Непривычные к подобному словесному шквалу уши Уинки начали отекать,
наконец, после особо цветистого оборота речи, он понял, что если Осла не
остановить немедленно, то придется прибегать к деформации
пространственного континуума, чего Уинки делать не любил из-за
громоздкости формул и неприятных ощущений, сопутствующих прорыву в дыру
времени. Терять было нечего.
- Простите, а вы сами-то кто будите? - спросил Уинкль, по возможности
более невинно.
Птеродактиль икнул.
Осел тоже хотел, как бы не заметив, продолжить свою пламенную речь,
но что-то не позволило ему это сделать. Он вздохнул, укоризненно посмотрел
на Уинки и попытался вновь встать на свою укатанную ораторскую колею.
- Ибо... - сказал он и запнулся.
А сказанное слово угрожающе повисло в воздухе, с каждой секундой
становясь все более и более двусмысленным.
Тогда Осел бросил озадаченный взгляд вокруг и сказал в пространство:
- Вы что-то сказали?
Уинки посмотрел на птеродактиля, тот лишь тоскливо отвел глаза и
выдержав некоторую борьбу с самим собой, проиграл и спрятался за кресло.
Тогда Уинки повторил вопрос, Осел не стал кричать, напротив, он
помолчал немного и отворотившись, спросил:
- Ксантина.
- Да, сэр Джордж.
- Кто это?
- Сейчас узнаю, сэр Джордж.
Евангельский голосок, только что почтительно и мило разговаривавший с
Ослом, оттрубил, громыхая фельдфебельскими обертонами:
- А вы кто будете, милостидарь?
- Да так, прохожий я, - ответил Уинки, пожалев, что не воспользовался
деформацией пространства.
- Говорит, что прохожий, - сказал голос, судя по тону, обращающийся к
Ослу.
- А бумаги у него где? - почти прошептал тот, по-прежнему глядя в
сторону.
- У кого твои бумаги, - перевел Уинку голос, грубея на глазах,
вернее, на ушах.
- Какие? - в совершенной своей невиновности, спросил Уинки.
Голос испустил замысловатое, но не теряющее от этого в своей
набористости, ругательство и совсем уже заматерев тональностью, пояснил:
- Ну, где твое разрешение на пребывании на территории данного
учреждения?
- Какого?
Одинокий сей вопрос прозвучал как глас вопиющего в пустыне.
Стройный хор ответил ему, лязгнув луженным металлом неисчислимых
глоток.
- Четырехмерной имени Лангусса Гразса це мельницы по переработке и
ремонту мозгов!
- Нет, - искренне ответил Уинки, - я просто вошел в дверь.
- Как? - сказал Осел. - Как?! Как?!
С каждым "как" его голос обретал былую мощь.
- Значит, я трачу на него общественно полезное время, а у него даже
нет разрешения на пребывание?! Убрать!
Уинки опять схватили под мышки и через несколько секунд он уже
восседал на траве у ворот. Жизнь леса текла своим неизмеримым чередом.
Пели птицы, зеленели деревья. Только из притворенных ворот доносилась речь
с новой силой разбушевавшегося Осла.
- Он вошел через дверь! Через дверь, говорю я вам. Что?!! Измена?!
Хамство!!! Расстрелять!
Чьи-то руки сорвали с петель маленькую красную дверцу и принялись
замуровывать образовавшуюся дыру не первой свежести кирпичами. Через пять
минут все было кончено. Из-за стены доносились выстрелы и пробитая пулями
красная дверца упала на землю.
"Что ж, до свидания, четырехмерная мельница", - сказал Уинки и пошел
дальше. И вышел на висящую тропинку. И это была обычная пыльная тропинка,
обросшая придорожной крапивой и лопухами. Единственное, что ее отличало от
ее сестер, то, что она ни в чем не бывало висела в воздухе этак в двух
метрах над землей. Уинки ступил на нее, она легонько качнулась, и из-за
ближайшего дерева выступил человек. Было ему лет 50. Худой, невысокий
блондин, затянутый в зеленый комбинезон, заляпанный белой краской. Из-под
высокого сморщенного лба на Уинки косили неглубоко прозрачные
подглуповатые глаза и редкая черточка усов приподнималась над тусклой
улыбкой, словно он улыбался нехотя, по долгу службы. Его подчеркнутую
безусловную реальность портила только полная его прозрачность.
