Вне себя схватил старый Терентьич Алешу и, несмотря на крики и мольбы мальчика оставить его с дедом, силой унес потайным ходом из усадьбы.А там уже в это время происходила кровавая расправа.Скрыл от внука воевода страшную истину. Не о ссылке шепнули ему старые друзья, когда предупреждали о новой опале царя, обрушившейся на седую, славную победами голову князя… В тот же удушливый, грозный июльский полдень скатилась эта седая голова под ударом ножа одного из опричников царских… Следом за князем была зарезана и вся его дворня.Покончив кровавое дело, опричники из усадьбы с их неизменным криком: «гайда! гайда!» бросились в подмосковную вотчину Серебряного. И в тот же час и деревня, и жители — все погибло в огне пожара… Спасавшихся принимали на ножи и дорезывали тут же, несмотря на отчаянные крики и мольбы о помощи.— «Каков поп — таков и приход. У крамольного боярина и слуги крамольные». Таков был девиз Иоана, которым он оправдывал свою жестокость.Но о страшной расправе не скоро узнал маленький княжич. Щадя ребенка, долго скрывал от него печальную истину Терентьич. Нелегко было это несчастному, который вместе с любимым воеводой-хозяином потерял и жену: одновременно с дворней погибла жена Терентьича, Матрена Степановна, мамушка Алеши. Только темные ночи знали муки верного дядьки, оплакивавшего от зари до зари гибель любимой жены и господина…Целых восемь лет Терентьичу, с племянником Егором, чудом уцелевшим от общей бойни, удалось скрывать в своем московском домишке маленького князя. Теперь несчастный ребенок уже знал всю ужасную истину про гибель деда и без внутреннего содрогания не мог вспомнить о том. Но годы — лучшие целители душевных ран и страданий: затянулась и душевная рана Алеши, притупилось острое ощущение потери и горе. Не притупилась, однако, любовь к деду в сердце мальчика и не остыла ненависть к его погубителям-опричникам, сумевшим очернить невинного князя перед царем.Но вот неожиданно, через восемь лет, новая туча собралась над головой Алеши. Кто-то из давних завистников покойного князя Серебряного-Оболенского дознался, что в маленьком домишке на окраинах Москвы живет таинственный отрок. Дознались и о происхождении этого отрока. Подозрительные послухи и соглядатаи стали выслеживать и высматривать вокруг домика Игната. Испугался старик и, не долго думая, собрался в дорогу, откопал из подполицы разрушенной усадьбы все, припрятанные во времена страшного нашествия, богатства князя Серебряного и, купив дорожную колымагу и коней, вместе с Алешей и Егоркой, со всем добром юного княжича, ускакал из Москвы, держа путь на север, куда редко заглядывали московские ищейки.Думал старый Игнат где-нибудь в Пермском или Вологодском крае дать тихое и спокойное существование своему любимцу-княжичу, да судьба видно судила иначе.Иную участь уготовила она верному слуге.
6. НОВЫЙ ДРУГ. — ВРАЖЬЕ СУДНО. — НЕЖДАННОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ Когда пришел снова в себя Алеша и открыл глаза, было почти темно…Что— то странное происходило вокруг него. Ладьи, еще так недавно скользившие в зарослях тростников, теперь, выплыв на середину реки и сгруппировавшись, теснились одна к другой.Несмотря на мучительную слабость, сковавшую его члены, Алеша мог заметить какие-то необычайные приготовления в ладьях. Разбойники, побросав весла, спешно заряжали самопалы и ручницы, вытаскивали оружие из ножен и тут же, лязгая металлом, точили их. И черноглазый юноша, лицо которого так часто в полузабытьи видал склонившимся над собой Алеша, тоже суетился и отдавал вполголоса приказания людям, находившимся с ним в одной лодке. Увидя, что его пленник пришел в себя, черноглазый юноша быстро подошел к нему и, пощупав голову Алеши, произнес тихо:— Слава те Господи… Спала огневица… Не горит, как намеднись… Може хочешь испить водицы? — спросил он.