Арцыбашев Михаил
Смерть Ланде
Михаил Петрович Арцыбашев
Смерть Ланде
I
Зимой городок затихал. Все, что было в нем молодого, беспокойного, разъезжалось по большим городам. Оставались одни старики духом и телом, жили по непоколебимому, однообразному порядку: играли в карты, служили, читали и думали, что это правильная жизнь. На улицах тихо лежал неподвижный, холодный саван белого снега, а в домах тихо и сонно копошились конченые люди. А весной, когда черная, влажная земля начинала пахнуть и везде зеленело, и солнце радостно грело, высушивая каждый бугорок, и по вечерам было тихо и чутко, - каждый день с поездом кто-нибудь приезжал домой, и на улицах показывались оживленные, свежие лица, такие же молодые и радостные, как весна. И так же естественно, как прилетали на старые гнезда птицы, как росла на старых местах трава, было то, что именно весною все молодые, жизнерадостные люди возвращались в свой маленький, тихий, немного грустный городок.
Так, в мае приехал сын недавно умершего председателя уездной земской управы, студент-математик Иван Ланде.
Целый день он просидел с матерью, все время с тусклыми, усталыми слезами рассказывавшей ему о смерти отца; а когда стало смеркаться, взял фуражку и пошел на бульвар, над берегом большой реки, еще полной от весенней воды. Там в одном месте берег падал вниз крутым обрывом и над ним были две лавочки из старых зеленых и мягких от сырости досок.
За рекой стемнело. Даль ушла куда-то в темный простор. На потемневшем глубоком небе тихо и незаметно высветились звезды, и все было полно той торжественной тишиной, когда кажется, что кто-то незримый, величавый и спокойный стоит над землей.
Только далеко внизу, на реке, протяжно, с непонятной тревожной грустью, точно предостерегая и напоминая о чем-то печальном и неизбежном, кричал пароход, и на широком речном стекле, странно светлом, когда везде было темно и черно, видна была беспокойная черная точка, быстро оставлявшая за собой ровную широкую серебряную полосу.
На бульваре было безлюдно и пусто. Только из окон клуба падали на землю желтые полосы света и в них двигались беззвучные тени, да на самом обрыве смутно чернели фигуры, вспыхивали вздрагивающие огоньки папирос и еще издали слышались голоса и смех. Ланде спокойно и тихо шел туда и улыбался. Он был легкий и тонкий человек, и шагов его почти не было слышно на мягкой земле.
- ...Запоем песню ли закричим так, чтобы на том берегу было слышно! говорил полный и звонкий женский голос, и слова его мягко и радостно вспыхивали в густом теплом воздухе.
- Начинайте! - задорно отвечал мужской голос, и кто-то смеялся.
Ланде подошел и сказал:
- Здравствуйте!
Он говорил тихо, но внятно и спокойно, и его всегда было слышно.
- А, Ланде! - обрадованно и так резко, что садилось в ушах, закричал маленький, угловатый студент и через головы других протягивал ему большую руку, торчавшую из коротких рукавов тужурки.
Ланде, мягко улыбаясь, с удовольствием крепко и долго пожал ему руку и так же любовно и ласково стал здороваться с другими. Все радостно и оживленно пожимали его худую руку, и было что-то такое простое, искреннее, хорошее в этой общей радости, что ею заразился даже никогда еще не видавший Ланде приезжий художник Молочаев, большой и сильный человек в широкой шляпе. Когда Ланде подошел к нему и сказал:
- Я - Ланде, познакомимся.
Художник ответил:
- С большим удовольствием! - и с улыбкой посмотрел ему в лицо, точно заглядывая в душу сквозь его чистые и спокойные глаза.
- Я уж о вас слышал! - прибавил он. Голос у него был твердый и звучный, как будто он бил в медный колокол.
- Разве? - спросил Ланде, улыбнулся и сейчас же отвернулся. Но в этом не было равнодушия, а была какая-то скрытая близость, точно он давно знал его.
- О чем вы тут? - спрашивал Ланде.
- Марья Николаевна хочет на луну прыгнуть! - смеясь, отозвался маленький студент.
- Это хорошо! - улыбнулся Ланде.
Больной студент Семенов хрипло закашлялся.
- А ты все болеешь? - ласково сказал Ланде и обнял его за плечи.
- Все... - грустно ответил Семенов, - по-прежнему.
- Ну, ничего! - начал Ланде, и голос его задрожал.
- Нет, брат, мне уж капут! - возразил Семенов, неестественно искривив в улыбке свое, старчески сморщенное от болезни лицо, и голос его против воли тонко и ярко прорезало острое отчаяние. - Скоро из меня хар-роший лопух вырастет!
