Когда я пытаюсь вспоминать, все такое нечеткое, будто смотришь через мелькающие цветные огоньки, но я помню, как пыталась набрать наш номер и что цифры возвращались назад целую вечность. Наверное, линия была занята, дальше я ничего не помню, кроме того, что я кричала и что пришел дедушка, чтобы мне помочь. Но его тело было покрыто сверкающими разноцветными червями и личинками, падавшими на пол за его спиной. Он пытался меня поднять, но от его рук остались только кости. Плоть сожрали извивающиеся, корчащиеся, ползающие, деловито жующие черви, кишевшие на нем. Они ели и не собирались останавливаться. Его глазницы были забиты белыми мягкими ползающими тельцами, которые то и дело исчезали в его плоти и появлялись вновь, фосфоресцируя и переплетаясь друг с другом. Черви и паразиты поползли в сторону комнаты ребенка, я пыталась топтать и давить их руками, но они появлялись быстрее, чем я их убивала. Они ползли по моим рукам, лицу и телу. Они были в носу, во рту, в горле, они душили меня, я задыхалась. Ленточные черви, опарыши, личинки уничтожали мою плоть, ползали по мне, ели меня.
Меня звал дедушка, но я не могла бросить ребенка, да и не хотела идти к нему, его вид меня пугал и вызывал тошноту. Его так ужасно изъели, что его едва можно было узнать, он показывал на гроб, стоявший рядом с ним, я пыталась убежать, но сотни мертвых созданий заталкивали меня внутрь и пытались накрыть крышкой. Я все кричала и кричала и пыталась когтями выцарапать себе дорогу из гроба, но меня не отпускали.
Теперь я понимаю, что, пытаясь сбросить с себя червей, я сама вырывала у себя волосы и расцарапывала тело. Как я разбила голову, я не знаю. Может, я пыталась выбить весь этот бред из своего черепа, я правда не помню, кажется, это случилось очень, очень давно. Я так устала от того, что пишу все это. В жизни никогда так не уставала.
(?)
Мама и папа верят, что кто-то подмешал мне кислоту! Они верят! Верят! Правда верят мне! Я догадываюсь, кто это сделал, но, скорее всего, никогда не смогу узнать это наверняка. Я должна отдыхать и поправляться, что мне и велено. И не буду думать о том, что случилось. Слава Богу, я не покалечила ребенка. Спасибо тебе, Господи.
(?)
Через несколько дней меня переведут в другую больницу. Я надеялась, что меня отпустят домой, руки заживают, и большинство синяков почти прошло. Доктор сказал, что руки полностью придут в норму и два вырванных ногтя вырастут через год, но что через пару недель на них уже можно будет смотреть.
Лицо стало почти нормальным, а на проплешинах появился пушок. Мама принесла ножницы, и они с медсестрой очень, очень, очень коротко меня подстригли. Стало похоже на тюремную стрижку, к тому же вышло не слишком ровно, но мама сказала, что через одну-две недели, когда меня выпишут из другой больницы, я смогу сходить в салон и подстричься. Не хочу, чтобы меня кто-нибудь увидел в столь неприглядном виде.
У меня до сих пор продолжаются кошмары с червями, но стараюсь себя контролировать и больше о них не говорить. Ни к чему хорошему это не приведет, правда? Я знаю, что черви не настоящие, и все знают, что они не настоящие, но порой они кажутся такими реальными, что я ощущаю тепло их скользких, жирных, мягких тел. И каждый раз, когда начинает чесаться одна из моих многочисленных царапин или в носу начинает щекотать, приходится делать над собой усилие, чтобы не закричать о помощи.
(?)
Мама принесла пачку писем от Джоэла. Она написала ему и сообщила, что я очень больна и лежу в больнице, с тех пор он писал каждый день. Он даже звонил как-то вечером, чтобы не слишком распространяться, мама сказала, что у меня что-то вроде нервного срыва. Что ж, можно и так сказать.
22 июля
Сегодня, когда приходила мама, мне показалось, что она плакала, и я старалась быть очень сильной, выглядеть очень счастливой. И я правильно сделала, потому что меня переводят в лечебницу для душевнобольных, в сумасшедший дом, в психушку, где я буду находиться среди других сумасшедших и ненормальных. Мне так страшно, что я не могу дышать полной грудью. Папа пытался объяснить необходимость этого с профессиональной точки зрения, но было очевидно, что он выбит из колеи, но не до такой степени, как я. Хуже, чем мне, никому не может быть.
