Здесь и Борис Андреевич (Борис Андреевич – это я). Только мы его подальше держим, на улицы не выпускаем, потому что в Xарькове его многие в лицо знают.
Когда Харьков освободили, Агафонова, – она не только вполне поверила Петрову, но и восхищалась его героизмом, – сразу же встретилась с товарищами, справилась о моей судьбе и рассказала им эту историю.
«Член партии с двадцать четвертого года, – думал я. – Работал, учился у нас, имел жену, ребенка. Как он попал к эсэсовцам? Почему он оказался в форме офицера? Неужели он всех нас обманывал?…»
К нашему костру подошел и присел у огня грузный человек в мешковатом суконном костюме. Старое, помятое лицо его с частыми складками на щеках и подбородке выглядело апатичным и равнодушным ко всему на свете, небольшие с тяжелыми веками глаза смотрели сонно.
– О чем разговор? – лениво спросил он.
– У этого товарища в парадном человека убили, – ответил Тадеуш, недовольный тем, что перебили рассказчика.
– Как это – убили? Когда?…
– Не вчера, конечно. В ночь перед началом войны…
И Тадеуш начал торопливо пересказывать услышанное.
– А на этом месте вы перебили, – заключил он и вдруг спросил у Бориса Андреевича: – Так встретились вы еще с этим Петровым?
– Встретился. – Борис Андреевич помолчал, задумался, а потом повторил негромко и чуть сипловато: – Встретился. Произошло это так. В самом конце войны я был мобилизован в армию. К тому времени, как вы знаете, армия была насыщена техникой, и это был один из важнейших факторов в нашей победе. Но при таком огромном количестве самых разнообразных машин необходимо было организовать их ремонт в очень больших масштабах. Я получил назначение по организации крупной ремонтной базы, предназначенной именно для этой цели. Расположилась она неподалеку от Вены, в Энцесфельде, на большом заводе. При немцах на этом заводе работали австрийцы и русские – частью военнопленные, частью люди, насильно угнанные в Германию. Они остались на заводе. Но руководство – начиная от мастеров и кончая директором – здесь все было немецкое, и все они убежали.
Между прочим, на этом заводе стоял мощный пресс – в десять тысяч тонн. Такой же пресс был и у нас. По бракованным заготовкам я понял, что немцы прессовали крыльчатки к реактивным турбинам (тогда реактивная техника только начинала развиваться, можно сказать, делала первые шаги), а у нас, я знал, прессовка такого рода деталей не удавалась. Мне очень хотелось выяснить, в чем же состояла технология, – я в свое время защищал диссертацию по теме, близкой к этому вопросу. Но немцы сожгли всю документацию, все чертежи, все расчеты… Все до последней бумажки.
Мне, впрочем, достаточно было только встретиться с человеком, который работал на этом прессе, чтобы он рассказал хоть, как была организована работа. А во всем остальном я бы уже и сам разобрался. Но таких людей на заводе не осталось.
– Правда, – рассказывали мне освобожденные нами военнопленные, – в шестидесяти километрах от Энцесфельда, на ремонтной базе такого же типа, как наша, работает теперь австриец по фамилии Шмидт, который при немцах был на этом прессе обер-мастером. Он бы мог, вероятно, кое-что сообщить.
Я не спешил поехать к этому Шмидту в Брендорф, так как очень много дел ожидало меня здесь. Но, когда мне подробнее рассказали о Шмидте, я решил выехать немедленно.
Освобожденные нами военнопленные сообщили, что Шмидт к ним подлаживался, оделял их табаком, едой, говорил, что сочувствует Советской России, что когда-то бывал в России (он хорошо говорил по-русски) и, наконец, что в те годы, когда Россия приглашала к себе специалистов из-за границы, он даже работал в Харькове в металлургическом институте и на заводе «Серп и молот».
