемония.
В жюри сидит Шнуров. У него мобила висит на шнурке. На шее. Он – единственный, кого я знаю из жюри. И песню могу напеть: «Ну, где же вы, бляди? Е-е-е! Выручайте дядю!»
Я смотрю на бритую Валеркину голову в конце зала.
Все говорят про меня, голосуют наоборот. Потом голосует Шнуров и письмо от Хакамады. Два на два.
И банкир ставит третий крест Проханову. Шнуров делает сочувственное лицо и разводит руками. Мне не жалко. А Зельвенскому жалко, кажется.
– Что, расстроился? – спрашиваю Зельвенского.
Он мотает головой. Типа, а что такого. Я: ну как это, три косаря прошли мимо! Он улыбается.
Пункс тоже расстроился. Дико. И Ляпа с Валеркой матерились. Как мне потом сообщили. Если бы здесь были Раджа и Мюллер, они бы просто удавили банкира. Сколько бухла можно купить на десять косарей! Ну, на семь. Три отошли бы Зельвенскому. Хорошо, что Мюллера и Раджи нет.
Валерка, Ляпа и Пункс меня поздравляют. У них рожи горят от радости. Они очень волновались. Очень-очень. Поздравляет Коровин, редактор, который правил мою книжку. И Нина, его жена. И Тублин потом прибегает. Директор издательства. Тискает меня на радостях. Валерка хмурится. Я всё время смотрю на него. У него краснеют лоб и щёки.
Я автограф Зельвенскому пишу в книжке. Рисую, то есть. Трахающихся собачек. (Одна пожилая дамочка впоследствии, то есть, уже летом в Москве, попросила меня «нарисовать таких же весёлых собачек ейному мужу. Тоже, надо полагать, не мальчику. Мужу семьдесят шесть лет. Весёлые собачки. Хы.)
Зельвенский такой вытянутый, томный. Что-то пьёт.
– У нас в группе на факультете тоже есть чувак, который в «КоммерсантЪе» работает, – говорю ему радостно. – Лох такой! Его все называют «Твёрдый знак на кепке и мягкий в штанах».
Зельвенский на меня томно смотрит и отвечает:
– Мы тут кепок не носим!
А-а-а…
Потом все опять берут у меня интервью, какие-то каналы: РТР, Культура, ещё что-то. Что-то я им говорю. По несколько раз. Пункс, Ляпа и Валерка в это время жрут салатики и радуются. Пункс искренне рассыпается в респектах. Про Ляпу не помню. А, да. Я его всем представляю. «Это тот самый Ляпа». Всеобщее удивление и узнавание. Герой «Дай мне». О-о. Валерку не представляю. У Валерки мания преследования. Даже на фотках в интернете его рожа замазана. Шпиён нахуй. Поэтому он не хочет представляться. А Ляпа – с удовольствием.
Потом он теряется. В смысле, Ляпа. Пункс волнуется. Валерка нет. Поэтому Пункс не просит у него телефон. Мы раз пять берём трубу у Зельвенского и Коровина. Звоним Ляпе. «Я у „Астории“,» – говорит он. Выходим – нету. Опять звоним…
В перерывах между поисками посидели со Шнуровым. «Денежкина – молодец,» – говорит он. Или не он. Не помню. Самое замечательное, что мне понравилось в Шнурове – это его жена Света. Я сначала подумала: «Что это за девка? Фанатка что ли?».
Потом меня знакомят с Прохановым. Опять мне трясут ручку и что-то говорят. Сзади подходит номинатор Проханова, Зотов. С красной рожей. Кладёт руку на плечо.
– Девушка, вас как зовут?
– Ирина, – отвечаю я.
Красная рожа пихает Проханова и говорит:
– Давай ей десять тысяч отдадим.
Проханов отвечает:
– Я их уже Лимонову отдал.
– А-а… – говорит рожа.
Хе-хе. Пункс вертится рядом и жестами показывает: возьми у Проханова телефон! Позвонить Ляпе.
Опять Ляпа.
Везде он.
Валерка морщит тонкий нос.
Потом мы взяли трубу у Зельвенского, вышли с ней и нашли Ляпу в кустах. Он там, видите ли, пиво пил. В «Астории» пива нет. Мы возвращаемся. По дороге Пункс говорит Ляпе:
– Эх ты! А МЫ ТАМ СО ШНУРОМ БУХАЕМ!!!
«Бухаем со Шнуром» – в этом что-то есть. Определённо.
