Щелкнул выключатель – Янис включил свет.
Эрик осмотрел шрифт.
– Тут, я вижу, все нужно набирать корпусом. А где краска? Ага, вот там в углу.
Рядом с коробками краски стояли консервные банки.
– Это твой неприкосновенный запас, – пояснил Янис. – На случай, если наверху что-нибудь произойдет. Сухари под кроватью. Дней на десять еды хватит. Но если вход все же обнаружат, ты сможешь выбраться иным путем. Видишь отверстие? Это не только вентилятор, но и узкий подземный ход, который ведет к развалинам у набережной Даугавы.
– Неужели вы и этот ход вырыли вдвоем? Тут ведь работы на много месяцев.
– Нет, мы на него наткнулись совершенно случайно. Это, должно быть, часть старой канализационной сети.
– Судя по твоим рассказам, я думал, что «квартира без номера» много хуже. Тут даже радио есть.
– Да. Можешь слушать Москву сколько хочешь. Теперь условимся так: если порой тебе станет невмоготу, говори прямо, я всегда смогу тебя на время сменить.
– Спасибо. Сегодня есть какая-нибудь работа?
– Да. Набери вот это воззвание. Завтра сделаем оттиск.
Эрик остался один. За год его пальцы не утратили прежней гибкости, и, держа в левой руке верстатку, он начал набирать.
…Наверху сейчас ночь. В небе мерцают светлячки звезд, луна озаряет крыши… А может быть, небо затянуто тучами. Шелестят деревья, на воде легкая рябь, люди полной грудью вдыхают прохладный осенний воздух.
Сколько дней, месяцев, быть может, лет нужно будет бороться, чтобы очистить воздух родины от фашистского угара? Сколько еще придется прожить здесь без весны, без солнца, без Скайдрите?
Моя хорошая, что ты подумаешь, когда завтра я не приду на свидание? Ты пойдешь в гостиницу, но и там не найдешь меня ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю… Я пропаду без вести… Но ведь ты должна сердцем понять, что мы живем в такое время, когда любящим приходится расставаться, не попрощавшись. Ты поймешь, Скайдрите, поймешь, что каждый из нас своим путем идет к общей цели. Я твердо верю, что ты не свернешь с пути. Рано или поздно ты найдешь свое место в наших рядах. Я знаю, наши дороги еще встретятся, и тогда мы найдем друг друга, чтобы никогда не расставаться…
Ты даже письма от меня не получишь… Я ведь не знаю твоего адреса, а если бы и знал, все равно не стал бы писать тебе… Так лучше… Я не принадлежу себе.
Но если б можно было, что бы я написал тебе? Может быть, вот это: «Сегодня, когда узнал, что мы расстаемся надолго, я понял, как сильно люблю тебя. Мне было бесконечно трудно скрывать от тебя свои подлинные чувства и мысли. Прощаясь с тобой, раскрою правду. Я коммунист, подпольщик. Это значит, что на время нам нужно расстаться. Жди меня, я верю в твою любовь. Твой Эрик».
Вот так он написал бы ей… Но вместо письма любимой Эрик набирал листовку, начинавшуюся словами: «Товарищи! Сегодня мы празднуем 25-летие победы Октябрьской революции…»
15
В книжное агентство Висвальда Буртниека один за другим приходили посетители: иные заказывали учебники, другие – редкие издания. Потом явился человек с длинными колючими усами. Буртниек видел его впервые. Руки у незнакомого посетителя были мозолистые, как у чернорабочего, а название немецкой газеты он произнес с таким невероятным акцентом, что сразу стало ясно, как невелики его познания в немецком языке.
– У вас есть «Volkischer Beobachter»? – спросил усач.
– Нет, но я мог бы вам предложить учебник по алгебре для пятого класса.
– Не годится. Мне надо завернуть селедку.