- Ну что, Уинк, присядь, потолкуем, - сказал неожиданно высоким
голосом и присел на тропинку, свесив ноги вниз, - меня зовут Страх.

8
- Кому ты нужен здесь? Кому из всех тех прекрасных людей, которые
живут в этом прекрасном лесу?
Попробуй-ка ответь. Ах да, ты говоришь, нужен. Ты вспоминаешь их
лица, слышишь их слова, чувствуешь их взгляды. А если взглянуть глубже? Ты
еще помнишь своего любимого Дэвида? Ты хочешь сказать, что нужен ему.
Ошибаешься. За пригоршню консервированных снов он отдаст и тебя, и меня, и
еще десяток своих родных и близких. А что же ты хочешь? Отнять у него
Право видеть сны? А что ты дашь ему взамен? В том-то и дело. Тебе нечего
предложить ему. Свою дорогу он выбрал сам и еще не известно, так ли она
пагубна, как полагают. Сейчас же его жизнь наполнена до края. Представь
себе мир, в котором нет плохих и хороших, мир без волнений, есть только
яркие ослепительные сверкающие краски, заполняющие все вокруг. Они
смешиваются, танцуят, они живые, и ты среди них столь же прекрасный. Разве
это не мечта человека? А что ты хочешь предложить ему взамен? Cомнительное
удовольствие вечных скитаний, возможность переживать свои животные
интересы, возвышенно их переименовав? Млеть при виде раскрашенной самки,
не уступающей своим подругам в похотливости и вероломстве? Поставить на
нее, как на карту своей жизни и, естественно, проиграть? Он уже имел
счастье сыграть в эту карту, ты видишь, чем это кончилось, или ты
считаешь, что следует тратить силы, пачкая бумагу никому не нужными
виршами, в надежде на то, что сумеешь сказать что-либо несказанное за
несколько последних веков, похожих на тебя, идиота. Ошибаешься. Так
подсчитай сам. Впрочем, ты знаешь это и без меня. Просто боишься себе
признаться. Надо же, Уинкль. Чем еще хорош этот мир, который ты так
отстаиваешь. Он прекрасен? Да. Но ведь люди устроены так, что они просто
не могут этого понять. Поглазев на прекрасное от силы пяток минут, они тут
же бегут дальше удовлетворять свои физиологические и прочие потребности. И
эти существа еще мечтают о свободе. Да при малейшем проблеске свободы они
забираются по своим норам и щелям и протягиают первому попавшемуся свои
руки, чтобы тот соизволил надеть на них наручники лжи, логики, или
чего-нибудь другого и...
На каком-то этапе этого монолога Уинки задумался и отключился: "Везет
мне на речи: сначала Снупи, потом Осел, теперь вот этот". Даже в мыслях он
не стал искать названия существам вроде Страха, ибо по самой своей природе
был брезгливым и не любил падали, даже пожалел о том, что чересчур
воспитан, чтобы плюнуть в полупрозрачный контур собеседника.
Страх, по-видимому, не первый раз вел подобную беседу, поэтому быстро
понял, что говорит впустую.
- Ну ладно, Уинки, я понимаю, что убедить тебя не смогу, моя
прямолинейная логика слишком резка для твоих рафинированных мозгов. Но
смотри, что говорит твой друг, такой, же, как ты, идеалист.
Покопавшись в портфеле, он вынул конверт и старательно, не показывая
Уинки адрес, дал ему сложенный вчетверо лист. с первого взгляда Уинки
узнал почерк Дэвида. И не сонные, заплетающиеся буквы смотрели на него, но
прямые и гордые, словно бы написанные кровью:
"Да, Уинки, да и что бы не стали говорить тебе, верь до последнего
дыхания - нет ничего выше любви, любви, воплощенной в стихах, любви,
воплощенной в музыку, и выше всего любви воплощенной в женщине. Она может
быть несчастной, эта любовь, приносящая муку и смерть. Но только в любви
человеческое существо становится человеком. Человек, еще не любивший, это
только глина, не тронутая рукой бога, еще без любви и без жизни. Полюби и
увидешь сущее без масок, без обмана, увидишь слякоть и небо, и в единении
их жизнь. И что бы тебе не говорили, люби женщину. Люби ее, как любишь
дорогу и небо, ибо она и есть твое небо и дорога. Если предаст тебя друг,
суди его как сумеешь. Но что бы не сделала с тобой женщина, люби ее.