Зельвенский, Шнуров и Света Шнурова уходят в «Red club». Зельвенский и меня звал, но я «думаю». Идти или нет. Наверное, нет.
Мы пришли и сели за стол. Пункс и Ляпа допили Шнурово вино.
Нас зовут за соседний. Там актриса из жюри, Бортников и тэ дэ. Не помню. «Это тот самый Ляпа!» – радостно говорит актриса сидящим вокруг. Да.
Дайте Ляпе десять тысяч. Мы их отдали Лимонову. А-а… Бля-а…
Валерка дышит мне в шею.
Потом мы уходим. Я прощаюсь с актрисой и Ко, а потом замечаю, что Ляпа валяется на полу в молельной позе. Блять. Валерка хочет пиздить Ляпу. Просто так. В пьяном виде Валерка пиздит всё, что плохо лежит. Или стоит. Или смотрит.
Коровин мне оторвал прорезиненный плакат с надписью «Национальный бестселлер – 2002». Вместо скатерти можно на стол класть.
Выходим. Ляпа ебёт зеркало у какой-то машины. Машина орёт. Пункс интеллигентно говорит:
– Давай отсюда поскорее уйдём.
Черти мои веселятся и берут пиво. Ляпа периодически роняет рюкзак на асфальт. Перебегает, например, дорогу и на середине скидывает рюкзак. Пункс орёт и подбирает. Валерка не подбирает, а херачит по рюкзаку. Пункс машет скатертью, бьёт ею Ляпу под зад. Козлы. Падают на колени, орут: «Наша звезда!». Ну, рожи… Ляпа просит поцеловаться в его честь. Мы идём и Валерка прижимает меня к себе. Как клещами. А где же любовь навсегда? Меня очень интересует этот вопрос, но я молчу.
Потом мы сели в трамвай. Пункс признаётся нам с Валеркой в любви. Падает на нас.
Пришли в гостиницу. Вечер уже. Никто не хочет идти в «Red club». Далеко пиздовать. Я звоню Зельвенскому.
– Приходи завтра на презентацию, – говорю.
Валерка раздевается догола и идёт в ванну. Прямо так. Видимо, смущение у него отключилось. Или его вообще не было?
…Мы тогда сидели на скамейке. И Валерка рассказывал про лагерь. Это ему казалось самым значительным тогда: лагерь. В лагере его избили «обезьяны», а потом он нашёл «своих» и размазал обезьян по асфальту. Этот момент – нашёл! – самый главный для Валерки. Он не понимает, откуда взялись в маленьком южном городке такие же мальчики, как он. Это удача, это знак судьбы, это круто. Мой любимый эпизод в рассказе – как «эти двое стояли и смотрели на него».
Валерка увлечённо повествовал об «этих двоих», а я смотрела на его худой профиль. Выхватывалось кусками: вот очки блеснули в свете фонаря. Вот его губы, как толстые черви раздвинулись и сомкнулись. Вот тонкий облезлый нос. Родинка на лбу. Шея. На ней – двойная родинка, как микроскопическая карта полушарий.
Я подумала, что хочу слышать его всегда. Этот дурацкий хриплый голос. Хочу видеть Валеркину морду каждый день.
Валерка нагнулся ко мне и что-то сказал. Про обезьян.
– Что-что? – не расслышала я.
Он подвинулся ближе. К уху. Хотел повторить, но замолчал. Я чувствовала, как он дышит мне в шею. Губы едва касались его щеки.
Мы сидели так некоторое время, у меня внутри всё обрывалось и замирало.
– Знаешь, – хрипло и сбивчиво проговорил наконец Валерка. – У меня есть девушка. Я её люблю.
Что тут можно ответить.
– А разве мы что-то не то делаем?…
А сейчас мы тоже делаем всё правильно?
Ляпа и Пункс гуляют в трусах по гостинице. Пункс забредает в кусты поссать и находит там Проханова с друзьями. Ссать при них неприлично и Пункс с ними обнимается. Это он так сказал нам.
Потом Пункс и Ляпа вернулись. Валерка всё ещё в ванной. Спит он там что ли? Пользуясь случаем, Ляпа тянет жадные ручки. Хочет присосаться, наверное. Дёргает мою футболку, дышит мне в лицо и вообще всячески старается познакомиться поближе.
– Ляпа!
– Что… – и томное закатывание глаз.
– Ты это…как его… – нервничаю я. Валерка обладает не только манией преследования, но и чувством собственности. Плюс постоянная жажда драки. Смесь ещё та. От Ляпы в худшем случае останется один хуй.