– Ах, вот как! А я думал, вы хотите прочитать речь фюрера…
Слова пароля совпали, и незнакомец вытащил из-под подкладки пиджака записку.
– Передайте Жанису.
Он уже был у выхода, когда Висвальд окликнул его.
– Погодите минутку. На всякий случай дам несколько номеров «Сигнала».
Усач, что-то пробурчав, засунул пестрые журналы в карман пальто и, не попрощавшись, ушел.
Под вечер явился Макулевич. Он никогда не выходил днем, не желая показываться при дневном свете в обтрепанной одежде.
После обычного вступления, занявшего не менее десяти минут, автор венка сонетов заявил:
– Любезнейший господин Буртниек, спешу уведомить вас, что сегодня – величайший день в моей жизни! Мне удалось решить проблему, которая без конца мучила меня.
– А именно?
– Я никак не мог прийти к ясности в вопросе о существовании бога.
– Какое же открытие вы наконец сделали?
– Я открыл, что бог есть… но он отъявленный негодяй! – торжественно объявил Макулевич. – Ибо, в противном случае, он не допустил бы подобных ужасов. Вчера мне привелось увидеть, как гитлеровцы убили русского военнопленного. Живого человека кололи штыками, пока он не перестал двигаться!
– По-моему, вы не последовательны, господин Макулевич, – с горькой иронией заметил Буртниек. – Ведь этот военнопленный умер, а вы сами лишь неделю тому назад утверждали, что уничтожение есть величайшее благо…
– Да, я продолжаю считать смерть единственным счастьем человека… – смущенно пролепетал Макулевич. – Но если для достижения этого счастья нужно пройти через такие жестокие мучения, то, право, даже смерть не может их искупить… Когда на улицах я вижу эту варварскую форму со свастикой и черепом, мне хочется куда-нибудь спрятаться, закрыть глаза. Единственное место, где я еще могу спокойно творить, – это мое фамильное владение, доставшееся по наследству моей матери от ее дядюшки.
– Как, господин Макулевич, вам принадлежит недвижимая собственность? – недоверчиво спросил Буртниек, оглядывая неоднократно штопанные брюки Макулевича.
– Совершенно верно, – с гордостью подтвердил поэт. – Это очень красивое сооружение в стиле Ренессанс. Местность вокруг живописная и спокойная. Я уже давно мечтаю показать его вам.
– Где же находится ваш особняк?
– Особняк? – удивился Макулевич. – Да нет же, это наша фамильная усыпальница… Высокочтимый, любезнейший господин Буртниек… уважаемый друг… – От волнения Макулевич начал заикаться. – Окажите мне честь… соблаговолите поехать со мной сейчас туда… Я буду счастлив принять столь почетного гостя в месте упокоения моих предков…
Буртниек едва удержался от смеха. Старая Элиза Свемпе не ошиблась: у несчастного проповедника философии уничтожения, который в этом мире беден, как церковная крыса, а во владениях своих покойных предков чувствует себя богатым собственником, действительно не хватает каких-то винтиков в голове. Висвальд хотел было отговориться тем, что занят. Но вдруг у него мелькнула неожиданная мысль: а что, если эту усыпальницу как-нибудь использовать? Поэтому он весьма любезно ответил:
– Сегодня, к сожалению, не смогу. Но завтра с удовольствием поеду с вами.
Это обещание привело Макулевича в такой восторг, что он позабыл даже осведомиться о заказанном год назад сборнике стихов.
Последним посетителем оказался сам Донат Бауманис, которого все считали домовладельцем. Только немногие знали о нем правду. В свое время, еще при буржуазном режиме, партии понадобилось помещение для подпольной работы. На помощь пришел случай. В газетах появилось сообщение о том, что какой-то Бауманис получил большое наследство. По заданию партии Донат Бауманис должен был выдать себя за богатого наследника и купить дом на улице Грециниеку. В этом доме не раз происходили собрания рижской организации. Когда понадобилось надежное место для подпольной типографии, Бауманису, по распоряжению Центрального Комитета, снова пришлось на время превратиться в домовладельца.
