Открывала она их штук по десяти в год, и все они действительно писали стихи. Как она находила их - это было известно только ей, но около нее был всегда какой-нибудь парень, которого она величала поэтом из народа, одевала его, кормила, учила грамоте и всячески баловала. В большинстве случаев избалованный и захваленный ею поэт из народа важно выпячивал губы, поднимал нос кверху, надувался сознанием своей исключительности, как дождевой гриб влагой, и терял всякую охоту и учиться, и работать, и даже стихи писать. Проживая у Татьяны Николаевны, он кушал и спал, а в свободное от этих занятий время ухаживал за ее горничной Женей, тоже поэтессой. Когда Татьяна Николаевна убеждалась, что талант поэта окончательно затек жиром на ее хлебах, она с искренней грустью говорила:
- Это я испортила его, это я виновата!
Один из таких самородков взломал у нее шкаф и утащил серебряный подстаканник и ордена ее мужа. Но иногда под ее руководством из поэтов вырабатывались очень славные парни. Они уже не писали стихов, по русская литература едва ли много теряла от этого, жизнь - несомненно выигрывала, ибо в ней увеличивалось количество людей твердых духом и упорных в своей жажде правды, а Татьяна Николаевна говорила о них со слезами радости на глазах. Но всё же она сердилась, когда ей напоминали о неудачах с поэтами. И теперь, в ответ на слова Павла Ивановича, она вся встрепенулась и затрещала своим бойким язычком:
- Ска-ажите, как важно! "Еще один Кольцов!" А я говорю - выше, чем Кольцов... и уж во всяком случае не чета вам с вашей лирикой, пессимизмом, восходами и закатами солнца, гирляндами грез, цветами души и прочей звонкой мишурой - да-с! Что - хорошо я вас отбрила? Так вам и надо! Вы... вы чужой человек в жизни... вы ей чужой!
- Миленькая Татьяночка, не будьте жестокосердной! - подходя к ней и ласково положив ей руку на плечо, сказала хозяйка.
- А зачем он смеется! "Кольцов"! Ведь это он воспевает сладость разочарования в людях... ему нравится быть разочарованным, а мне - нет!
- Вы уж слишком очарованы...- сказал Малинин тихим голосом.
- Ну и пускай! Я влезла, мне и падать... Только я, кроме могилы, никуда не упаду... а в могилу мне еще рано... я еще долго-долго буду жить и назло всем пессимистам стану кричать с Шебуевым: "Жизнь прекрасна!" Вот вам!
- Да прочитайте стихи-то! - попросила Варвара Васильевна.
- Ах, нет! Я прежде расскажу всё... Хожу я вчера по базару... купила мяса, овощей и ношу на руке корзиночку... Вдруг говорят мне: "Барыня, дайте я поношу!" Смотрю - юноша... Оборванный, худой, коленки голые, глаза большие, лицо грязное. Глаза - огромные... половина лица - всё глаза! Смотрят так прямо... Лицо самое мужицкое, простое и милое... Я его и спрашиваю: "Ты кто? Ты почему такой? Ты голоден? Ты откуда?" И оказалось...
Веки Татьяны Николаевны вдруг покраснели, а из ее живых глазок одна за другою полились крупные светлые слезы. Они сбегали по морщинам ее щек, и от этого лицо ее стало еще более радостным и сияющим.
- Он идет из Вятской губернии в Москву учиться. Ему восемнадцать лет, и он учился в земской школе... Он идет третий месяц, пешком идет, оборванный, голодный... снег и грязь на дороге... он просил под окнами Христа ради кусок хлеба... Он и в школу убежал против воли родных... Его ругали и били за то, что он хотел учиться. Он говорит: "Ничего, что били! А я вот - иду! И я ведь знал, что встречу кого-то... какого-то человека, который мне во всем поможет!" Вы понимаете - он знал! Он верил, что кто-то ему поможет... Эта вера в кого-то... Это великая вера! Вы поймите... вы подумайте! Идет из Вятки в Москву пешком, через леса, по грязным дорогам, голодный, полуголый человек, томимый жаждой знания, идет и верит, что кто-то ждет его, кто-то поможет ему!.. Вы поймите - ведь это он в нас верит!
- Татьяночка! Не волнуйтесь так! - сказала Варвара Васильевна, любовно приглаживая своей красивой рукой растрепавшиеся седые волосы на голове старушки.
- В этом волнении - лучшее жизни, Варя! Я упиваюсь им, как живой водой... а ты говоришь - "не волнуйтесь!" Разве можно видеть человека, воскресшего из мертвых, и не волноваться радостью?.. Я привела его к себе... Его зовут Яков... Послала его в баню, одела... Сегодня утром за чаем он подает мне вот эту грязную, милую бумажку и говорит: "А я вот стихи написал! Поглядите-ка..." Я взяла стихи и прочитала... расцеловала его, опрокинула все на столе, разбила чашки...