Папа сказал, что, прежде чем мое дело попало к судье по делам несовершеннолетних, Яна и Марси дали показания о том, что я много недель пыталась продать им марихуану и ЛСД и что всем в школе известно, что я употребляю и продаю наркотики.
Обстоятельства были против меня. В моем личном деле есть запись о наркотиках, и папа сказал, что, когда соседка мистера Ларсена услышала мой крик, она вместе с садовником пошла выяснить, что случилось. Они решили, что я сошла с ума, заперли меня в маленькой кладовке, побежали проверить, что с ребенком, который плакал тоже, разбуженный моими криками, и вызвали полицию. К тому времени, как они прибыли, я успела себя серьезно покалечить, я пыталась ногтями процарапать выход через штукатурку и билась головой о дверь, пока не разбила голову и не получила сотрясение мозга.
И теперь они хотят запереть меня в желтый дом; может, там мне и место. Папа сказал, что долго меня там не продержат, что он немедленно начнет ходатайствовать о моем освобождении и о передаче меня хорошему психиатру.
Родители продолжают называть место, куда меня отправляют, реабилитационным центром, но кого они обманывают? Они сами не верят в то, что говорят. Меня посылают в лечебницу для душевнобольных! Не понимаю, как такое может быть. У многих бывают неудачные трипы, и их не запирают в сумасшедший дом. Мне говорят, что мои черви нереальны, и посылают меня в место, которое хуже всех гробов и червей вместе взятых. Не понимаю, почему это со мной происходит. Кажется, я сорвалась в пропасть и продолжаю падать. Пожалуйста, пожалуйста, не дайте им меня забрать! Не дайте им запереть меня вместе с сумасшедшими. Я боюсь их. Пустите меня домой, я хочу к себе в комнату, лечь и уснуть. Господи, пожалуйста!
23 июля
За мной приехал мой инспектор по делам несовершеннолетних и отвез меня в Государственную психиатрическую больницу. Там меня зарегистрировали, каталогизировали, задали кучу вопросов, только что отпечатки пальцев не сняли. Потом меня отвели в кабинет к психиатру, который со мной немного поговорил, но мне нечего было ему сказать, потому что я не могла даже думать. Единственная мысль, которая билась у меня в мозгу, – это: «Мне страшно, мне страшно, мне страшно».
Затем меня провели по вонючему, мерзкому, темному коридору с облезающей краской на стенах, через запертую дверь, которая тут же захлопнулась за моей спиной. Сердце билось так сильно, что я думала, что оно вот-вот взорвется и разлетится мелкими кусочками по всему коридору. Оно стучало у меня в ушах, и я едва могла переставлять ноги.
Мы прошли по бесконечному темному коридору, и я увидела некоторых пациентов, теперь я знаю, что мне тут не место. Не могу описать, что такое оказаться среди сумасшедших, в их мире. Внутри и снаружи. Я не отсюда, но я здесь. Это просто безумие. Понимаешь, мой друг, мой единственный друг, тут некуда пойти, потому что весь мир безумен.
24 июля
Ночь длилась вечность. Со мной могло случиться все что угодно, и никто никогда ничего бы не узнал.
25 июля
К завтраку разбудили в шесть тридцать, я не могла есть, глаза были затуманены, и меня до сих пор била дрожь. Меня отвели в темный длинный холл к металлической двери с маленьким зарешеченным окном. В большом замке лязгнул ключ, и мы оказались по ту сторону. Потом снова лязгнул ключ. Дневные санитары много болтали, но я их едва слышала. Уши заложило, наверное от страха. Затем меня отвели в подростковый реабилитационный центр в двух зданиях отсюда, по пути мы миновали двух сумасшедших, сгребавших граблями листья под присмотром санитара.
