За стеной соседка у меня – тунеядка. Ну, не тунеядка – где-то справки для участкового достает, но на работу не ходит. Встает тоже рано, к восьми, а то и раньше – в ГУМ надо. Торопливо из кухни пробежит, в зеркало разок глянет: «Ну что это за жизнь, Петр Дмитрич!» – и к такси.
Действительно, разве это жизнь?… Только тот, кто имел осознанный шанс потерять эту жизнь, возможно, знает ей истинную цену. Жизнь дается всяким людям, даже заведомым мертвецам. Они, прожив на свете двадцать два года («в жизни раз бывает восемнадцать лет»), пишут шариковой ручкой записку, начинающуюся со слова «дорогая», и бегут с веревкой к дверному косяку, выкрикивая на ходу общеизвестные положения о любви. И если даже это оказывается сентиментальным и провинциальным фарсом и если – смотрите! – наш герой жив, он сидит у телевизора и курит сигарету, он все равно мертв, ибо ему не дано узнать цену жизни. Истина, добытая великими страданиями, украшает человека, но не как орден, который сияет у всех на виду, а как прекрасная вершина, скрытая в глубине хребтов и доступная только тому, кто к ней придет…
Поспать бы…
Когда я очнулся, Леонтьев уже вылезал из забоя.
– Снег стал зернистым, – сказал он, – похоже на то, что наверху солнышко пригрело и все это хозяйство оседает… Что, Боря, плохо?
– Худо, Иван Петрович, – сказал Борис.
– А что с тобой?
– Худо.
– Петя! В забой!
Ход стал уже, чем был вчера. Зерна сделались крупнее и противно скребли по куртке. Я копал час, а может быть, и больше. Ко мне приползали то Сергей, то Леонтьев. Боря уже выбыл из бойцов. Есть не хотелось, как вчера, но копать стало труднее. Наверно, снег стал тверже… Меня сменил Сергей. Я приполз в пещеру и лег. Боря стонал.
– Тебе копать.
– Много прошли?
– Метра три.
– Иду.
Сергей сел на мешок. Он запел:

Прощай, прощай, моя Одесса,
Я защищал тебя в бою
И за тебя, моя Одесса,
Жизнь молодую отдаю…
И за тебя, моя Одесса…

– Слушай, Петя, плохо на нашей шаланде. А?


* * *

Из дыры вылез Леонтьев. Он просто умирал – это я увидел. Никакой театральщины – пот и «глубоко ввалившиеся глаза». Он просто умирал – такое было у него лицо. Он сказал:
– Слушай, покопаешь один, ладно? Я отдохну немного.
Я полез в забой. Ударишь по снегу – отгребешь назад. Ударишь – отгребешь. Темно, холодно, безнадежно. Работа каменного века. Порой мне кажется, что мы копаем в центр какой-то снеговой планеты. Ударишь – отгребешь. Снег набивается в рукавицы, закатывается за шиворот. Противно. Я так любил этот снег раньше! Но это было давно. Неделю назад, когда мы отправлялись в маршрут, мы спокойно попирали его своими крепкими, промазанными мазью горнолыжными ботинками. Снег только жалобно поскрипывал. Мы спорили о нем, о его качествах, нам нравился сухой и сыпучий снег, на котором так легко поворачивать, мы не любили мокрый и тяжелый. Что он значил? Ничего… Ох, снег-снежок, пестрая метелица… Теперь я его ненавижу. Ударишь – отгребешь…
Свет… Я увидел свет! Вытянутая рука моя вместе с лопаткой не встретила никакого сопротивления! Это было непостижимо! Я уперся головой в снег и продавил его. Но то была не поверхность. Я попал, в довольно большую светлую пещерку с ровным потолком. Здесь можно было стоять на коленях. От ровного потолка шел ровный, спокойный свет. Я подтянулся на руках и лег на дно пещерки. Черная дыра нашего забоя смотрела на меня как колодец. Ничего. Пустяки. В горах нет никаких сияний и электричества. Это не может быть обманом. Это может быть только солнцем! Я встал на колени. Взял лопатку двумя руками и ударил прямо вверх в потолок.
Потолок хрустнул, мне на голову упал тяжелый кусок снежной доски. Я поднял голову и увидел небо. От моего удара в потолке образовалось небольшое отверстие – не больше ладони. Но я ясно видел, как по закатному небу плывут розовые облака – от одного края снега к другому. Воздух тек из этого отверстия, залезая в мои легкие, измученные и ослабшие. Я чувствовал, как в меня вливается жизнь, пробирается под тремя свитерами, словно первая вода по каналу, прорубленному в пустыне. Я был счастлив, что живу.
Я продавил спиной снежную доску. Я увидел горы. Увидел далеко внизу большую морену ледника, за которой начинали расти деревья. Я снова попал в жизнь, точно вынырнул из глубин океана. Я снова попал на планету Земля и снова стал ее гражданином. Я сидел на краю снега и щупал его зернистую спину. По этому снегу можно прийти на базу. Можно всем показать кусок апатита. Можно будет завтра же с ребятами от всей души посмеяться над этой норой, как над глупым сном. Можно поесть и поспать. Можно сесть в поезд и уехать домой. Можно справить день рождения. Можно позвонить по известному телефону и сказать в трубку: «Привет, это я, твой сын!»
Я сидел на краю ямы на лавиноопасном склоне.
Я был жив.