— Испил бы, — чуть слышно отвечал больной.Это было первое слово, обращенное им к разбойнику.— Пей во здравьице. Вода чистая, студеная, Камская водица, — радостно отозвался Мещеряк и поднес полный ковш к губам мальчика.Тот долго не отрывался от ковша, с наслаждением глотая живительную влагу. Казалось, с нею возвращались здоровье и силы княжичу. В болезни Алеши наступил тот неизбежный перелом, после которого человек или умирает, или быстрыми шагами идет по пути к выздоровлению.— Спасибо, — отводя рукой ковш, слабо произнесли его губы в то время, как глаза беспокойно обегали взором кругом. В глубине их засветилась тревога.Матвей Мещеряк сразу угадал, что волнует больного.— Ты того… не сумлевайся… В обиду не дам, — заговорил он, любовно гладя мягкие, как лен, кудри Алеши. — Вишь, наши передовые доглядели вражье судно, наперерез нам идет… Видно перехитрили нас государевы воеводы, выслали рекою дружину свою… Ну, да ладно, не в первой… Раньше восхода не бросятся… А мы тем временем, как стемнеет, ударим на их… Ты не пугайся… Грохот пойдет, пальба… Я тебя огорожу коврами… Будто в шатре, али в зыбке будешь… Стрелецкая пуля не тронет, небось… И к запасной ладье перенесу тебя, и в камышах схороню, а как кончится бой, то я к тебе назад живо… И пищаль тебе приволоку в гостинец, знатную пищаль, московскую, — пошутил молодой разбойник, обнажая улыбкой белые зубы.— Не надо пищаль мне, гостинца не надо!… Людей убивать будут!… Опять убивать! — беспокойно забился и затрепетал, побледневший как плат, Алеша.— Да ведь вороги это… Не мы их, так они нас… — оправдывался Матвей.— Все едино кровь… кровь проливать станут… — метался в смертельной тоске и ужасе мальчик.Встревожился глядя на него и Мещеряк. Чего доброго помрет парнишка, мелькнуло в мыслях молодого разбойника, и он сам был не рад, что поведал больному о предстоящем бое. Но как же было поступить иначе?… Мальчик мог бы услышать пальбу, увидеть битву и тогда бы испугался вдвое.«Ужели же помрет?» — с тоскою думал Матвей.Недужный пленник делался ему все дороже и милее с каждой минутой. Его неотразимо влекло к себе печальное личико, синие ясные глаза Алеши. Немало на своем коротком веку погубил душ Мещеряк, чернее черной ночи были помыслы его порой, а этот чистый отрок со своей трогательной, вымученной недугом красотою, точно прирос к его сердцу. И при виде его далеким, позабытым детством и ласками матери повеяло на Матвея… Казалось, воскрес его братишка, покойный Ванюшка, и глядит на него своим детским, чистым взором.— Слушай, паря, — произнес словно осененный такою мыслью Мещеряк, — пущай я злодей и вор, но с тобою больно сердцем размяк, што твоя баба заправская… Ей Богу!… Полюбился ты мне, паренек, пуще родного… Впервые сердце узнал после давних пор… Бывало, рубит, бьет с плеча Мещеряк, жизнь — копейка, грош, — задаром отдам… А ныне пожить больно охоч я стал… Для тебя ради… Вот и мыслю, перед ночью дело будет, слышь, судно вражье близехонько, поди, — так того, не больно-то охоч, штоб убили… Помолись за меня, паренек… — неожиданно заключил свою речь Матвей, опустив свои черные глаза долу.Алеша поднял взор на юношу. Смущенное молодое лицо и почти робкие, точно смежавшиеся глаза, сразу расположили его в свою пользу. Точно что ущипнуло его за сердце. И невольная мысль толкнулась в мозгу:«А може и жизнью своей я обязан юноше этому?» — и, не медля более, Алеша спросил слабым голосом:— Скажи, Христа ради, не ты ли вызволил меня из петли?Ниже потупил голову Матвей.Жаркий стыд прожег его душу.— Тебя-то вызволил, а ближних твоих не сумел, — казалось, без слов говорило все его смущенное лицо.Но Алеше не надо было ответа.Худенькая ручонка больного протянулась к разбойнику.— Помолюсь за тебя, — произнес он тихо, — и дедушку, и Терентьича покойного попрошу помолиться за тебя… Скажи только, как звать тебя? — еще тише, сквозь набежавшие слезы при одной мысли о погибшем дядьке, спросил князек.