Все притихли. Что-то холодное и чужое, и страшно близкое всем встало внутри них. Оттого отчетливо был слышен тихий, как слабо натянутая струна, голос Ланде, когда он говорил:
- Полно, голубчик! Нельзя так говорить! Нельзя так говорить о том, чего никто не знает. Все мы умрем когда-нибудь, не я, не ты один, а все, и все вместе узнаем, конец ли, лопух ли, как ты сказал, или иная жизнь. Все! Неужели ты ничего не чувствуешь за этим словом?.. Не может такая сила страдания, любви и мысли не стать над землей, уйти в лопух. И все чувствуют это и верят, и ты веришь, а только не хочешь верить, потому что боишься, как ребенок, нового, непонятного. Ведь мы не знаем смерти, и страшно в ней нам именно то, что мы ее не знаем...
Та торжественная в своей простоте искренность, с которой он говорил свои спутанные, волнующиеся в воздухе слова, действовала на измученный мозг, как неуловимый мягкий запах, как теплая струя, нежащая душу, успокаивающая, отвлекающая обостренную мысль к чему-то неопределенному и светлому, как далекая заря. Детски доверчивая надежда робко засветилась в темной глубине дрожащего сердца, и, даже не вдумываясь в его слова, а только чувствуя их, Семенов улыбнулся спокойнее и светлее.
- Блажен, кто верует! - уже легко, шутя, сказал он.
Тогда все свободнее вздохнули и снова заговорили, задвигались. Незримый холодный призрак тихо отступил и снял свою страшную тяжелую руку.
По бульвару, чиркая длинными ногами по шуршащему песку, прошел высокий, черный как тень человек.
- Это Фирсов, - сказал Ланде и, напрягая голос, крикнул: - Фирсов!
- Кто такой? - тихо спросил Молочаев.
- Так, казначейский чин... - пренебрежительно и как будто досадуя на Ланде, махнул рукой Шишмарев.
Черная тень медленно остановилась.
- Это, кажется, вы, Иван Ферапонтович? - с неверным оттенком, так, что нельзя было понять, с каким чувством он говорит, спросил скрипучий деревянный голос.
- Я, - отозвался Ланде.
Чиркая ногами и из плоской тени превращаясь в длинного костлявого человека, Фирсов подошел.
- Здравствуйте, Иван Ферапонтович, здравствуйте! - преувеличенно радостно заговорил он и, точно стараясь шуметь и волноваться как можно больше, лез по ногам сидевших к Ланде.
- Осторожней... вы!.. - недружелюбно заметил Семенов.
- Здравствуйте, Фирсов! Как живете? - крепко пожимая ему руку, сказал Ланде.
- Что ж, - потирая руки, сказал Фирсов, - как я могу жить. Служба, служба - вот и вся жизнь! Только и живу духом в церкви, обновляюсь...
В его скрипучем голосе все время свистела тоненькая фальшивая нотка самоумиления, когда он говорил о своей жизни, и казалось, что он хвастается ею перед Ланде.
- Небогатая же у вас жизнь, - с открытой насмешкой сказал Шишмарев.
Медленным, как будто хрустящим движением Фирсов повернулся к нему.
- Вы думаете? - сквозь зубы спросил он и прибавил: - Большего богатства, как общение с Богом, не знаю... Вы, конечно, иначе смотрите?
В голосе его тихо вздрогнула скрытая угроза. Шишмарев посмотрел на него презрительно и зло и отвернулся.
- Да... - протянул Фирсов, помолчав. - А я, Иван Ферапонтович, на днях был в суде присяжным. Интересное дело попалось. Судили, знаете, за кражу со взломом одного мастерового... Он тут у нас на паровой ткацкой служил мастером. Да вы его, кажется, знаете: Ткачев по фамилии...
- Ткачев? - испуганно вскрикнул Ланде, - да не может быть!
- Да, - с удовольствием сказал Фирсов, за кражу. - Дело-то само по себе пустое, но держал он себя... Можете себе представить: от защитника он отказался, сам говорил... "Я украл, говорит, конечно, но, господа присяжные, кто из вас без греха, пусть первый меня осудит!.." Кощунство, в сущности говоря! Но тут только я понял, какая сила в этих словах...
- Тут не в словах дело! - отозвался Семенов.
Фирсов вдруг весь как-то взъерошился и надулся.
- Нет, именно в этих словах!.. В словах!
И он спутанно стал доказывать, что именно эти слова, как чудо, как "слово Божие", независимо от того человека, который сказал их, применив к своей страшной и горькой жизни, "ударили по сердцам". И в том, что он говорил, было что-то такое сухое, скучное, - его не стали слушать.
Марья Николаевна протянула руку в широком белом рукаве, точно крыло какой-то большой белой птицы, и громко сказала:
- Луна, луна всходит!