– А какой он? – спросил я. И сразу же предложил: – Нет, не рассказывайте. Я сам скажу. Он высокий, плотный, с головой, словно втянутой в плечи, и с большими мохнатыми бровями?…
– Да, – ответили мне. – А вы, выходит, его знаете?…
Я взял с собой уполномоченного СМЕРШа (так в войну называли контрразведку), инженера – моего помощника, и сейчас же выехал в Брендорф. Ни уполномоченному, ни помощнику я не рассказал об основной цели поездки.
В Брендорфе была расположена такая же ремонтная база, как наша. Начальник ее, мой коллега, инженер-полковник, принял нас радушно. Я ему сказал, что хотел познакомиться с тем, как у него организована работа, так как мы только разворачивались, а у него уже был солидный опыт. Из беседы с ним и с инженерами, которых он пригласил, мы извлекли большую пользу. Но вот перед отъездом я сказал:
– Я слышал, что у вас работает Шмидт, который прежде был на заводе, где теперь расположена наша база.
– Работает, – подтвердил мой коллега. – Только я его назад к вам не отпущу.
– Почему?
– Самому нужен. Он по-русски хорошо говорит, а у меня с переводчиками – туго.
– Я его и не собираюсь забирать, – возразил я. – Только хотел посоветоваться. Он, как мне рассказывали, был обер-мастером на мощном прессе, и мне хотелось выяснить у него некоторые детали технологии.
– Это можно, – согласился начальник базы. – Сейчас мы его вызовем.
Кабинетом начальника ремонтной базы служила огромная комната, прежде предназначенная для заседания совета акционеров завода. Мы сидели у стола хозяина кабинета в таком порядке: в центре – инженер-полковник, начальник базы, рядом с ним – слева – уполномоченный СМЕРШа и мой помощник, а справа, немного в стороне, – я. Причем, длинная ковровая дорожка, которая шла от двери, была положена наискосок и как бы вела к тому месту, где я сидел.
Но вот открылась дверь, и на пороге показался Шмидт Я сразу узнал его. Это был – Петров. Он еще больше потолстел и шел по дорожке самоуверенный, спокойный, как всегда, глядя вниз из-под слегка насупленных мохнатых бровей.
И вдруг он увидел меня. Я никогда не представлял себе, что человек может так испугаться. Лицо у Петрова стало совершенно белым. И на этом белом лице выделялись еще более белые, чем лицо, губы.
Он подошел прямо ко мне, протянул руку и сказал:
– Здравствуйте, Борис Андреевич.
– С предателями Родины я не здороваюсь, – ответил я.
Товарищи вскочили со своих мест, удивленно переглядываясь, стараясь понять, откуда он знает мое имя, какой родины он предатель, если он, Шмидт, австриец.
– Куда ты дел партийный билет? – Уж не знаю, почему, но таким был первый вопрос, который я ему задал.
Глядя вниз, Шмидт ответил:
– Сжег. Когда остался на оккупированной территории – сжег.
Он искоса посмотрел на меня, так как, очевидно, не знал, что мне о нем известно.
– А где Фанечка и ребенок?
– Я их отправил.
– Куда? На тракторный завод?
На тракторном заводе немцы расстреливали евреев.
– Нет. В эвакуацию отправил.
– Что это значит? – не выдержал инженер-полковник, начальник базы.
– Шмидт, он же Петров, – просто шпион, – ответил я. – Я прошу его задержать… А затем расскажу, в чем дело.
Шмидт был арестован. Австрийцы-вольнонаемные, которые работали в мастерских, после его ареста, покачивая головами, говорили:
– О, это был гросс наци!
Все они были настолько запуганы Шмидтом-Петровым, что при нем не решались и пикнуть…
Костер наш совсем погас. Светало. От Днепра тянуло холодным предутренним ветерком. Пора было ставить донки, но никто не двигался с места.
– А кто же все-таки стрелял в вашем парадном? – нетерпеливо спросил человек в мешковатом костюме, который недавно подошел к нам.