— Матвеем, — произнесли негромко губы Мещеряка.— Матвеем… Матюшей… — повторил больной, — храни тебя Бог, Матюша… А вот еще… сними с меня гайтан с тельником и себе надень его на грудь, а твой мне передай… Тельник благословенный… дедушка покойный им меня благословил от беды, во имя Бога… — закончил с трудом Алеша.— Побрататься хочешь? — не веря ушам, весь вспыхнув от радости, произнес Матвей.— Ты мне жизнь спас, — было ответом.— Дитятко!… Голубь мой чистый!… Мученик мой! — прошептал Мещеряк, и яркою влагою блеснуло что-то в самой глубине его черных очей. Потом он осторожно раскрыл кафтан на груди Алеши и отстегнул ворот его рубахи.Осыпанный рубинами и яхонтами тельный крест на золотом гайтане блеснул в полутьме.— Мое имя узнал ты, а свое не охоч сказывать… — произнес Матвей, осторожно снимая с груди Алеши его крест и надевая свой оловянный тельник через голову малютки. — Как звать тебя, родимый?— Алексеем звать меня, по отцу Семенычем, а из роду я князей Серебряных-Оболенских, — тихо проронил тот.— Алеша, стало, будешь, Алеша, братик мой богоданный!… — с тихим умилением начал Матвей и вдруг разом осекся.Месяц, точно багрово-красный шар, выплыл из-за тучи и осветил огромное, черное судно, плывущее прямо на струги, сбившиеся в кучу посреди реки.— Са-а-рынь на ки-и-чку! — пронеслось в тот же миг протяжным заунывным звуком с первой ладьи и помчалось вверх по реке.— На ве-ес-ла! — прогремела новая команда в тишине ночи.И, точно встрепенувшиеся птицы, быстрыми лебедями заскользили струги по глади вод.Месяц алым заревом облил Каму. Багрово-красною стала река…Гребцы с каким-то тихим остервенением налегали на весла. Лодки неслись теперь вперед со стремительной быстротой. Черное судно тоже выдвинулось заметно вперед, приготовляясь, в свою очередь, к отпору. На палубе его замелькали темные силуэты людей.— Са-а-рынь на ки-и-чку! — еще раз прокатилось над Камой.Почти одновременно с борта судна грянул выстрел, блеснул огонь, и с грохотом и свистом тяжело плюхнуло свинцовое ядро в воду.— Ой, тетка, молода больно!… Кашу заварила, сала не поклала, сгорела каша без сала, сама с голодным брюхом осталась! — послышался с очередного струга веселый голос есаула.Хохот разбойников покрыл его. И тотчас же могучими звуками прозвучал в темноте вопрос Ермака:— Все ли живы, ребятушки?— Все живехоньки, атаман! — весело откликнулись с лодок.Черное судно было теперь всего в десяти саженях от передней лодки.— Готовься, робя! За честь и свободу славной вольницы казацкой! — снова зычным кликом прорезал тишину сильный голос Ермака. — Вперед!— Во славу атамана-батьки, Ермака Тимофеича! — хором гаркнула дружина.И все разом устремилось по золотой глади вод.Точно стая исполинских чаек окружила вмиг целая фаланга лодок неуклюжее, медленно подвигающееся судно.— Эй, вы, ночные ратники, сдавайся, што ли, не то в воду, рыбам да к ракам на дно пойдете!… Палить из ручниц, робя! А тамо приставляй лестницы, да с Богом в рукопашный бой! — отчетливо гремело над затихшей рекою.Быстро вскинулись к плечу пищали, щелкнули курки.— Стой! Кто в Бога верует, стой, православные! — понеслись испуганные крики с палубы барки.— Никак сама Ермакова дружина? — прозвучал вместе оттуда же чей-то взволнованный вопрос.— Верно, приятель. Атамановы люди к тебе в гости идем. Плохо нас угощаешь, Потчуешь только, хозяинька не тароватый, — отвечал есаул Кольцо.— Голубчики! Не признали! Палить было в вас зачали, — кричал, надрываясь, с палубы судна тот же голос. — А не к кому другому, как к его милости, Ермаку Тимофеичу который день по Каме плывем.— Ой ли? Больно хитро надумано! Штой-то несуразно будто: до нас плывете, а в нас же из пушчонки своей палить зачали… Небось, не проведешь… Старый волк шкуру овечью надел — овцой прикинулся… Пали в мою голову, робя! — неожиданно заключил свою речь Ермак.