В реабилитационном центре было пятьдесят-шестьдесят, а может, семьдесят ребят собирающихся на занятия или что-то в этом роде. Все выглядели вполне нормальными, кроме одной крупной девочки, она была примерно моего возраста, только на восемь или десять дюймов выше и, как минимум, фунтов на пятьдесят тяжелее. Она растянулась под пинбольным автоматом в комнате отдыха с идиотским выражением лица. И еще был мальчик, который все время дергал головой и что-то бессвязно бормотал.
Зазвонил звонок, и все ребята ушли, кроме этих двух придурков. Меня оставили с ними в комнате отдыха. Наконец, пришла большая дама (школьная медсестра) и сказала, что, если я хочу ходить на занятия, мне нужно встретиться с доктором Миллером и подписать соглашение о том, что я готова следовать всем правилам и распорядку центра.
Я сказала, что готова, но доктора Миллера еще не было, и мне пришлось провести остаток утра в комнате отдыха, наблюдая за двумя идиотиками – одна спала, другой дергался.
Наверное, я произвела на них безумное впечатление своим заживающим лицом и стрижкой а-ля лужайка. Все это бесконечное утро звонил звонок, и люди приходили и уходили. На маленьком круглом столике лежала стопка журналов, но я не могла их читать. Мое сознание пролетало тысячи миль в минуту и оказывалось нигде.
В одиннадцать тридцать сестра Мардж показала мне, где столовая. Ребята сновали туда-сюда, и никто из них не казался мне настолько сумасшедшим, чтобы его нужно было запирать. Обед состоял из макарон с сыром, в которые накрошили немного болонской колбасы, из консервированных стручковых бобов и водянистого на вид пудинга. Попытка поесть отняла кучу времени. Я не могла ничего проглотить без спазм в горле.
Многие ребята смеялись и подшучивали друг над другом и даже называли своих учителей, медицинских и социальных работников просто по именам. Да, похоже, всех, кроме врачей. Никто из них не выглядел таким испуганным, как я. Было ли им страшно, когда они сюда только попали? А может, им до сих пор страшно, и они просто делают вид, что это не так? Не понимаю, как тут можно существовать. Хотя, если честно, тут лучше, чем в палате. Тут как в небольшой школе, хотя сама больница невыносима. Вонючие помещения, мрачные люди, запертые зарешеченные двери. Это страшный кошмар, наркотический бред, самое ужасное, что только можно вообразить.
Наконец днем пришел доктор Миллер, и я отправилась к нему. Он сказал, что больница мне не поможет, и персонал не поможет, и учителя и программа, показавшая весьма успешные результаты, не помогут, пока я сама не захочу, чтобы мне помогли. Еще он сказал, что я не смогу решить свою проблему, пока не признаю, что у меня эта проблема есть. Но как это сделать, если у меня ее нет? Я смогу сопротивляться наркотикам, даже если буду утопать в них. Но как убедить остальных? Надеюсь, мама, папа и Тим верят мне, что в последнее время я по собственной воле ничего не принимала? Кажется немыслимым, что и в первый раз в жизни и в последний, когда я попала в сумасшедший дом, я принимала наркотики, не зная об этом. Никто не поверит, что можно быть такой тупой. Я сама с трудом в это верю, хоть и знаю, что это правда.
Да и как я могу признать что-то, когда мне так страшно, что я не могу говорить? Я просто сидела и кивала в кабинете мистера Миллера, не открывая рта. Все равно я не смогла бы ничего сказать.
В два тридцать занятия закончились, и кто-то из ребят пошел играть в мяч, а часть осталась на групповую терапию.
Я увидела то, о чем мне рассказывали мой инспектор и первый доктор. Ребята делились на две группы. В первую группу входят ребята, которые подчиняются правилам и стараются вылечиться. Они пользуются всеми возможными поблажками. Во второй группе штрафники. Они не подчиняются правилам – выходят из себя, ругаются, воруют, занимаются сексом и все такое, и их ограничивают во всем. Надеюсь, тут нет травы. Я знаю, что могу от нее отказаться, но не уверена, что и правда не сойду с ума, если добавится еще одна проблема. Может, доктора знают, что делают, но мне так одиноко и страшно. Кажется, я на самом деле схожу сума.
В четыре тридцать придется возвращаться обратно и опять быть запертой в клетке, словно зверь в зоопарке. Слава богу, в моем здании находятся еще шесть девочек и пять мальчиков, так что не придется возвращаться одной. Я заметила, что они тоже вздрогнули (как и я), когда в захлопнувшейся за нами двери щелкнул замок.