Фирсов круто замолчал и с выражением злой обиды посмотрел на нее.
- Да, конечно... луна важнее! - пробормотал он.
- Все важно, - ласково, успокаивая его, улыбаясь, сказал Ланде.
В глубоком мраке, не то очень близко, не то страшно далеко, из-за черного горизонта осторожно выглянул кто-то красный и тихо стал круглиться и расти, и сейчас же в темной воде заблестели искры, и тоненький, дрожащий золотой мостик ровно протянулся от одного берега к другому, точно таинственно и безмолвно предлагая легко перейти на ту сторону, в какой-то лазурно-темный и серебряно-светлый мир.
- Какая красота! - полным, восхищенным голосом сказала Марья Николаевна, и голос ее, сильный и свежий, радостно прозвучал над обрывом.
Ланде поднял на нее глаза и долго с радостью смотрел в молодое и красивое лицо, глубокими глазами глядевшее вдаль, мимо него.
- Иван Ферапонтович, - скрипучим, унылым голосом проговорил Фирсов и встал, - мы еще увидимся, конечно... А теперь я пойду.
Конечно, увидимся, - мягко и слабо пожимая ему руку с холодными и влажными пальцами, сказал Ланде.
Фирсов молча попрощался с другими и ушел, чиркая ногами.
- Охота тебе с ним связываться, - холодно пожал плечом Шишмарев, когда он отошел. - Ханжа, скаред... по церквам шляется, а ребенка своего мучает.
- Он... - начал Ланде.
- Э, да оставь, пожалуйста! - с досадой перебил Шишмарев.
Ланде грустно улыбнулся и замолчал.
Луна всплыла над землею и повисла в воздухе, круглая, молчаливая и светлая.
- Вот, напишите что-нибудь такое, Молочаев! - не поворачивая головы, сказала Марья Николаевна. - Так я вас сразу в великие художники произведу!
Молочаев молча смотрел на луну, и глаза у него расширились, стали мягче и глубже, точно он видел что-то, невидимое никому, кроме него, таинственное и великое.
Шишмарев с пренебрежительным вниманием посмотрел на него.
- Напишет! - сказал он и, отвернувшись к Ланде, заговорил торопливо, резко и озабоченно: - Ланде, у нас тут была история на Вершиловской мельнице. Вершилов стал мясо гнилое выдавать, ну, они и того... побили стекла, управляющего помяли... Двадцать два человека взяли!
- А что, они правы, Ланде? - вдруг спросил Семенов с добродушной иронией.
- Да... - твердо ответил Ланде.
- Гм... - издал Семенов неопределенный звук и нахмурился.
- Семейства их в ужасном положении... Скверная история! - встряхнул головой Шишмарев. - Мы тут кое-что устроили для них да что!..
Все замолчали. Ланде смотрел в землю и слабо шевелил тонкими пальцами.
Семенов тихо кашлянул, и звук отчетливо отдался над обрывом. Луна незаметно, точно крадучись, поднималась все выше и выше над чем-то черным и непонятным, и чем выше она поднималась, тем понятнее и светлее становилось это черное, и скоро стали ясно, но призрачно видны противоположный берег и белые полосы тумана в лугах. От реки тихо вставал тот же белый, холодный туман, и над темной глубокой водой заходили бледные и молчаливые призраки.
Стало сыро и холодно. Семенов застегнул пальто, глубоко надвинул на голову фуражку, так что уши жалко оттопырились, точно у летучей мыши, и встал.
- Я домой... - сказал он. - Холодно... А ты, Соня, пойдешь?
- Нет, - задумчиво ответила тоненькая, как былинка, девочка, все время неподвижно сидевшая над самым обрывом.
- Ну, как хочешь... - мутным голосом, равнодушно сказал Семенов... Холодно. Приходи ко мне, Ланде!
- Хорошо, - ответил Ланде.
- До свиданья!
- Что? - машинально отозвался Молочаев.
- Задумался, художник! До свиданья!
Семенов болезненно сгорбил спину и медленно пошел вдоль бульвара.
- Слушай, Леня... - тихо заговорил Ланде, и было видно, что думал он все время об этом. - Надо помочь тем...
- Да, что можно было - сделали. Средств нет никаких!
Ланде встал.
- Где же никаких?.. - сказал он задумчиво. - Ты приходи ко мне завтра... А теперь я пойду. Меня мама ждет.
Скоро стало совсем холодно. И земля, и небо, и вода, и лица людей - все голубело от холодного света луны и казалось прозрачным и холодным, как голубой лед. Шишмарев с Соней пошли в одну сторону, а Ланде, Молочаев и Марья Николаевна - в другую.