— Пожди, ради Христа, малость, атаман, выслушай… Мы из пушки палили потому, что за других приняли… Мы не вояки-стрельцы, мы люди тихие, купецкие, именитых Строгановых гонцы… К твоей милости, атаман, с грамоткой плыли, — звучало с палубы барки.— От Строгановых? Из Сольвычегодска, што ли? От пермских гостей? — изумленно спрашивал Ермак.— Во-во… От их самых… Полну барку гостинцев тебе везем… Да и грамоту в придачу, Василь Тимофеич, батюшка.— Мне грамоту?… Да ты знаешь ли кто я, купецкий посол? — все более и более изумлялся Ермак.— Как не знать!… Гроза ты Поволжья, славный атаман казацкий… Гремит про тебя слава по всей Руси…— Вольный казак я, разбойничек удалый, человече. Голова моя оценена на вес золота… Плаха испокон времен дожидает меня… Бабы на Москве робят мной пугают… Ведомо ль тебе то, гонец? — ронял Ермак.— Ведомо, все ведомо, атаман-батюшка… К твоей милости хозяева Семен Аникич Строганов с племянниками Максимом Яковлевичем, да Никитой Григорьевичем грамоту шлют… Челом тебе бьют на просьбишке, удалой атаман!— Ничего не разумею! Час от часа не легче… Не на том ли челом бьют, што я без счета караванов загубил купецких с моими робятами? Може откупиться от прочих разбоев ладят, штоб не трогали впредь мои молодцы Строгановских судов? — шутил атаман.— Прочти грамоту — все узнаешь, батюшка… Не побрезгай на палубу подняться… Там говорить сподручнее, — предложил гонец.— И то… Выкидывай лестницу! — смело крикнул Ермак.— Ой, берегись, атаман!… Не случилось бы лиха! — неожиданно подплыв на своем струге к Ермаковой лодке шепотом молвил Никита Пан. — Не обманную ли речь держит посланец?… Може заманить ладит, а тамо…— Эх, Микитушка, волков бояться — в лес не ходить, — рассмеялся Ермак. — Любопытно больно на какой такой просьбишке солевары-купцы челом бьют нам.— Возьми меня с собой, атаман, — не унимался Никита.— Ладно, ты и здеся пригодишься… Коли што случится со мной, Иван Иваныч, ты с Волком да Мещерей судно вдребезги и помилования никому, — приказал Ермак, сверкнув глазами во тьме.Затем в одну минуту, по спущенной с черного судна веревочной лестнице, Ермак ловко взобрался на палубу.С низкими поклонами встретили его находившиеся там люди. Их было до пятидесяти человек. Впереди всех стоял почтенного вида старик с седой бородою. Он держал в руке грамоту.Мигом высекли огня, и палуба осветилась. При мерцании лучины прочел поданную грамоту Ермак."Могучему атаману Василию [настоящее имя Ермака — Василий; Ермаком его прозвали в первые годы его молодости, во время того, когда он был кашеваром в артели; Ермак — значит артельный таган, на котором варится каша] Тимофеевичу челом бьем. Прослышаны мы про дела твои велии, от коих слава гремит про тебя от моря до моря по всей Руси. Прослышали еще и о том, что больно прогневал ты царя-батюшку сими делами молодецкими, не во гнев тебе буди сказано, разбойными. И што присудил тебя великий государь, Иван Васильевич, всея Руси, смертью лютой казнити. И наряжена погоня за тобой. По всему по волжскому берегу стали царские рати, и на реке самой суда наряжены за тобой. И негде укрыться тебе с дружиной твоей. А посему, не погневись, удалый казаче, коли мы, гости-купцы Сольвычегодские, тебя милостию просим с дружиной твоей на наши места. Положим тебе и людям твоим жалование, да землицы, да харчи и домы, и живите на здравие, а за это службой нашей не побрезгайте. От остяков, да вогуличей, да от татарвы из земли соседской Югорской житья нам нет. Городишкам нашим и посадам грозят югры да самоедь, поселы жгут, людишек полонят да разоряют. Так коли охота будет у тебя с дружиной твоей, не побрезгай от тех югорских племен наши земли, самим государем пожалованные, уберечь и набеги ихние отражать. А коли не противна тебе сия грамота призывная, поспешай к нам, батюшка-атаман, с дружиною своей.