Каждый из нас рожден женщиной, и за этот долг нам не расплатиться самой
жизнью. За каждую боль, что принесла нам женщина, отвечаем мы. Ибо мы,
мужчины, сделали этот мир таким. И все, что мы делаем, мы делаем для себя
и во имя себя. Все, что делает женщина, она делает во имя любви к нам. И
пусть она убьет тебя и бросит на твое тело белую розу, как знак смерти,
окрасит твою розу своей кровью. Протяни ее, алую, и пусть твоим последним
словом будет "люблю тебя". Чем бы ни стала женщина, запомни: такой ее
сделали мы. И не более виновна она, нежели которая кормит и растит все,
посаженное нами. И не ее вина, если ядовитые цветы мы сажаем, повинуясь
желаниям своим. И что бы не сделала, благослови ее. Ибо она есть сама
жизнь. И нет добра и зла, а есть боль и счастье, сплетенные воедино нашими
руками. Верь ей не больше, чем завтрашнему дню, но столь же преданно, ибо
она есть твое завтра и вчера и твое вечное единственное сегодня, твоя
чистейшая мечта и твоя материальная реальность. Без женщины нет ни света,
ни любви, ни самого тебя, ибо она есть начало и конец мира, его земля и
небо, вечный путь наш и грезящийся на горизонте оазис. Люби ее... "
Но на этот раз опыт Страха подсказал ему, что что-то не ладно. Он
выхватил из рук Уинки письмо.
- Значит, вот вы как друг другу пишите. Асимпатическими чернилами,
что ли? Я, значит, читаю одно, а там, значит, совсем другое. Ну ладно же.
Письмо вспыхнуло в его руках и он, чертыхнувшись, уронил его на
землю. В данный момент Страх представлял из себя вовсе не привлекательное
зрелище, и Уинки поспешил отвести глаза. Неизвестно, как бы пошло все
дальше, если бы не одно обстояельство, помешавшее рассвирепевшему Страху
разойтись окончательно.
- Милейший Страх, я вынужден просить вас не причинять вреда этому
юноше, - почти ласково произнес появившихся между ними новый персонаж
нашего романа.
Возник он совершенно неожиданно для автора, поэтому остается только
описать его. Он закутан в длинный черный плащ, прикрывающий странной формы
звезду, горящую в белоснежных воротничках рубашки. Лицо его неестественно
бледное, видимо от рождения, это лишь подчеркивается черным крылом
цилиндра. Он словно только что с бала, и хотя безукоризненные перчатки и
трость должны выглядеть неестественными среди мха и деревьев, невозможно
представить фигуру с этим прекрасным и немного лесом.
Страх кисло взглянул на Уинки, словно бы призывая его послать
пришельца подальше, потому как самому Страху делать это как-то не с руки.
Но Уинки не отреагировал. Тогда Страх проворчал что-то, просочился сквозь
тропинку, чем-то неуловимо напоминая хорошо вымоченную курицу. А пришелец
в черном плаще улыбнулся:
- К моему великому сожалению, меня призывают дела, - промолвил он и
растаял в воздухе.
Ах, этот странный человек с меняющимся, как в калейдоскопе, цветом
глаз, появляющийся всегда вовремя, и изчезающий прежде, чем будет названо
его имя.
А Уинки, задумавшись, брел по тенистой, покачивающейся в воздухе
тропинке. Опомнился он только тогда, когда земля расступилась перед его
ногами. Сопровождаемый хихиканьем Страха, он начал медленное падение в
пенящуюся желтоватую воду реки Оккервиль.
Квотация из донесения Монбуркера Плиски,
полуденного стража кайфоломни.
Находясь на камушке, задремавши, открыл глаза и лицезрел при сем
зрелище плывущего, в виде тела, человека, каковой проплыл посредь течения,
под надзорной мне кайфоломней. Тело положением своим было премного
изумлено, но изрядно в лицевом выражении судя. Для изучения сего явления я
бросил в него камушком, но промахнулся. Оно плыло к заливу, быстриной
речки увлекаемо. О чем и докладываю Вашему Кайфоломству.

9
К исходу четвертого дня путешествия Уинки замедлил шаг и спросил у
короля Абессинских морей:
- Далеко до зеленого колодца?