– О…о…
– Иди дрочи!
Ляпа отшатывается после этих, в сущности, необидных слов. Делает оскорблённую рожу. И уходит в неизвестность (в коридор, то есть). Униженный и оскорблённый. Ах-ах.
– Первый раз вижу Ляпу таким, – делится со мной Пункс.
– Каким таким?
– Ему отказала женщина. Никогда его таким не видел. Он в шоке.
Надо же, бля.
Ляпы тоже умеют страдать.
– Что за женщина? – интересуюсь.
Пункс обижается:
– Ты!
Ого…
Валерка наконец-то вылез из ванной.
Приходит Ляпа, они с Пунксом читают рэп, стоя на подоконнике. «Я чёрный негр, я чёрный, просто чёрный. Потому что негр…Йоу…» – и дальше в том же духе. Я почему-то думаю, что они оборвут штору. А Валерка хочет встать и ёбнуть им обоим в башку. Но сдерживается. Лежит рядом. Он худой, как подросток. Тёплый. Руки горячие. И губы. Что такое мораль? Басня что ли?
Мы лежим с Валеркой и его нос касается моей щеки… У него косые глаза. От того, что он пялится на меня с близкого расстояния. Да. Я хочу видеть его косые глаза каждый день. Всё ещё хочу. Смысл моей жизни – в этих скошенных глазах. Если они будут, ничего больше не надо.
Валерка прижимается ко мне.
Странный мальчик.
Странный мальчик вдруг вскакивает на кровати и хватает Ляпин телефон. Не спросив. Ляпе поебать.
– Раджа?! – кричит Валерка в трубку. – Пригоняй в «Матисов гомик»… Ну где… Рядом ещё психбольница! Короче давай!…
Через час Раджа, Мюллер и Ворон сидят у меня на кровати с пивом. Раджа стал выше, круглые плечи распирают футболку. Весь какой-то взрывоопасный. Качается и жрёт яичный белок. Ворон такой же невысокий, как был. Улыбка в пол лица. Мюллер всем показывает татуировку на плече. Такой громадный крест. Недоделанный. Мюллер выглядит самым устрашающим. Большой, лысый, на морде чуть что появляется злобное выражение. Мюллер соскучился больше всех. Тискает меня и целует в щёки. Ляпу и Пункса все демонстративно не замечают. Потом мы садимся на кровать, Ворон вытаскивает из рюкзака пиво. Ляпе дают бутылку, а Пунксу нет. Валерка держит меня за руку. Обнимает. Губы касаются моих волос… уха… лба… Пошла лирика.
Его друзья смотрят на это непонимающе. Я вижу недоумение в глазах Раджи, которое тот старается скрыть. Наверное, они все хорошо знакомы с девушкой Валерки. Наслышаны про «любовь навеки». Всем неловко. Кроме Валерки. И меня.
Чтобы снять напряжение, Раджа хватает меня за шею (наверное, это называется «обнять») и принимается рассказывать свою главную новость, распирающую его во все стороны:
– Ездили мы на финал кубка ЦСКА – Зенит. Ну, в Москву… И мы там просто все выпали в осадок! – Раджа округляет синие глаза. – Моб, из тридцати, наверное, коней, погнал рэпаков и черных, на Охотном ряду! Мы, не видели, правда, но рядом были. Ну вот…. И тут на нас выдвигается туса, человек сорок! Все на дерьме, с арматуринами, с ножами! Подходят и начинают претензии кидать, мол, зачем мы их брата вальнули. Приколи! Никого мы не валили!… Ну и вот… Мы говорим, вы нас перепутали. Вас другие валили, а мы из Питера! Отдыхаем типа тут!…
Раджа глубоко вздыхает, чтобы отдышаться и продолжает:
– Они уходят, а мы думаем: пора съебываться. У нас ведь до поезда три часа, под нож неохота!… Смотрим, они уже на нас бегут. Мы бегом оттуда! Прикинь, черные в центре Москвы, гонят хулиганов! Охуе-е-еть! Нас десять стосов: шесть питерских и четыре коня. Опять собрались, к нам менты подходят… Говорят такие, мол, уходите отсюда. Если что, говорят, вязать будем только вас!… Мы говорим, вы что, суки, ослепли?… Ну, не так, конечно, сказали, но примерно… Посмотрите, говорим, они все на ножах! Они говорят: ничего не знаем. Прикинь? Охуе-е-еть! Менты куплены черными!… Ну мы понабрали пустых бутылок, к нам присоединились еще шесть человек… Тульский филиал коней… Ну и вот. Стоим. Но рэпсы не прыгают… Да, Валь?… Рядом менты. Думаем, ловить больше нечего… Уходим, значит, оттуда. Отошли за километр где-то… Стоим… Вдруг подъезжает тачка, там сидят черные… не дети, взрослые мужики!… смотрят на нас, достают трубу, говорят: «Мы их видим», и отъезжают. Ё-мое, мы оттуда быстрей!…
Раджа снова тяжело дышит, облизывает пересохшие губы.