Когда мы проходили мимо пожилой женщины, сказавшей, что до сих пор все было тихо и спокойно, самая маленькая девочка повернулась к ней и сказала: «Да пошла ты…» Я так удивилась, мне показалось, что сейчас на ее голову обрушится потолок, но, кажется, кроме меня никто не обратил на это внимание.
26 июля
Маленькая девочка, о которой я тебе вчера говорила, находится в соседней со мной комнате. Ей тринадцать, все время кажется, что она вот-вот заплачет. Когда я спросила ее, сколько уже она тут, она ответила: «Всегда, просто всегда».
В обед она пошла со мной в столовую, и мы сидели вместе за одним из длинных столов и не ели. Остаток дня мы бесцельно бродили вокруг корпуса и ничего не делали. Мне ужасно хочется сказать маме и папе, что такое быть здесь, но не стану. Это только расстроит их еще больше. В нашем корпусе есть женщина, она запойная алкоголичка, и она пугает меня, но я больше волнуюсь за Бабби. Как заставить это грязное создание не делать в нашу сторону своих пассов? Вчера, когда мы проходили мимо нее, она производила какие-то странные жесты, я спросила Бабби, можно ли ее как-нибудь унять. Но Бабби пожала плечами и сказала, что мы можем доложить об этом санитару, но лучше просто не обращать на нее внимания.
Потом случилось нечто странное, ужасное. Мы сидели в одной из «комнат отдыха», глядя на то, как остальные смотрят на нас – так рассматривают друг друга обезьяны, – и я спросила Бабби, не лучше ли нам поговорить в моей комнате, она ответила, что нам нельзя заниматься сексом в своих комнатах, но мы можем это устроить завтра в кладовке. Я не знала, что сказать! Она решила, что я хочу ее соблазнить, я была так поражена, что не смогла ничего ответить. Позже я пыталась ей объяснить, но она стала рассказывать о себе, будто меня и не было рядом.
Она сказала, что ей тринадцать, что она сидела на наркотиках два года. Ее родители развелись, когда ей было десять, и ее оставили с отцом, который работал подрядчиком, он снова женился. Думаю, какое-то время все было более-менее, но она ревновала к детям своей новой матери и чувствовала себя изгоем и чужаком. Тогда она стала все больше и больше времени проводить вне дома, говоря мачехе, что у нее проблемы в школе и ей нужно позаниматься в библиотеке и т. д. Обычные отговорки, хотя в школу она ходила только на половину занятий. Но она приносила хорошие оценки, так что родители ничего не знали. Наконец позвонили из школы, потому что она пропустила слишком много. Но Бабби сказала отцу, что школа такая большая и там так много народу, что они сами не знают, кто был на занятиях, а кто нет. Не понимаю, почему ее отец в это поверил, но это так. Наверное, если б он не поверил, это повлекло бы для него слишком много проблем.
А на самом деле Бабби вводил в мир наркотиков тридцатидвухлетний мужчина, с которым она познакомилась на дневном сеансе в кино. Она не вдавалась в детали, но, думаю, он знакомил ее не только с наркотиками, но и с жизнью в целом. Через несколько месяцев он уехал, и она обнаружила, что знакомиться с мужчинами очень просто. В общем, в двенадцать лет она была уже состоявшейся МП [малолетняя проститутка]. Она рассказывала обо всем этом так тихо, что мне казалось, что у меня вот-вот лопнет сердце. Но даже если бы я заплакала (чего я не сделала), не думаю, что она бы заметила, она была слишком отстраненной.
После того как она уже год сидела на наркотиках, ее родители стали что-то подозревать. Но вместо того чтобы во всем разобраться, они стали задавать вопросы и придираться к ней, так что она ограбила очередного мужчину, с которым познакомилась в кино, и купила билет на автобус в Лос-Анджелес. Ее друг сказал ей, что в автобусе у нее не будет проблем, и, судя по тому, что рассказала Бабби, он оказался прав. На второй день, когда она бродила по городу, она нашла «друга», красиво одетую женщину, которая привела ее в свою большую квартиру на бульваре ***. В гостиной было несколько девочек ее возраста, повсюду стояли конфетницы, полные таблеток. Через полчаса она была уже конкретно под кайфом.