Писал именитый купец Сольвычегодский и Угрских пограничных землиц Семен, сын Аникиев Строганов с племянниками Максимом да Никитой".Внимательно прочел грамоту Ермак.Тысяча мыслей вихрем закружилась в голове атамана-разбойника.Это было более нежели выгодное предложение.Строгановы писали правду. Все Поволжье кишело царскими войсками, высланными для поимки казаков. Не сегодня-завтра нужно ждать непрошенных гостей и на самую Каму. Не рассчитал он — Ермак. Думал, берегом лишь идут государевы дружины, а оказывается и рекою плывут они в погоню за ним. Куда спастись? Куда скрыться? А тут именитые купцы, прославившиеся своими богатствами по всей России, предлагают жалование и приют со всею дружиной в своей земле.Задумался атаман. С одной стороны, — прости-прощай привольная разбойничья жизнь; с другой — спасенье от плахи и петли его и всех буйных, вверенных ему самой судьбой, удальцов.Что выбрать? Что предпочесть?Недолго боролся Ермак.— Спасибо за честь твоим господам, старина! — обратился он к Строгановскому посланцу. — А только ведомо ль тебе, что по нашим станичным обычаям должон я «круг» собрать и дело со своими молодцами решить полюбовно? Пожди малость — ночь минует! На восходе, как пристанем к берегу, дело обсудим, тогда тебе и ответ дам, старина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
6. НОВЫЙ ДРУГ. — ВРАЖЬЕ СУДНО. — НЕЖДАННОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ Когда пришел снова в себя Алеша и открыл глаза, было почти темно…Что— то странное происходило вокруг него. Ладьи, еще так недавно скользившие в зарослях тростников, теперь, выплыв на середину реки и сгруппировавшись, теснились одна к другой.Несмотря на мучительную слабость, сковавшую его члены, Алеша мог заметить какие-то необычайные приготовления в ладьях. Разбойники, побросав весла, спешно заряжали самопалы и ручницы, вытаскивали оружие из ножен и тут же, лязгая металлом, точили их. И черноглазый юноша, лицо которого так часто в полузабытьи видал склонившимся над собой Алеша, тоже суетился и отдавал вполголоса приказания людям, находившимся с ним в одной лодке. Увидя, что его пленник пришел в себя, черноглазый юноша быстро подошел к нему и, пощупав голову Алеши, произнес тихо:— Слава те Господи… Спала огневица… Не горит, как намеднись… Може хочешь испить водицы? — спросил он.— Испил бы, — чуть слышно отвечал больной.Это было первое слово, обращенное им к разбойнику.— Пей во здравьице. Вода чистая, студеная, Камская водица, — радостно отозвался Мещеряк и поднес полный ковш к губам мальчика.Тот долго не отрывался от ковша, с наслаждением глотая живительную влагу. Казалось, с нею возвращались здоровье и силы княжичу. В болезни Алеши наступил тот неизбежный перелом, после которого человек или умирает, или быстрыми шагами идет по пути к выздоровлению.— Спасибо, — отводя рукой ковш, слабо произнесли его губы в то время, как глаза беспокойно обегали взором кругом. В глубине их засветилась тревога.Матвей Мещеряк сразу угадал, что волнует больного.— Ты того… не сумлевайся… В обиду не дам, — заговорил он, любовно гладя мягкие, как лен, кудри Алеши. — Вишь, наши передовые доглядели вражье судно, наперерез нам идет… Видно перехитрили нас государевы воеводы, выслали рекою дружину свою… Ну, да ладно, не в первой… Раньше восхода не бросятся… А мы тем временем, как стемнеет, ударим на их… Ты не пугайся… Грохот пойдет, пальба… Я тебя огорожу коврами… Будто в шатре, али в зыбке будешь… Стрелецкая пуля не тронет, небось… И к запасной ладье перенесу тебя, и в камышах схороню, а как кончится бой, то я к тебе назад живо… И пищаль тебе приволоку в гостинец, знатную пищаль, московскую, — пошутил молодой разбойник, обнажая улыбкой белые зубы.— Не надо пищаль мне, гостинца не надо!