Она смеялась, а слезы всё брызгали из ее глаз...
- Вот стихи! - вскричала она, расправляя измятую, исписанную карандашом бумажку:
В непросветной глуши
Я родился и рос...
Много видел я зла,
Много видел я слез!
В муках сердца я жил,
Рвался к свету, страдал
И в борьбе за себя
Не погиб, не упал...
И теперь я хочу
Моим братьям помочь:
Их стеснила собой
Непроглядная ночь,
Оковали их жизнь
И нужда и порок.
И не знают они,
Как мир божий широк,
Как хорош человек,
Как велик наш народ,
Как все быстро кругом
К свету, к правде идет!
Мой несчастный народ!
Долго ль биться тебе
И себя изнурять
В неустанной борьбе?
Сколько силы в тебе
Сокровенной лежит!
Да на горе твое
Воля смелая спит!*
Изнуренная возбуждением, Татьяна Николаевна безмолвно опустила руку и замерла в неподвижной позе, с ожиданием глядя в глаза Варвары Васильевны.
Малинин молча подошел к Татьяне Николаевне, вынул из ее руки бумажку со стихами и стал рассматривать крупные буквы на ней, написанные карандашом. На его губах играла неопределенная улыбка и в лице было что-то недоверчивое. А Варвара Васильевна села на диван рядом с Ляховой и, взяв ее руки в свои, заговорила:
- Мне понравились стихи... славно это сказано. "Как мир божий широк! Как хорош человек!"
- Не правда ли,- радостно встрепенулась Татьяна Николаевна.- Теперь уж настоящий поэт! Я чувствую - настоящий! Я слышу детский, ликующий крик... Маленький русый мальчик рос в непросветной глуши и ушел из нее, повинуясь влечению к свету... Увидел свет и радостно закричал: "Как хорошо!" Но сейчас же вспомнил, что сзади него остались в глуши скованные нуждою и тьмой другие русые мальчики, и затосковал о них... Как это хорошо, что он и в радости своей вспомнил о других, как хорошо!
----------------* Стихи эти написаны крестьянином Нижегородской губернии Новиковым, парнем 18 лет, учившимся в земской школе. Новиков служит рабочим на огороде в одном поместье губернии.
- Вы, Татьяночка, только уж не хвалите его, не балуйте!
- Не буду! не буду!.. Я его... не оставлю у себя... Мне это будет обидно... но не оставлю! Павел Иванович!.. Ну, что же вы? Хорошо? У него есть талант?
- Это трудно сказать... Стихи написаны... неумело, конечно... но в них действительно есть что-то...
Малинин говорил нерешительно, небрежно и вдруг, стиснув бумажку в руке, обратился к Варваре Васильевне:
- Мне жалко этого... поэта! Вот он будет читана книги. И чем шире станут раскрываться его глаза, тем более тесным и узким он увидит божий мир... Скоро он узнает, что и человек не так хорош... и совсем не быстро всё кругом идет к свету и правде... Узнает он интеллигенцию и сначала почувствует, что она чужда ему... потом увидит, что она бессильна и ничего не может дать ему, кроме противоречивых теории и гипотез... Наконец, он спросит себя - где правда?
- И пускай спросит, и пускай увидит всё в настоящем свете! - задорно закричала Татьяна Николаевна.- И пускай страдает! Что за важность, если человек страдает? Достоевский страдал в каторге и написал "Мертвый дом"... И многие другие люди украсили жизнь страданием своим... И уголь чувствовал боль, когда из него создавался алмаз...
- Вы хотите приготовить еще одну жертву жизни?.. Хорошо. Но я желал бы понять, кого же насыщают этими жертвами.
- Ах, право же, я подарю вам револьвер! - раздраженно воскликнула Ляхова.
- Я сам куплю, не трудитесь. Но вы не ответили на мой вопрос - кто выигрывает оттого, что жизнь пожирает людей?
- Жизнь! - сказала Варвара Васильевна спокойно и серьезно.
А старая Ляхова, утвердительно кивая головой, добавила:
- Да, жизнь! Потому что она от этого становится все разнообразнее, быстрее, интереснее. Малинин тихонько засмеялся.
- Нет, право же, это Шебуев заразил вас - жизнь! жизнь!
- Шебуев? Что ж? Когда он говорит, что жизнь надо любить,- он прав!
- Да что такое эта жизнь? - воскликнул Павел Иванович.