Позже, когда она пришла в себя, женщина сказала, что Бабби может остаться у нее жить и ходить тут в школу. Она сказала, что ей придется работать только два часа в день, в основном вечером. На следующий день Бабби записали в школу, как племянницу этой женщины, и у нее началась жизнь высококлассной МП. У этой женщины было еще четыре племянницы в то время, когда там жила Бабби. В школу их отвозил шофер, он же и забирал их оттуда, и они никогда не видели денег, которые они зарабатывали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Меня звал дедушка, но я не могла бросить ребенка, да и не хотела идти к нему, его вид меня пугал и вызывал тошноту. Его так ужасно изъели, что его едва можно было узнать, он показывал на гроб, стоявший рядом с ним, я пыталась убежать, но сотни мертвых созданий заталкивали меня внутрь и пытались накрыть крышкой. Я все кричала и кричала и пыталась когтями выцарапать себе дорогу из гроба, но меня не отпускали.
Теперь я понимаю, что, пытаясь сбросить с себя червей, я сама вырывала у себя волосы и расцарапывала тело. Как я разбила голову, я не знаю. Может, я пыталась выбить весь этот бред из своего черепа, я правда не помню, кажется, это случилось очень, очень давно. Я так устала от того, что пишу все это. В жизни никогда так не уставала.
(?)
Мама и папа верят, что кто-то подмешал мне кислоту! Они верят! Верят! Правда верят мне! Я догадываюсь, кто это сделал, но, скорее всего, никогда не смогу узнать это наверняка. Я должна отдыхать и поправляться, что мне и велено. И не буду думать о том, что случилось. Слава Богу, я не покалечила ребенка. Спасибо тебе, Господи.
(?)
Через несколько дней меня переведут в другую больницу. Я надеялась, что меня отпустят домой, руки заживают, и большинство синяков почти прошло. Доктор сказал, что руки полностью придут в норму и два вырванных ногтя вырастут через год, но что через пару недель на них уже можно будет смотреть.
Лицо стало почти нормальным, а на проплешинах появился пушок. Мама принесла ножницы, и они с медсестрой очень, очень, очень коротко меня подстригли. Стало похоже на тюремную стрижку, к тому же вышло не слишком ровно, но мама сказала, что через одну-две недели, когда меня выпишут из другой больницы, я смогу сходить в салон и подстричься. Не хочу, чтобы меня кто-нибудь увидел в столь неприглядном виде.
У меня до сих пор продолжаются кошмары с червями, но стараюсь себя контролировать и больше о них не говорить. Ни к чему хорошему это не приведет, правда? Я знаю, что черви не настоящие, и все знают, что они не настоящие, но порой они кажутся такими реальными, что я ощущаю тепло их скользких, жирных, мягких тел. И каждый раз, когда начинает чесаться одна из моих многочисленных царапин или в носу начинает щекотать, приходится делать над собой усилие, чтобы не закричать о помощи.
(?)
Мама принесла пачку писем от Джоэла. Она написала ему и сообщила, что я очень больна и лежу в больнице, с тех пор он писал каждый день. Он даже звонил как-то вечером, чтобы не слишком распространяться, мама сказала, что у меня что-то вроде нервного срыва. Что ж, можно и так сказать.
22 июля
Сегодня, когда приходила мама, мне показалось, что она плакала, и я старалась быть очень сильной, выглядеть очень счастливой. И я правильно сделала, потому что меня переводят в лечебницу для душевнобольных, в сумасшедший дом, в психушку, где я буду находиться среди других сумасшедших и ненормальных. Мне так страшно, что я не могу дышать полной грудью. Папа пытался объяснить необходимость этого с профессиональной точки зрения, но было очевидно, что он выбит из колеи, но не до такой степени, как я. Хуже, чем мне, никому не может быть.
Папа сказал, что, прежде чем мое дело попало к судье по делам несовершеннолетних, Яна и Марси дали показания о том, что я много недель пыталась продать им марихуану и ЛСД и что всем в школе известно, что я употребляю и продаю наркотики.
