Хотя она всегда говорила себе, что титулы ничего не значат, обретя их, она вдруг испытала удовлетворение. Профессор... В звучании этого слова была приятная округлость, особенно когда оно слетало с губ замшелых старых кураторов, которые шесть лет назад не желали уделить ей несколько минут своего драгоценного времени. Сейчас они сами устремлялись ей навстречу, интересовались ее мнением либо пытались всучить свои монографии. Хотя бы в это утро – не кто иной, как глава отдела антропологии и ее официальный начальник, Хьюго Мензис, озабоченно расспрашивал ее о теме дискуссии на предстоящем собрании американских антропологов.
Да, приятные перемены, ничего не скажешь.
Кабинет директора находился в конце коридора. Она постояла перед большой дубовой дверью, потемневшей за сотню лет. Подняла руку и тут же опустила, внезапно ощутив нервную дрожь. Сделала глубокий вдох. Она счастлива была вернуться в музей и в то же время сомневалась: затевая трудовой спор, не совершает ли она серьезной ошибки. Тут же напомнила себе, что трудовой спор был ей навязан и, как редактор «Музееведения», она обязана отстаивать свои права. Если же уклонится, немедленно потеряет доверие. Еще того хуже: будет сама себя презирать.
Она стукнула по дубовой двери – один раз, другой, третий, каждый последующий стук был крепче предыдущего.
Мгновение тишины. Затем дверь открыла миссис Серд, сухощавая и деловая секретарша директора музея. Пронзительные голубые глаза быстро оглядели ее с ног до головы. Миссис Серд пропустила ее в приемную.
– Доктор Грин? Доктор Коллопи ждет вас. Можете войти.
Марго приблизилась к внутренней двери (она была еще темнее и массивнее наружной), взялась за холодную как лед медную ручку, повернула ее... хорошо смазанные петли позволили двери беззвучно открыться.
За огромным столом работы девятнадцатого века под большим полотном с изображением водопада Виктория сидел Уотсон Коллопи, директор Нью-Йоркского музея естественной истории. Он поспешно поднялся. На красивом лице играла любезная улыбка. На директоре был темно-серый костюм старомодного покроя, накрахмаленная белая рубашка и ярко-красная бабочка.
– А, Марго. Как хорошо, что вы пришли. Присаживайтесь, пожалуйста.
«Как хорошо, что вы пришли». Эта фраза прозвучала для нее, как судебная повестка.
Коллопи обошел стол и указал на кожаное кресло, составлявшее часть гарнитура и стоявшее среди таких же кресел против мраморного камина. Марго села, Коллопи уселся напротив нее.
– Чего желаете? Кофе, чай, минеральная вода?
– Благодарю вас, ничего не надо, доктор Коллопи.
Он откинулся на спинку кресла, небрежно закинул ногу на ногу.
– Нам так приятно, Марго, видеть вас снова в музее, – сказал он, растягивая слова на манер старого светского обитателя Нью-Йорка. – Я в восторге оттого, что вы согласились стать редактором «Музееведения». Мы очень рады, что сумели переманить вас с прежнего места работы. Научные работы, что вы опубликовали, произвели на нас огромное впечатление, и ваш опыт здесь, в этнофармакологии, сделал вас бесспорным кандидатом.
– Благодарю вас, доктор Коллопи.
– Как ваши впечатления? Все ли устраивает?
Голос его звучал мягко, доброжелательно.
– Все хорошо, благодарю.
– Рад слышать. «Музееведение» – старейший журнал в своей области. Он выходит без перерыва с 1892 года и пользуется большим уважением. Вы взяли на себя огромную ответственность, Марго.
– Надеюсь поддержать традиции.
– И мы на это надеемся.
Он задумчиво погладил коротко стриженную седую бородку.
– Одна из вещей, которыми мы гордимся, – это уверенный и независимый голос редактора «Музееведения».
– Да, – сказала Марго.
Он знала, куда он клонит, и подготовилась.
– Музей никогда не позволял себе оспаривать мнение редактора, высказанное в «Музееведении», и мы не намерены делать это в дальнейшем. Мы свято чтим независимость журнала.
– Рада это слышать.
– С другой стороны, нам бы не хотелось, чтобы «Музееведение» превратилось в... как бы это сказать? В орган политических комментариев.
То, как он это произнес, совершенно изменило значение слова.