* * *

В нашей пещере Сергей стоял на коленях перед Леонтьевым и держал в руках шприц. Рядом с ним в мешке неподвижно, как покойник, лежал Боря. Он смотрел на меня и водил глазами.
– Эй! – крикнул я.
– Слушай, – сказал Сергей, – корифей без сознания.
– Да, да, – сказал я, – я выкопался. Мы будем живы.
– Ты был наверху?
– Да, я был наверху и видел горы.
– Ты не спятил?
– Нет, нет, я все видел. Там вечер!
Под руками у Леонтьева мы продели веревку и стали тащить его вверх. В узком лазе мы разодрали ему щеку о снег. Он, наверно, пришел в себя, потому что все время говорил: «Тише, вы!…»
Мы увидели людей. Они копались внизу. Рядом с ними стояли тонкие, как соломинки, лыжи. Сергей встал во весь рост. Снизу я видел его щетинистый грязный подбородок.
– Эй! – хрипло крикнул он. Он хотел крикнуть громко, но получился всхлип. – Давай вместе, – сказал он.
– Эй! – крикнули мы.
Люди на склоне зашевелились, потом побежали к нам. Их было много, человек пятьдесят, если не больше. Мы сели на снег и ждали их. Первым к нам подбежал Самойлович. Голос его показался нам громом.
– А где Борис? – И без ответа полез в нашу яму.
Потом подбежали еще люди. Сергей заплакал и катался по снегу, закрыв лицо руками. Его положили на спасательные сани и повезли вниз. Прибежала Натали. Она целовала лоб Леонтьева, щеки, застывшую кровь на носу. А он нашел глазами меня и спросил:
– Петя?
– Да.
– Ты не делай этого, ладно?
Его тоже повезли вниз. Натали – ко мне.
– О чем он тебя просил?
– Об одном деле, – сказал я.
– О чем?
– Об одном деле.
– Ты скажешь или нет?
– Нет.
– Считай, что мы с тобой незнакомы.
– Хорошо.
Двое ребят повели меня вниз.
– Мы нашли апатит, – сказал я.
– Конечно, – сказали ребята. – Ты не волнуйся только. Конечно, нашли.
Я опирался на их здоровые плечи и попирал ногами снег. Я хотел об этом сказать им, что вот так: только что мы были в плену у этого снега, а теперь идем по нему и попираем его. Я сказал:
– Снег-то, а?
– Это точно, – сказали ребята. – Снег, он конечно. Давай-ка мы тебя лучше уложим.
Я лег на спасательные сани. Небо нагнулось надо мной, как медсестра. Перевернутые вершины плавно скользили с двух сторон. Ребята дали мне сахару. Я попросил сигарету. Затянулся и кинулся под воду, на черное дно. Я падал, как метеорит, рассекал своим лицом черную воду, но так и не мог достичь дна…


* * *

После завтрака я пошел в комнату Леонтьева, дождавшись, когда Натали уйдет за водой. Самого Леонтьева и Борю ночью увезли вниз в больницу. В ящике письменного стола среди кучи образцов, под всякими бумагами я разыскал письмо. На конверте была картинка «День защиты детей». Я пошел и бросил его в урну. Потом подумал, вынул письмо из окурков и пошел на кухню. На кухне рыжий маленький повар Вася рубил мясо на большой доске. Увидев меня, он улыбнулся.
– За добавкой пришел? Понятно. Подливы хочешь?
Я отказался, подошел к печке и бросил туда письмо. Оно свернулось в трубочку, почернело и вспыхнуло.
– Ты это чего? – спросил Вася.
– Просто так, – сказал я.
Я вышел из кухни. По обеим сторонам тропинки лежал снег. Мягкий снег. У склада в старом и неизвестно откуда взявшемся шезлонге сидел Серега.
– Эй, Стаханов! – крикнул он мне. – Причаливай, потолкуем. Бабам перекурить, мужикам посплетничать. Ты представляешь, какой сейчас скандал идет в управлении! Иди сюда!
– Пошел ты, – сказал я. – У меня есть дела.
– Какие сегодня могут быть дела?
– Могут.
Я поднялся на крышу базы. У меня было там одно дело. Посмотреть на солнце.

1965



1 2