Обстоятельства были против меня. В моем личном деле есть запись о наркотиках, и папа сказал, что, когда соседка мистера Ларсена услышала мой крик, она вместе с садовником пошла выяснить, что случилось. Они решили, что я сошла с ума, заперли меня в маленькой кладовке, побежали проверить, что с ребенком, который плакал тоже, разбуженный моими криками, и вызвали полицию. К тому времени, как они прибыли, я успела себя серьезно покалечить, я пыталась ногтями процарапать выход через штукатурку и билась головой о дверь, пока не разбила голову и не получила сотрясение мозга.
И теперь они хотят запереть меня в желтый дом; может, там мне и место. Папа сказал, что долго меня там не продержат, что он немедленно начнет ходатайствовать о моем освобождении и о передаче меня хорошему психиатру.
Родители продолжают называть место, куда меня отправляют, реабилитационным центром, но кого они обманывают? Они сами не верят в то, что говорят. Меня посылают в лечебницу для душевнобольных! Не понимаю, как такое может быть. У многих бывают неудачные трипы, и их не запирают в сумасшедший дом. Мне говорят, что мои черви нереальны, и посылают меня в место, которое хуже всех гробов и червей вместе взятых. Не понимаю, почему это со мной происходит. Кажется, я сорвалась в пропасть и продолжаю падать. Пожалуйста, пожалуйста, не дайте им меня забрать! Не дайте им запереть меня вместе с сумасшедшими. Я боюсь их. Пустите меня домой, я хочу к себе в комнату, лечь и уснуть. Господи, пожалуйста!
23 июля
За мной приехал мой инспектор по делам несовершеннолетних и отвез меня в Государственную психиатрическую больницу. Там меня зарегистрировали, каталогизировали, задали кучу вопросов, только что отпечатки пальцев не сняли. Потом меня отвели в кабинет к психиатру, который со мной немного поговорил, но мне нечего было ему сказать, потому что я не могла даже думать. Единственная мысль, которая билась у меня в мозгу, – это: «Мне страшно, мне страшно, мне страшно».
Затем меня провели по вонючему, мерзкому, темному коридору с облезающей краской на стенах, через запертую дверь, которая тут же захлопнулась за моей спиной. Сердце билось так сильно, что я думала, что оно вот-вот взорвется и разлетится мелкими кусочками по всему коридору. Оно стучало у меня в ушах, и я едва могла переставлять ноги.
Мы прошли по бесконечному темному коридору, и я увидела некоторых пациентов, теперь я знаю, что мне тут не место. Не могу описать, что такое оказаться среди сумасшедших, в их мире. Внутри и снаружи. Я не отсюда, но я здесь. Это просто безумие. Понимаешь, мой друг, мой единственный друг, тут некуда пойти, потому что весь мир безумен.
24 июля
Ночь длилась вечность. Со мной могло случиться все что угодно, и никто никогда ничего бы не узнал.
25 июля
К завтраку разбудили в шесть тридцать, я не могла есть, глаза были затуманены, и меня до сих пор била дрожь. Меня отвели в темный длинный холл к металлической двери с маленьким зарешеченным окном. В большом замке лязгнул ключ, и мы оказались по ту сторону. Потом снова лязгнул ключ. Дневные санитары много болтали, но я их едва слышала. Уши заложило, наверное от страха. Затем меня отвели в подростковый реабилитационный центр в двух зданиях отсюда, по пути мы миновали двух сумасшедших, сгребавших граблями листья под присмотром санитара.
В реабилитационном центре было пятьдесят-шестьдесят, а может, семьдесят ребят собирающихся на занятия или что-то в этом роде. Все выглядели вполне нормальными, кроме одной крупной девочки, она была примерно моего возраста, только на восемь или десять дюймов выше и, как минимум, фунтов на пятьдесят тяжелее. Она растянулась под пинбольным автоматом в комнате отдыха с идиотским выражением лица. И еще был мальчик, который все время дергал головой и что-то бессвязно бормотал.
Зазвонил звонок, и все ребята ушли, кроме этих двух придурков. Меня оставили с ними в комнате отдыха. Наконец, пришла большая дама (школьная медсестра) и сказала, что, если я хочу ходить на занятия, мне нужно встретиться с доктором Миллером и подписать соглашение о том, что я готова следовать всем правилам и распорядку центра.