Реакции на это не последовало. Они продолжали столь монотонно
продвигаться вперед по скрипящему фиолетовому песку. Впереди навязчиво
маячил фонтан Лотостроф. Где-то в горах, подальше, угадывались контуры
башен Гнилой деревни, а справа, в трех часах ходьбы, возвышались вершины
Черного леса. Уинки различал даже поблескававшие на солнце таблички с
крестов погоста Тарталак. Однако его туманные, в родном смысле слова, ибо
голова и плечи были окутаны самым что ни есть городским настоящим серым
туманом, проводник, повинуясь одному ему ведомым приметам, вел его через
пустыню и не сворачивал с таиственного маршрута. А Уинк совсем не имел
желания идти через пустыню в одиночку, твердо памятуя наставления Маяка
Стрюкенбаха. Он с удовольствием смотрел на серые замшелые плиты, нагретые
солнцем, шелест зеленых волн, разбивающихся о песок, надтреснутый низкий
голос Маяка, повествующий о странных cвойствах пустыни, простирающейся
между ними и таким казалось бы, недалеким лесом. От этих столь приятных
размышлений его отвлек шепот, ясно раздающийся где-то между ребрами
затуманенного короля.
- Да нет, Уинки, нам осталось прошествовать лишь до фантана, а оттуда
путь свободен, так как подле него пустыня кончается.
Трудно описать, как это сообщение обрадывало Уинка. Дело тут не
только в том, что однообразные странствия по жарко-фиолетовой пустыне
былиспособны утомить и более спокойного человека, нежели наш герой.
Разгадка крылась в самой пустыне. вот почему близкий конец пути обрадовал
его и лишний раз подтвердил прозорливость старика Маяка Стрюкербаха,
порекомендовавшего ему сметливого проводника.
Дело в том, что пустыня Эф испокон веков обладала таинственными,
загадочными свойствами, которые превращали ее из обычной второразрядной
пустыни в место в высокой степени примечательное. Путешественник,
переступивший ее границы, находился обычно в полной уверенности, что
пересечь ее не составит никакого труда, если действовать вполне, алогично
тому, что в обиходе носит название "один раз плюнуть". К исходу первого
года пути он обычно расставался с этим заблуждением. Спасти его могло
только чудо, явившееся в образе проводника, который одним ему известным
путем совершал переход в пустыне, такой маленькой на первый взгляд. Если
это не случается, путешественник обречен, ибо в пустыне Эф можно было идти
всю жизнь, не дойдя, однако, до ее края. Здесь случаются разнообразные
умопомрачительные штучки с пространством и временем. Раздвоение личности
здесь вполне обычное дело, а уж на пространственные деформации сверстки
горизонта никто внимания не обращает.
На знаменитого первопроходца Йогафа Альваоха здесь напали жидкие
леопарды, заставив маститого исследователя съесть три тома своих путевых
записок, что побудило его впоследствии отказаться полностью от
писательской карьеры, и до конца концов бледнеть при виде чистого листа
бумаги.
Сюда, на закате своей жизни удалился ученик Гратулитро Бренау
Вобосвийский, решив оставшееся до смерти время посвятить рассуждениям о
бренности всего имущего. Каково же было удивление его ученых коллег, когда
по истечении весьма короткого времени они столкнулись с ним в самом
дешевом кабаке села Труппендорф, причем великий ученый выглядел весьма
помолодевшим и веселым, восседая без всякого зазрения совести с кружкой
пенистого браво в одной руке и талией соблазнительной блондинки в другой.
Бренау толковал о воздушных ваннах и чувственных воздействиях, причем
блондинка хихикала так, словно ее щекотал целый полк профессиональных
совратителей.
Другой же ученик Гратулитро Зил дель Кротио, придя однажды в пустыню
для эксперемента по получению живых карпов из хорошо высушенного песка,
встретил там приблизительную свинью и после полуторочасовой беседы с ней
отрекся от своих научных взглядов и ушел в глубь пустыни с тем, чтобы
основать там курсы по отвинчиванию гвоздей.
Где-то, в этой забытой богом пустынной области, скрывалась система Эф
от которой пустыня получила свое имя. В свое время фракция Черной Пятки
возглавляемая Бруклером Съю б-ым, отрядила экспедицию для отлова этой
таинственной системы, с тем, чтобы доказать, что такой вовсе не
существует. Но несмотря на педупреждения, Джунглио Смака, единственного в
мире специалиста по системе Эф, они напали на следы системы и углубились в
поиски настолько, что сгинули совершенно.
1 2 3 4 5 6