– Вместе с независимостью приходит ответственность. В конце концов, «Музееведение» выходит под эгидой Нью-Йоркского музея естественной истории.
Говорил он по-прежнему тихо, однако тон сделался резким. Марго выжидала. Лучше проявить выдержку и профессионализм. Вообще-то, ответ она уже приготовила, даже написала его на листочке и заучила, а потому могла гладко изложить свои мысли. Тем не менее для нее было важно дать Коллопи высказаться.
– Потому-то прежние редакторы «Музееведения» всегда крайне осторожно обращались с данной им редакционной свободой.
Он выжидательно замолчал.
– Вы, должно быть, имеете в виду редакторскую колонку, которую я собираюсь опубликовать, – об удовлетворении просьбы индейцев тано.
– Совершенно верно. На прошлой неделе в музей пришло письмо от племени. Индейцы просят вернуть им маски Великой Кивы. Правление попечителей этот вопрос пока не обсуждало. Музей не успел даже проконсультироваться с юристами. Не будет ли преждевременным высказывание о том, чего еще не начали обсуждать? Особенно в вашем положении: ведь вы только-только вступили в должность?
– Мне кажется, что в этом вопросе ничего спорного нет, – спокойно заметила Марго.
Коллопи откинулся на спинку кресла, и на лице его появилась снисходительная улыбка.
– Напротив, Марго, это вопрос чрезвычайно спорный. Маски хранились в музейной коллекции сто тридцать пять лет. Вот и сейчас они должны стать главным экспонатом нашей экспозиции. Такого крупного показа у нас уже шесть лет не было.
Повисла тяжелая пауза.
– Естественно, – продолжил Коллопи, – я вовсе не собираюсь просить вас менять редакторскую установку. Просто решил подсказать, что есть несколько фактов, о которых вы не знаете.
Он нажал почти незаметную кнопку на своем столе и сказал в такой же невидимый микрофон.
– Дело, пожалуйста, миссис Серд.
Через мгновение появилась секретарша со старинной папкой в руке. Он поблагодарил ее, глянул на папку и протянул ее Марго.
Папка была очень старая и ветхая, сильно пахла пылью, и сухой гнилью. Марго осторожно ее открыла. Внутри лежало несколько листов бумаги с рукописным контрактом. Почерк тонкий, неразборчивый, начертание букв говорило о том, что документ составлен в середине девятнадцатого века. Имелось и несколько рисунков.
– Это оригинальный договор о передаче масок Великой Кивы, тех самых, которые вы так стремитесь передать индейцам тано. Вы видели этот документ?
– Нет, но...
– Возможно, вам следовало бы посмотреть его, прежде чем сочинять редакторскую статью. Сначала документ о продаже: за маски заплатили двести долларов – огромная сумма для 1870 года. Музей платил за маски не бусами и безделушками, а настоящими деньгами. Второй документ – контракт. Значок "X" внизу означает подпись вождя племени Великой Кивы, того человека, что продал маски Кендаллу Своупу, музейному антропологу. Третий документ – копия благодарственного письма, которое музей написал вождю. Индейский посредник прочитал его вождю. Музей обещал, что маски будут в полной сохранности.
Марго смотрела на древние бумаги. Она каждый раз изумлялась тому, как бережно относился музей ко всему, в особенности к документам.
– Дело в том, Марго, что музей приобрел эти маски с наилучшими намерениями. Мы заплатили за них достойную сумму. Мы храним их почти полтора столетия, и они у нас в прекрасном состоянии. Кроме того, они в числе самых знаменитых экспонатов, принадлежавших некогда американским аборигенам. На них приходят смотреть тысячи людей, возможно, благодаря этим маскам у них просыпается желание стать антропологами или археологами. За прошедшие сто тридцать пять лет ни разу ни один человек из племени тано не пожаловался и не обвинил музей в незаконном приобретении масок. Не кажется ли вам несправедливым внезапное требование вернуть их обратно? Причем не когда-нибудь, а перед самой выставкой, когда к маскам привлечено особое внимание?
В кабинете, с его высокими окнами, темными деревянными панелями и картинами Одюбона Одюбон, Джон Джеймс (1785 – 1851), натуралист и художник. Его лучшей работой считаются цветные иллюстрации к многотомному изданию «Птицы Америки».

, стало очень тихо.
– Согласна, это не слишком справедливо, – ровным голосом сказала Марго.