II
- Я с вас этюд напишу! - сказал Молочаев, близко наклоняясь к самому лицу Марьи Николаевны, ярко освещенному луной.
- Хоть два! - засмеялась она, и глаза у нее вспыхнули веселым гордым удовольствием.
Ланде поднял голову, посмотрел на них и сказал:
- Это хорошо...
Ему хотелось сказать: "Это хорошо, что вы оба такие молодые, красивые и что вы влюблены друг в друга!" Но он не сказал и только улыбнулся.
- Что же вы думаете устроить для рабочих? - вспомнив и делая серьезное лицо, спросила Марья Николаевна.
Ланде слегка развел руками.
- Особенного ничего... а так, на первое время... у меня деньги есть.
Молочаев посмотрел на него, и от его освещенного луной худого, некрасивого, с большими прекрасными глазами лица на художника повеяло простой и несокрушимой решимостью. Чувство неприятной, неопределенной зависти шевельнулось в Молочаеве, точно поежился под лучом света в глубине души его какой-то притаившийся мутный дух.
- Отдадите? - недоверчиво кривя губы, спросил он.
- Да, - ответил Ланде.
- Все? - с выражением нехорошей шутки опять спросил Молочаев.
- Не знаю, право, голубчик... - добродушно и раздумчиво, точно советуясь с ним, ответил Ланде. - Может, и все... как нужно будет.
- А у вас-то их много ли? - с деланной иронией сказал Молочаев.
"Оригинальничает тоже!" - подумал он и, чувствуя, что из зависти к нему-то думает неправду, озлобился.
Марья Николаевна внимательно смотрела на Ланде.
- У меня...
Ланде поправил фуражку и спокойно сказал:
- Не очень... четыре тысячи есть.
И опять Молочаев нехорошо подумал: "А эффектную паузу выдержал!"
Потом нечаянно посмотрел на Марью Николаевну и забыл про Ланде.
- У вас лицо с картин Штука, когда вы смеетесь или задумываетесь! сказал он восхищенным, искренним голосом, а глаза у него жадно заблестели.
Марья Николаевна засмеялась, и при луне на мгновение ярко и таинственно забелели белые зубы в резко очерченных полуоткрытых губах. Ланде посмотрел на нее и увидел, что лицо у нее точно - белое, сильное и нежное, и жестокое, как на картинах Штука. И вся она была такая высокая, стройная и сильная, и пахло от нее чем-то свежим и возбуждающим.
- Так все им и отдадите? - пряча лицо от Молочаева, спросила Марья Николаевна Ланде.
- Так и отдам! - радостно и ласково улыбаясь ее красоте и ясным глазам, сказал Ланде.
И голос у него был такой спокойно и мягкодушевный, что Марья Николаевна вдруг на мгновение задумалась. Какая-то глубокая, теплая и кроткая струнка чутко отозвалась где-то в самой глубине ее души.
"Милый он какой-то и странный... Блаженненький! - с улыбкой вспомнила она, как называл Ланде Семенов... - Нет, он не блаженный!"
Ей захотелось, чтобы это было не так. Не потому, что перед ней был именно Ланде, а потому, что теперь, в ночь, хотелось, чтобы тут близко, в живом и сознательном, засветилось торжественно и просто то могучее и прекрасное, что было вокруг, в лунном свете, в звездном небе, на торжественно-спокойно спящей земле.
- Мне сюда... - сказал Ланде нерешительно. Ему не хотелось уходить от них.
- Прощайте! - холодно и слишком быстро отозвался Молочаев.
Ланде подумал и, тихо улыбаясь, ушел.
"Пусть их!" - сказал он себе, и в душе у него было что-то широкое и умиленное, как общее объятие.
Молочаев и Марья Николаевна долго шли молча, и торжественная тишина точно стояла в самой ее душе.
- Юродивый какой-то этот Ланде! - с нехорошим выражением сказал Молочаев. - Дурачок... А, может, напротив, далеко не дурачок! - скривившись, добавил он, и неожиданно просто и вдумчиво проговорил:
- У него лицо некрасивое, но очень интересное. Вы, кроме своего искусства, ничего не видите! - сказала Марья Николаевна, негромко засмеялась и повернула лицо к луне.
- Нет, я все красивое вижу! - возразил Молочаев, вкладывая в свои незначительные слова особый, близкий и понятный ей смысл.
- А кроме красивого?..
- А черт его знает! Ничего! - вздернул широким плечом Молочаев.
Марья Николаевна смеялась. Под белой кофточкой от смеха колыхалась грудь и при луне, резко очерченная глубокими влажными тенями, казалась точно голой. И вся она в ярком, синеватом свете была какая-то странная, резко красивая, не похожая на обыкновенную дневную женщину.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Смерть Ланде'


1 2