– В общем мы в шоке! Хулиганье гонят в Москве. Конечно, они все на дерьме и их больше, но всё равно… И менты суки! Мы еще в шоке, что всегда считали, и нам рассказывали, что скинхэдов и хулиганье в Москве черные боятся… И даже слова против боятся сказать. А тут такое… У нас такого нет, но боюсь скоро будет…
Последние слова Раджа произносит упавшим голосом, будто из него улетучился весь воздух.
Ляпа ухмыляется. Но не сильно.
Ворон откидывается на кровать с батлом пива и мечтательно произносит:
– А у меня по этому поводу есть мечта!
– По какому «этому»?
Ворон не слышит. Не слушает. У него на круглом лице какая-то круглая улыбка.
– Мечта, значит, такая. День милиции… Когда он?… Ну, не важно. Итак, день милиции. Концертный зал…
– Какой? – встревает Раджа.
– Хуй знает, короче, какой, но один из тех, которые показывают по телеку в праздники… Прямая трансляция. В зале – духуища ментов. Полковников всяких, ГИБДДшников, всякого такого дерьма, короче, полный зал…
Ворон сладостно улыбается.
– И вот, все смотрят. Выступает Киркоров какой-нибудь. Как обычно. И после него на сцену выносят стульчик… – видно, что Ворон очень долго обдумывал и смаковал детали. – Выносят, ставят. Тишина… И выходит Шнуров. С баяном, нах.
– А он чё, на баяне играет?
– Иди на хуй, Раджа!… – мирно огрызается Ворон. – Не знаю, на чём он играет. Всё равно, выходит с баяном и садится на стульчик. И группа его тоже выходит… Или нет, она за кулисами. Для эффекта… Ну вот, все торжественно ждут. И Шнуров начинает играть и петь…
Ворон вскакивает на кровать и орёт на мотив «Подмосковные вечера», но темп быстрее:
– Не слышны в саду даже шорохи, всё здесь замерло до утра! Шлюхи прячутся по парадным, а на улицах – му-со-ра! Ловят девочек, ловят девочек, тех, что ночью не любят спать, чтоб в дежурке их отделением на халяву отъебать!!!
У Ворона безумно счастливое лицо. Он видит перед собой вытянутые морды «мусоров» в их профессиональный праздник и триумф телезрителей, не всех, но большой части уж точно.
Валерка обнимает меня сзади и дышит мне в волосы. Раджа, Мюллер и Ворон, пришедший в себя после экстаза, знакомятся с Ляпой и Пунксом. Предлагают Пунксу пиво наконец. Пока они вместе пьянствуют, мы с Валеркой выходим из номера. Из гостиницы. Куда-то на мост.
Темно.
От асфальта поднимается тепло, вкусно пахнет листьями и водой. Не дерьмом. Вода в речке мерно шумит.
– Валерка…
– Что? – он целует мои губы и щёки. Пахнет алкоголем.
– Ничего.
Просто Валерка.
У него звонит телефон.
– Да… Я… Привет, Кать.
Я догадалась, что это и есть Валеркина девушка. Значит, Катя. Ага. Я смотрю на Валерку в упор. Интересно, что он ей скажет.
– …Я… Я перезвоню… Нигде… С пацанами…
– Неужели? – спрашиваю я. Пытаюсь съязвить. Всё вокруг делается стрёмным и душным. Обидно почему-то. Наверное, я думала, что он скажет что-то другое. Что?
Валерка суёт телефон в карман. Облокачивается на перила и смотрит в темноту. На меня не смотрит.
– Как у Кати дела?
Он молчит.
– И в чём же всё-таки заключается твоя «вечная любовь»?
Валерка поворачивается ко мне и я вижу его лицо. Плотные губы. Бледные щёки.
– А как же…
Валерка не даёт мне договорить, он рывком прижимает свои губы к моим.
1 2 3