Широкая улыбка осветила лицо Коллопи.
– Я знал, что вы поймете.
– Однако это обстоятельство не меняет моей позиции. В комнате как будто стало холоднее.
– Прошу прощения?
Настало время для ее речи.
– Ничто в представленных вами документах не меняет фактов. Все очень просто. Начать с того, что маски – не собственность вождя. Они принадлежали всему племени Великой Кивы. Представьте себе священника, который вздумал бы продать церковные реликвии. По закону вы не имеете права продать то, что вам не принадлежит. Документы в папке не могут быть признаны законными. Более того, покупая маски, Кендалл Своуп все прекрасно понимал. Это явствует из книги, которую он написал, – «Обряды тано». Он знал, что вождь не имел права продавать их. Он знал, что маски являются священными составляющими обряда Великой Кивы и никогда не должны покидать племя. Он даже признает, что вождь был мошенником. Обо всем этом он написал в «Обрядах тано».
– Марго...
– Позвольте мне договорить, доктор Коллопи. Речь в данном случае идет и о более важных принципах. Эти маски – священные предметы для индейцев тано. Все это признают. Их нельзя перемещать, нельзя переделать. Тано верят, что каждая маска обладает живой душой. И это не пустые заявления, а искренние и глубокие религиозные убеждения.
– И это через сто тридцать пять лет? Позвольте, почему за все это время мы не слышали от них ни слова протеста?
– Тано не знали, где находятся маски, пока не прочитали о предстоящей выставке.
– Я просто не могу поверить в то, что все эти годы они оплакивали утрату масок. Они давно о них забыли. Все это слишком удобно, Марго. Маски эти стоят пять, а то и десять миллионов долларов. Их волнуют деньги, а не религия.
– Это не так. Я с ними говорила.
– Вы... говорили с ними?
– Конечно. Я ездила к ним и говорила с правителем тано, Пуэбло.
На мгновение с Коллопи слетела маска неумолимости.
– Это может вызвать серьезные юридические осложнения и весьма нежелательные последствия.
– Я просто исполнила свою обязанность: как редактор «Музееведения», я должна была проверить факты. Тано все помнят, они ничего не забыли. Как явствует из ваших же документов, этим маскам было почти семьсот лет, когда музей приобрел их в собственность. Поверьте, тано скорбят о своей потере.
– Они не смогут обеспечить надлежащий уход. Тано не располагают возможностями, которые есть у нас.
– Прежде всего, маски не следовало выкупать у племени. Это не «музейные экспонаты», это – живая часть религии тано. Вы думаете, мощам святого Петра под ватиканским собором обеспечен «надлежащий уход»? Маски принадлежат племени, какими бы ни были в тех краях климатические условия.
– Вернув маски, мы создадим опасный прецедент. К нам обратятся с требованиями все индейские племена Америки.
– Возможно. Однако этот аргумент не выдерживает критики. Возвращение масок владельцам – справедливый поступок. Вы это знаете, и я собираюсь написать об этом в своей колонке.
Она примолкла, осознав, что вышла за рамки, повысив голос.
– И это мое окончательное независимое редакторское мнение, – прибавила она уже спокойнее.

Глава 5

Возле кабинета Глена Синглтона не было ни секретарей, ни регистраторов, ни других мелких клерков. Сама комната не превышала размеров любого другого из десятка кабинетов тесного и пыльного полицейского участка. На двери не было таблички с именем и статусом обитателя помещения. Если сами вы не были копом, нипочем не догадались бы, что это – кабинет начальника.
Но это, думал Д'Агоста, приближаясь к дверям, в стиле капитана. Капитан Синглтон был редчайшим экземпляром полицейского, честно поднявшегося по служебной лестнице. Свою репутацию он заработал не лизоблюдством, а настоящей опасной полицейской работой. Он жил и дышал лишь одним: хотел очистить улицы от преступников. Возможно, это был самый трудолюбивый коп, которого знал Д'Агоста, за исключением Лауры Хейворд. Д'Агосте приходилось работать у некомпетентных кабинетных начальников, и этот печальный опыт побуждал его еще больше уважать профессионализм Синглтона. Он чувствовал, что и босс его уважает, а для Д'Агосты это многое значило.
Все это еще больше затрудняло то, что он вознамерился сейчас сделать.