… Людей убивать будут!… Опять убивать! — беспокойно забился и затрепетал, побледневший как плат, Алеша.— Да ведь вороги это… Не мы их, так они нас… — оправдывался Матвей.— Все едино кровь… кровь проливать станут… — метался в смертельной тоске и ужасе мальчик.Встревожился глядя на него и Мещеряк. Чего доброго помрет парнишка, мелькнуло в мыслях молодого разбойника, и он сам был не рад, что поведал больному о предстоящем бое. Но как же было поступить иначе?… Мальчик мог бы услышать пальбу, увидеть битву и тогда бы испугался вдвое.«Ужели же помрет?» — с тоскою думал Матвей.Недужный пленник делался ему все дороже и милее с каждой минутой. Его неотразимо влекло к себе печальное личико, синие ясные глаза Алеши. Немало на своем коротком веку погубил душ Мещеряк, чернее черной ночи были помыслы его порой, а этот чистый отрок со своей трогательной, вымученной недугом красотою, точно прирос к его сердцу. И при виде его далеким, позабытым детством и ласками матери повеяло на Матвея… Казалось, воскрес его братишка, покойный Ванюшка, и глядит на него своим детским, чистым взором.— Слушай, паря, — произнес словно осененный такою мыслью Мещеряк, — пущай я злодей и вор, но с тобою больно сердцем размяк, што твоя баба заправская… Ей Богу!… Полюбился ты мне, паренек, пуще родного… Впервые сердце узнал после давних пор… Бывало, рубит, бьет с плеча Мещеряк, жизнь — копейка, грош, — задаром отдам… А ныне пожить больно охоч я стал… Для тебя ради… Вот и мыслю, перед ночью дело будет, слышь, судно вражье близехонько, поди, — так того, не больно-то охоч, штоб убили… Помолись за меня, паренек… — неожиданно заключил свою речь Матвей, опустив свои черные глаза долу.Алеша поднял взор на юношу. Смущенное молодое лицо и почти робкие, точно смежавшиеся глаза, сразу расположили его в свою пользу. Точно что ущипнуло его за сердце. И невольная мысль толкнулась в мозгу:«А може и жизнью своей я обязан юноше этому?» — и, не медля более, Алеша спросил слабым голосом:— Скажи, Христа ради, не ты ли вызволил меня из петли?Ниже потупил голову Матвей.Жаркий стыд прожег его душу.— Тебя-то вызволил, а ближних твоих не сумел, — казалось, без слов говорило все его смущенное лицо.Но Алеше не надо было ответа.Худенькая ручонка больного протянулась к разбойнику.— Помолюсь за тебя, — произнес он тихо, — и дедушку, и Терентьича покойного попрошу помолиться за тебя… Скажи только, как звать тебя? — еще тише, сквозь набежавшие слезы при одной мысли о погибшем дядьке, спросил князек.— Матвеем, — произнесли негромко губы Мещеряка.— Матвеем… Матюшей… — повторил больной, — храни тебя Бог, Матюша… А вот еще… сними с меня гайтан с тельником и себе надень его на грудь, а твой мне передай… Тельник благословенный… дедушка покойный им меня благословил от беды, во имя Бога… — закончил с трудом Алеша.— Побрататься хочешь? — не веря ушам, весь вспыхнув от радости, произнес Матвей.— Ты мне жизнь спас, — было ответом.— Дитятко!… Голубь мой чистый!… Мученик мой! — прошептал Мещеряк, и яркою влагою блеснуло что-то в самой глубине его черных очей. Потом он осторожно раскрыл кафтан на груди Алеши и отстегнул ворот его рубахи.Осыпанный рубинами и яхонтами тельный крест на золотом гайтане блеснул в полутьме.— Мое имя узнал ты, а свое не охоч сказывать… — произнес Матвей, осторожно снимая с груди Алеши его крест и надевая свой оловянный тельник через голову малютки. — Как звать тебя, родимый?— Алексеем звать меня, по отцу Семенычем, а из роду я князей Серебряных-Оболенских, — тихо проронил тот.— Алеша, стало, будешь, Алеша, братик мой богоданный!… — с тихим умилением начал Матвей и вдруг разом осекся.Месяц, точно багрово-красный шар, выплыл из-за тучи и осветил огромное, черное судно, плывущее прямо на струги, сбившиеся в кучу посреди реки.