Я сказала, что готова, но доктора Миллера еще не было, и мне пришлось провести остаток утра в комнате отдыха, наблюдая за двумя идиотиками – одна спала, другой дергался.
Наверное, я произвела на них безумное впечатление своим заживающим лицом и стрижкой а-ля лужайка. Все это бесконечное утро звонил звонок, и люди приходили и уходили. На маленьком круглом столике лежала стопка журналов, но я не могла их читать. Мое сознание пролетало тысячи миль в минуту и оказывалось нигде.
В одиннадцать тридцать сестра Мардж показала мне, где столовая. Ребята сновали туда-сюда, и никто из них не казался мне настолько сумасшедшим, чтобы его нужно было запирать. Обед состоял из макарон с сыром, в которые накрошили немного болонской колбасы, из консервированных стручковых бобов и водянистого на вид пудинга. Попытка поесть отняла кучу времени. Я не могла ничего проглотить без спазм в горле.
Многие ребята смеялись и подшучивали друг над другом и даже называли своих учителей, медицинских и социальных работников просто по именам. Да, похоже, всех, кроме врачей. Никто из них не выглядел таким испуганным, как я. Было ли им страшно, когда они сюда только попали? А может, им до сих пор страшно, и они просто делают вид, что это не так? Не понимаю, как тут можно существовать. Хотя, если честно, тут лучше, чем в палате. Тут как в небольшой школе, хотя сама больница невыносима. Вонючие помещения, мрачные люди, запертые зарешеченные двери. Это страшный кошмар, наркотический бред, самое ужасное, что только можно вообразить.
Наконец днем пришел доктор Миллер, и я отправилась к нему. Он сказал, что больница мне не поможет, и персонал не поможет, и учителя и программа, показавшая весьма успешные результаты, не помогут, пока я сама не захочу, чтобы мне помогли. Еще он сказал, что я не смогу решить свою проблему, пока не признаю, что у меня эта проблема есть. Но как это сделать, если у меня ее нет? Я смогу сопротивляться наркотикам, даже если буду утопать в них. Но как убедить остальных? Надеюсь, мама, папа и Тим верят мне, что в последнее время я по собственной воле ничего не принимала? Кажется немыслимым, что и в первый раз в жизни и в последний, когда я попала в сумасшедший дом, я принимала наркотики, не зная об этом. Никто не поверит, что можно быть такой тупой. Я сама с трудом в это верю, хоть и знаю, что это правда.
Да и как я могу признать что-то, когда мне так страшно, что я не могу говорить? Я просто сидела и кивала в кабинете мистера Миллера, не открывая рта. Все равно я не смогла бы ничего сказать.
В два тридцать занятия закончились, и кто-то из ребят пошел играть в мяч, а часть осталась на групповую терапию.
Я увидела то, о чем мне рассказывали мой инспектор и первый доктор. Ребята делились на две группы. В первую группу входят ребята, которые подчиняются правилам и стараются вылечиться. Они пользуются всеми возможными поблажками. Во второй группе штрафники. Они не подчиняются правилам – выходят из себя, ругаются, воруют, занимаются сексом и все такое, и их ограничивают во всем. Надеюсь, тут нет травы. Я знаю, что могу от нее отказаться, но не уверена, что и правда не сойду с ума, если добавится еще одна проблема. Может, доктора знают, что делают, но мне так одиноко и страшно. Кажется, я на самом деле схожу сума.
В четыре тридцать придется возвращаться обратно и опять быть запертой в клетке, словно зверь в зоопарке. Слава богу, в моем здании находятся еще шесть девочек и пять мальчиков, так что не придется возвращаться одной. Я заметила, что они тоже вздрогнули (как и я), когда в захлопнувшейся за нами двери щелкнул замок.
Когда мы проходили мимо пожилой женщины, сказавшей, что до сих пор все было тихо и спокойно, самая маленькая девочка повернулась к ней и сказала: «Да пошла ты…» Я так удивилась, мне показалось, что сейчас на ее голову обрушится потолок, но, кажется, кроме меня никто не обратил на это внимание.
26 июля
Маленькая девочка, о которой я тебе вчера говорила, находится в соседней со мной комнате. Ей тринадцать, все время кажется, что она вот-вот заплачет. Когда я спросила ее, сколько уже она тут, она ответила: «Всегда, просто всегда».