Старушка вскочила с дивана и сказала с дрожью в голосе:
- Я - не знаю... Я прожила пятьдесят лет и так страдала! Какие страшные минуты, часы и дни и даже годы переживала я... Смерть дочери... потеря мужа... арест и смерть сына моего... сына! Но я прожила бы еще пятьдесят, еще сто лет и готова вдвойне страдать... А если я узнала бы, что моей старой кровью можно еще ярче окрасить идеал,- я умру хоть сейчас...
Она стояла среди комнаты, и по блеску ее глаз, по дрожи морщин на ее лице Малинин видел, что она действительно готова умереть хоть сейчас, если узнает, что это надо... Он смотрел на нее и молчал.
- Что вы скажете? - спросила его Варвара Васильевна, с любовью и гордостью в глазах указывая рукой на Татьяночку, тоненькую и стройную, как девушка.
- Ничего не могу сказать...- тихо произнес Малинин, пожимая плечами.Но порою мне, знаете, кажется, что между героем и рабом есть что-то родственное... Да и вообще пружины, двигающие человеком,- однообразны... по существу и отличаются одна от другой, должно быть, только упругостью и ритмом сокращений...
- Ох, это слишком мудро для меня! - сказала Татьяна Николаевна.- Не мне рассуждать и думать о героизме... а вот что между вами, Павел Иванович, и Сурковым, этим сущим декадентом, есть много общего - это я чувствую... Кстати, Варя, ты знаешь? Этот твой талантливый Владимир Ильич начал пить... да, да! Очень хорошо, не правда ли?
- Да, он пьет,- подтвердил Малинин.
Варвара Васильевна нахмурила брови и молча прошлась по комнате.
- Странное время, странные люди! - задумчиво проговорил Малинин, глядя в окно. В саду тихо вздрагивала листва сирени, а на вершины старых лип и одинокого клена уже лег золотисто-красноватый отблеск заката.
- Мне как-то не жалко Владимира Ильича! - заговорила Варвара Васильевна.- Пьет? Ну, что же? И Кирмалов пьет...
- Ах, этот другое дело! - воскликнула Татьяна Николаевна.- Он совсем особенный... к нему даже идет, когда он выпивши... Он такой... пылающий...
Малинин оглянулся на женщин и засмеялся,
- Что вы смеетесь, Павел Иванович? - спросила Любимова.- Вино губит Кирмалова... да! Но он живет жизнью, которой... можно завидовать! Вы знаете, как его любят все эти его товарищи - певчие, рабочие, босяки? Он им поет, читает, нагоняет на них тоску, как он говорит... Они зовут его Егорий Головня, слушают его, тоскуют с ним, и когда, под его влиянием, их души возбуждаются,- приходит Филипп Николаевич...
- И приносит с собой универсальную микстуру для лечения всех болезней духа - курс политической экономии,- сказал Малинин.
Варвара Васильевна серьезно взглянула на него и продолжала:
- И придает возбуждению этих людей целесообразность, методически развивает их самосознание...
- Не говорите больше, Варвара Васильевна! - воскликнул .- Мне делается больно, когда я слышу такие речи из ваших уст. Вы, такая красивая, такая...
- Павел Иванович! - укоризненно сказала Любимова.
- Хорошо, я молчу... Я знаю, что, говоря о Кирмалове, вы думаете: "Но есть люди, которые не пьют, никого и ничему не учат, а все только спрашивают - зачем?" Да, такие люди есть. И, может быть, они действительно чужие жизни люди... никому не нужные... слабые... но - в них нет жестокости верующих.
Лицо Малинина дрогнуло и побледнело. Он торопливо, молча простился и вышел из комнаты. Варвара Васильевна ничего не сказала ему. Но Ляхова тотчас же воскликнула;
- Ой, Варя! Ты уж очень строго... Разве можно так?
- Татьяночка! Вы же сами предлагали ему подарить револьвер. И это вы назвали его чужим...
- Да неужели? Да, да! Ах, старая дура... Какая грубость...
Старушка заволновалась и, виноватыми глазами глядя на Любимову, стала спрашивать ее:
- Как же быть, Варя! Извиниться пред ним... Ах, господи...
Варвара Васильевна, сложив руки на груди, задумчиво ходила по комнате и молчала, нахмурив брови.
- Варя?
- Я знаю Павла Ивановича вот уже четыре года... Всё это время я всеми силами старалась рассеять его унылое настроение... но не только не успела в этом, а вышло еще хуже... Он влюбился в меня... И эта теплая, бессильная любовь меня... обидела... Да, обидела. Для каждой женщины любовь без радости обидна... А он однажды сказал, что любовь к женщине - печальная обязанность мужчины... и в подтверждение этих слов начал мне толковать Шопенгауэра... Я не думаю, что есть женщина, которую не оскорбила бы любовь по рецепту философа... Не скрою... Павел Иванович нравился мне сначала... И если бы я *
-----------------* На этих словах машинопись обрывается.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13