Дверь Синглтона, как обычно, была открыта нараспашку. Он не собирался ограничивать доступ – каждый коп, пожелавший к нему зайти, мог сделать это в любое время. Заглянув в комнату, Д'Агоста постучал в дверь. Синглтон стоял возле стола и говорил по телефону. Этот человек, похоже, никогда не сидел, даже за письменный стол не садился. Ему было под пятьдесят – высокий, худощавый, телосложение пловца (каждое утро в шесть часов он проплывал заданное количество кругов). Лицо у него было продолговатое, нос орлиный. Раз в две недели он стриг черные с проседью волосы у страшно дорогого парикмахера в нижнем этаже отеля «Карлайл». Выглядел всегда безупречно, словно кандидат в президенты.
Синглтон, сверкнув зубами, улыбнулся Д'Агосте и жестом пригласил войти.
Д'Агоста повиновался. Синглтон указал на стул, но Д'Агоста покачал головой. Неутомимая энергия капитана подействовала и на него: ему не захотелось садиться.
Судя по всему Синглтон говорил с сотрудником полицейского управления, отвечавшим за связи с общественностью. Тон разговора был вежливым, но Д'Агоста знал, что внутри у капитана все кипит: его интересовала настоящая полицейская работа, а не пиар. Он ненавидел саму концепцию и говорил Д'Агосте: «Либо вы ловите преступника, либо нет. К чему рассказывать сказки?»
Д'Агоста оглянулся. Обстановка в кабинете была минималистская, почти безликая. Ни семейных фотографий, ни обязательного снимка, запечатлевшего капитана, пожимающего руку мэру или комиссару. Синглтон был в числе полицейских, получивших самое большое количество наград за оперативную работу, но ни одной грамоты на стене не было. На столе лежала стопка бумаг, на полке – пятнадцать-двадцать скоросшивателей. На другой полке Д'Агоста разглядел справочники по судопроизводству и криминальному расследованию, полдюжины потрепанных книг по юриспруденции.
Облегченно вздохнув, Синглтон повесил трубку.
– Черт возьми, – сказал он, – мне кажется, я провожу больше времени в разговорах, чем в поимке плохих парней. Я бы предпочел отказаться от должности и заниматься исключительно оперативной работой.
Он повернулся к Д'Агосте, снова одарив его мимолетной улыбкой.
– Ну что, Винни, как дела?
– Нормально, – ответил Д'Агоста, явно кривя душой.
Дружелюбие и приветливость Синглтона делали короткий визит еще более трудным.
Д'Агоста пришел сюда не по просьбе капитана: на участок его направил комиссар. Это обстоятельство гарантировало бы Д'Агосте подозрительный, враждебный прием от других полицейских, которых он знал, например Джека Уокси. Уокси почувствовал бы угрозу, держал Д'Агосту на расстоянии, постарался дать ему неинтересные задания. Но Синглтон поступил совершенно противоположно. Он тепло принял Д'Агосту, быстро посвятил его во все подробности и процедуры своего ведомства, даже поручил ему дело Хулигана, а на данный момент не было более важного дела, чем это.
Хулиган никого не убил. Он даже оружием не пользовался. Но он сделал нечто, почти столь же ужасное: выставил на посмешище нью-йоркскую полицию. Вор опустошал банкоматы, после чего оголялся перед камерами наблюдения. Ну разве не повод для репортеров таблоидов повеселить публику? К этому моменту Хулиган нанес визиты одиннадцати банкоматам. Газеты крупными заголовками отмечали каждый его грабеж. Известность Хулигана возрастает – протрубила «Пост» через три дня после последнего ограбления, – зато полиция становится все незаметнее.
– Что говорит наша свидетельница? – спросил Синглтон. – Присматривается?
Он стоял позади стола и смотрел на Д'Агосту. Глаза у капитана были пронзительные, голубые. Когда он смотрел на тебя, казалось, что ты для него, по крайней мере на данный момент, – центр Вселенной. Он безраздельно отдавал тебе свое внимание. И это нервировало.
– Ее историю проверяет видеокамера.
– Хорошо, хорошо. Черт побери, казалось бы, в наш век цифровых технологий банки с помощью видеокамер должны обеспечивать лучшую безопасность. Похоже, наш парень в этом деле разбирается, можно предположить, что раньше он работал в охране.
– Мы это сейчас проверяем.
1 2 3 4 5 6 7