В обед она пошла со мной в столовую, и мы сидели вместе за одним из длинных столов и не ели. Остаток дня мы бесцельно бродили вокруг корпуса и ничего не делали. Мне ужасно хочется сказать маме и папе, что такое быть здесь, но не стану. Это только расстроит их еще больше. В нашем корпусе есть женщина, она запойная алкоголичка, и она пугает меня, но я больше волнуюсь за Бабби. Как заставить это грязное создание не делать в нашу сторону своих пассов? Вчера, когда мы проходили мимо нее, она производила какие-то странные жесты, я спросила Бабби, можно ли ее как-нибудь унять. Но Бабби пожала плечами и сказала, что мы можем доложить об этом санитару, но лучше просто не обращать на нее внимания.
Потом случилось нечто странное, ужасное. Мы сидели в одной из «комнат отдыха», глядя на то, как остальные смотрят на нас – так рассматривают друг друга обезьяны, – и я спросила Бабби, не лучше ли нам поговорить в моей комнате, она ответила, что нам нельзя заниматься сексом в своих комнатах, но мы можем это устроить завтра в кладовке. Я не знала, что сказать! Она решила, что я хочу ее соблазнить, я была так поражена, что не смогла ничего ответить. Позже я пыталась ей объяснить, но она стала рассказывать о себе, будто меня и не было рядом.
Она сказала, что ей тринадцать, что она сидела на наркотиках два года. Ее родители развелись, когда ей было десять, и ее оставили с отцом, который работал подрядчиком, он снова женился. Думаю, какое-то время все было более-менее, но она ревновала к детям своей новой матери и чувствовала себя изгоем и чужаком. Тогда она стала все больше и больше времени проводить вне дома, говоря мачехе, что у нее проблемы в школе и ей нужно позаниматься в библиотеке и т. д. Обычные отговорки, хотя в школу она ходила только на половину занятий. Но она приносила хорошие оценки, так что родители ничего не знали. Наконец позвонили из школы, потому что она пропустила слишком много. Но Бабби сказала отцу, что школа такая большая и там так много народу, что они сами не знают, кто был на занятиях, а кто нет. Не понимаю, почему ее отец в это поверил, но это так. Наверное, если б он не поверил, это повлекло бы для него слишком много проблем.
А на самом деле Бабби вводил в мир наркотиков тридцатидвухлетний мужчина, с которым она познакомилась на дневном сеансе в кино. Она не вдавалась в детали, но, думаю, он знакомил ее не только с наркотиками, но и с жизнью в целом. Через несколько месяцев он уехал, и она обнаружила, что знакомиться с мужчинами очень просто. В общем, в двенадцать лет она была уже состоявшейся МП [малолетняя проститутка]. Она рассказывала обо всем этом так тихо, что мне казалось, что у меня вот-вот лопнет сердце. Но даже если бы я заплакала (чего я не сделала), не думаю, что она бы заметила, она была слишком отстраненной.
После того как она уже год сидела на наркотиках, ее родители стали что-то подозревать. Но вместо того чтобы во всем разобраться, они стали задавать вопросы и придираться к ней, так что она ограбила очередного мужчину, с которым познакомилась в кино, и купила билет на автобус в Лос-Анджелес. Ее друг сказал ей, что в автобусе у нее не будет проблем, и, судя по тому, что рассказала Бабби, он оказался прав. На второй день, когда она бродила по городу, она нашла «друга», красиво одетую женщину, которая привела ее в свою большую квартиру на бульваре ***. В гостиной было несколько девочек ее возраста, повсюду стояли конфетницы, полные таблеток. Через полчаса она была уже конкретно под кайфом.
Позже, когда она пришла в себя, женщина сказала, что Бабби может остаться у нее жить и ходить тут в школу. Она сказала, что ей придется работать только два часа в день, в основном вечером. На следующий день Бабби записали в школу, как племянницу этой женщины, и у нее началась жизнь высококлассной МП. У этой женщины было еще четыре племянницы в то время, когда там жила Бабби. В школу их отвозил шофер, он же и забирал их оттуда, и они никогда не видели денег, которые они зарабатывали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15