— Са-а-рынь на ки-и-чку! — пронеслось в тот же миг протяжным заунывным звуком с первой ладьи и помчалось вверх по реке.— На ве-ес-ла! — прогремела новая команда в тишине ночи.И, точно встрепенувшиеся птицы, быстрыми лебедями заскользили струги по глади вод.Месяц алым заревом облил Каму. Багрово-красною стала река…Гребцы с каким-то тихим остервенением налегали на весла. Лодки неслись теперь вперед со стремительной быстротой. Черное судно тоже выдвинулось заметно вперед, приготовляясь, в свою очередь, к отпору. На палубе его замелькали темные силуэты людей.— Са-а-рынь на ки-и-чку! — еще раз прокатилось над Камой.Почти одновременно с борта судна грянул выстрел, блеснул огонь, и с грохотом и свистом тяжело плюхнуло свинцовое ядро в воду.— Ой, тетка, молода больно!… Кашу заварила, сала не поклала, сгорела каша без сала, сама с голодным брюхом осталась! — послышался с очередного струга веселый голос есаула.Хохот разбойников покрыл его. И тотчас же могучими звуками прозвучал в темноте вопрос Ермака:— Все ли живы, ребятушки?— Все живехоньки, атаман! — весело откликнулись с лодок.Черное судно было теперь всего в десяти саженях от передней лодки.— Готовься, робя! За честь и свободу славной вольницы казацкой! — снова зычным кликом прорезал тишину сильный голос Ермака. — Вперед!— Во славу атамана-батьки, Ермака Тимофеича! — хором гаркнула дружина.И все разом устремилось по золотой глади вод.Точно стая исполинских чаек окружила вмиг целая фаланга лодок неуклюжее, медленно подвигающееся судно.— Эй, вы, ночные ратники, сдавайся, што ли, не то в воду, рыбам да к ракам на дно пойдете!… Палить из ручниц, робя! А тамо приставляй лестницы, да с Богом в рукопашный бой! — отчетливо гремело над затихшей рекою.Быстро вскинулись к плечу пищали, щелкнули курки.— Стой! Кто в Бога верует, стой, православные! — понеслись испуганные крики с палубы барки.— Никак сама Ермакова дружина? — прозвучал вместе оттуда же чей-то взволнованный вопрос.— Верно, приятель. Атамановы люди к тебе в гости идем. Плохо нас угощаешь, Потчуешь только, хозяинька не тароватый, — отвечал есаул Кольцо.— Голубчики! Не признали! Палить было в вас зачали, — кричал, надрываясь, с палубы судна тот же голос. — А не к кому другому, как к его милости, Ермаку Тимофеичу который день по Каме плывем.— Ой ли? Больно хитро надумано! Штой-то несуразно будто: до нас плывете, а в нас же из пушчонки своей палить зачали… Небось, не проведешь… Старый волк шкуру овечью надел — овцой прикинулся… Пали в мою голову, робя! — неожиданно заключил свою речь Ермак.— Пожди, ради Христа, малость, атаман, выслушай… Мы из пушки палили потому, что за других приняли… Мы не вояки-стрельцы, мы люди тихие, купецкие, именитых Строгановых гонцы… К твоей милости, атаман, с грамоткой плыли, — звучало с палубы барки.— От Строгановых? Из Сольвычегодска, што ли? От пермских гостей? — изумленно спрашивал Ермак.— Во-во… От их самых… Полну барку гостинцев тебе везем… Да и грамоту в придачу, Василь Тимофеич, батюшка.— Мне грамоту?… Да ты знаешь ли кто я, купецкий посол? — все более и более изумлялся Ермак.— Как не знать!… Гроза ты Поволжья, славный атаман казацкий… Гремит про тебя слава по всей Руси…— Вольный казак я, разбойничек удалый, человече. Голова моя оценена на вес золота… Плаха испокон времен дожидает меня… Бабы на Москве робят мной пугают… Ведомо ль тебе то, гонец? — ронял Ермак.— Ведомо, все ведомо, атаман-батюшка… К твоей милости хозяева Семен Аникич Строганов с племянниками Максимом Яковлевичем, да Никитой Григорьевичем грамоту шлют… Челом тебе бьют на просьбишке, удалой атаман!— Ничего не разумею! Час от часа не легче… Не на том ли челом бьют, што я без счета караванов загубил купецких с моими робятами? Може откупиться от прочих разбоев ладят, штоб не трогали впредь мои молодцы Строгановских судов? — шутил атаман.