– Позже, на допросе, как мне рассказали, выяснилось, что Шмидт (это тоже не его настоящая фамилия) не австриец, а немец – Людвиг фон Гамбах – был немецким резидентом в Харькове, – ответил Борис Андреевич. – Им был завербован счетный работник, которого мы нашли на лестнице. В день начала войны по заданию Петрова он должен был произвести какую-то диверсию, но отказался. По словам Петрова, отказ этот был вызван тем, что завербованный им человек струсил, но трудно было через столько лет понять, что происходило в действительности. Может быть, ему совесть не позволила этого сделать – он был недавно завербован Петровым. Во всяком случае он отказался и хотел уйти (разговор происходил в квартире у Петрова). Петров пытался задержать его. Он вырвался и пошел к двери. Тогда Петров догнал его и вонзил ему в спину иглу со шприцом. Немецкая разведка снабжала своих агентов такими шприцами, представляющими собой иглу, одетую на свинцовый тюбик на манер тех, в которых художники держат масляные краски. А в тюбике сильнодействующий яд. Человек, которого Петров уколол, знал, что это значит. Он выбежал в парадное и выстрелил три раза, чтоб кого-нибудь вызвать. Но Петров успел забрать у него оружие и рассыпать яд по лестнице.
– Вот – подлец! – ахнул Павел Данилович. Широкое лицо его с добрыми морщинками вокруг глаз выражало негодование и нетерпение. – А что же потом с ним сделали? – заторопил он рассказчика.
– Судили, – ответил Борис Андреевич. – Он был осужден на двадцать лет, и, что особенно интересно, мне товарищи рассказывали, что правительство ФРГ, когда вело переговоры о возвращении военнопленных, особенно настаивало, чтоб им был возвращен Людвиг фон Гамбах.
– И вернули? – заволновался Павел.
– Не знаю.
Борис Андреевич поднялся, посмотрел на реку, где уже во всех направлениях двигались моторки, весельные лодки и рыбацкие челны, и сказал:
– Что ж, товарищи, пора и за дело браться.
– Подождите, – хрипло и хмуро сказал Тадеуш. – Как же так? Ведь он шпион. Почему же его не расстреляли?
– Не знаю, – ответил Борис Андреевич, – Но мне говорили как-то, что, если шпион во всем чистосердечно признается, его могут помиловать.
– А как же девушка эта? – вспомнил Тадеуш. – Фанечка? Эвакуировалась она?
– Эвакуировалась. Оказалось, что Петров хотел ее задержать, но она уехала против его воли.
…Вверх по Днепру маленький черный буксир тащил длинный воз плотов. Его догнал сверкающий свежей краской пассажирский теплоход. Над берегом басовито прокатился сигнал обгона – два коротких и один длинный гудок, На буксире повременили и неохотно ответили длинным гудком – согласием на обгон.
– Как же она не разгадала, что рядом с ней – враг? – не хотел мириться с услышанной историей Павел.
– А как мы не догадались? – ответил Борис Андреевич. – Конечно, можно просто объяснить – бдительности не хватило. Но почему ее не хватило. Почему он смог нас так долго обманывать? Мне кажется потому, что этот фон Гамбах сумел ловко использовать то особенное доверие и уважение, каким у нас окружен рабочий, да еще и старый член партии, что он сыграл на самых лучших наших чувствах…
…Мы поздно поставили закидушки. Но улов – улов был на редкость удачным. На живца попался такой сомище, что я не стану называть его веса – все равно никто не поверит.
Когда мы возвращались, мы увидели, что Борис Андреевич ловит с лодки, укрепленной у небольшого островка по фарватеру, на удочку, на горох, на покоток. Ему не везло: в такую погоду ловить на покоток – гиблое дело.
Спустя примерно полгода после этой памятной для меня рыбной ловли я присутствовал однажды на конференции участников движения в защиту мара. В президиуме я увидел человека, с которым мы познакомились у костра. На этот раз он был в темном пиджаке со светлым галстуком и казался моложе. Это был Борис Андреевич Коваленко – один из видных деятелей науки на Украине.



1 2