— Прочти грамоту — все узнаешь, батюшка… Не побрезгай на палубу подняться… Там говорить сподручнее, — предложил гонец.— И то… Выкидывай лестницу! — смело крикнул Ермак.— Ой, берегись, атаман!… Не случилось бы лиха! — неожиданно подплыв на своем струге к Ермаковой лодке шепотом молвил Никита Пан. — Не обманную ли речь держит посланец?… Може заманить ладит, а тамо…— Эх, Микитушка, волков бояться — в лес не ходить, — рассмеялся Ермак. — Любопытно больно на какой такой просьбишке солевары-купцы челом бьют нам.— Возьми меня с собой, атаман, — не унимался Никита.— Ладно, ты и здеся пригодишься… Коли што случится со мной, Иван Иваныч, ты с Волком да Мещерей судно вдребезги и помилования никому, — приказал Ермак, сверкнув глазами во тьме.Затем в одну минуту, по спущенной с черного судна веревочной лестнице, Ермак ловко взобрался на палубу.С низкими поклонами встретили его находившиеся там люди. Их было до пятидесяти человек. Впереди всех стоял почтенного вида старик с седой бородою. Он держал в руке грамоту.Мигом высекли огня, и палуба осветилась. При мерцании лучины прочел поданную грамоту Ермак."Могучему атаману Василию [настоящее имя Ермака — Василий; Ермаком его прозвали в первые годы его молодости, во время того, когда он был кашеваром в артели; Ермак — значит артельный таган, на котором варится каша] Тимофеевичу челом бьем. Прослышаны мы про дела твои велии, от коих слава гремит про тебя от моря до моря по всей Руси. Прослышали еще и о том, что больно прогневал ты царя-батюшку сими делами молодецкими, не во гнев тебе буди сказано, разбойными. И што присудил тебя великий государь, Иван Васильевич, всея Руси, смертью лютой казнити. И наряжена погоня за тобой. По всему по волжскому берегу стали царские рати, и на реке самой суда наряжены за тобой. И негде укрыться тебе с дружиной твоей. А посему, не погневись, удалый казаче, коли мы, гости-купцы Сольвычегодские, тебя милостию просим с дружиной твоей на наши места. Положим тебе и людям твоим жалование, да землицы, да харчи и домы, и живите на здравие, а за это службой нашей не побрезгайте. От остяков, да вогуличей, да от татарвы из земли соседской Югорской житья нам нет. Городишкам нашим и посадам грозят югры да самоедь, поселы жгут, людишек полонят да разоряют. Так коли охота будет у тебя с дружиной твоей, не побрезгай от тех югорских племен наши земли, самим государем пожалованные, уберечь и набеги ихние отражать. А коли не противна тебе сия грамота призывная, поспешай к нам, батюшка-атаман, с дружиною своей.Писал именитый купец Сольвычегодский и Угрских пограничных землиц Семен, сын Аникиев Строганов с племянниками Максимом да Никитой".Внимательно прочел грамоту Ермак.Тысяча мыслей вихрем закружилась в голове атамана-разбойника.Это было более нежели выгодное предложение.Строгановы писали правду. Все Поволжье кишело царскими войсками, высланными для поимки казаков. Не сегодня-завтра нужно ждать непрошенных гостей и на самую Каму. Не рассчитал он — Ермак. Думал, берегом лишь идут государевы дружины, а оказывается и рекою плывут они в погоню за ним. Куда спастись? Куда скрыться? А тут именитые купцы, прославившиеся своими богатствами по всей России, предлагают жалование и приют со всею дружиной в своей земле.Задумался атаман. С одной стороны, — прости-прощай привольная разбойничья жизнь; с другой — спасенье от плахи и петли его и всех буйных, вверенных ему самой судьбой, удальцов.Что выбрать? Что предпочесть?Недолго боролся Ермак.— Спасибо за честь твоим господам, старина! — обратился он к Строгановскому посланцу. — А только ведомо ль тебе, что по нашим станичным обычаям должон я «круг» собрать и дело со своими молодцами решить полюбовно? Пожди малость — ночь минует! На восходе, как пристанем к берегу, дело обсудим, тогда тебе и ответ дам, старина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28