Донат поднимался наверх, в книжное агентство, уже несколько раз и в каждый приход извлекал из-под пальто туго набитый пакет…
Пока Висвальд раскладывал листовки в одинаковые по величине пачки, надписывая вымышленные адреса на бандеролях, и обвязывал их шпагатом, старый Донат с комическим отчаянием изливал все свои горести и накопившиеся обиды:
– Ну вот, подумай… Сестра моя – поденщица, наш Янис числится студентом, другие товарищи трудятся у станка или пашут землю, только мы с тобой, профессор, работаем «буржуями». Тебе-то еще ничего, ты как-никак интеллигент, лицо свободной профессии. А я кто? Домовладелец, паразит… Родная племянница, эта егоза Скайдрите, считает меня эксплуататором, бездельником, пьянчужкой, пропивающим все деньги… Стыдно людям в глаза смотреть! Будто я не знаю, что у каждого из них на уме! «Вон идет старый Бауманис, хозяин четырехэтажного дома. У самого мешки с деньгами припрятаны, а сестру голодом морит». Нет уж, профессор, с меня хватит. Вот что я тебе скажу: как только разделаемся с фашистами, никто меня больше не заставит в бездельниках ходить.
Буртниек не прерывал монолога Доната, чтобы дать ему отвести душу. Наконец упаковав все листовки, Висвальд положил руку на плечо приятеля.
– Побольше бы таких домовладельцев! Скажи Элизе, чтобы утром пришла пораньше… Теперь у нее будет много работы. Видишь, сколько пакетов!
Старый Донат с удовлетворением крякнул и, волоча ноги, пошел обратно в свою квартиру.
Четырехэтажный дом, казалось, погрузился в сон. Однако многие из его обитателей бодрствовали. Не спал старый Донат, стороживший вход на лестницу; не спал Эрик, слушавший в своей «квартире без номера» последние известия из Москвы; не спала Скайдрите, мучительно думавшая о загадочном исчезновении Эрика; не спал и Висвальд Буртниек, представлявший себе опасный и трудный путь, по которому отправятся завтра воззвания партии к народу.
16
Рано утром, когда улицы еще окутывала тьма, Элиза Свемпе вышла из дому. Сегодня вместо одной базарной сумки она несла две. Элиза держалась поближе к стенам домов, по временам останавливалась у витрин магазинов, чтобы дать отдых усталым ногам, делая вид, что разглядывает цены товаров. Наконец она добралась до почты. В большом зале толпились люди. Как только Элиза заняла очередь у окошка, где принимали пакеты и бандероли, какая-то девушка поднялась со скамейки и встала рядом. Свемпе быстро взглянула на нее, но не промолвила ни слова. С медлительностью старого человека она стала раскладывать у окошка все свои посылки. Пока Элиза наклеивала марки, девушка потихоньку оглянулась, ловко схватила пакет, обвязанный коричневым шнурком, и положила его в портфель.
…Пакет с листовками, взятый девушкой на почте, продолжал свой путь. Сперва он попал в бакалейный магазин, неподалеку от Воздушного моста. Через несколько часов туда заглянул рабочий завода ВЭФ Юрис Курцис. Подождав, пока освободится старшая продавщица, он спросил у нее:
– Нет ли у вас зубного порошка?
– Я бы вам посоветовала зубную пасту.
– Паста не годится для чистки туфель, – ответил Курцис.
– Ах, вот как. А я думала, вам для зубов… Погодите, может быть, у нас еще найдется коробочка. – И продавщица подала ему несколько коробок «Хлородонта».
Напевая веселую песенку, Курцис отправился на завод. Он работал во вторую смену. Во дворе завода Курцис встретил шофера Силиня.
– Принес? – шепотом спросил тот.
– Да. Оставлю, где всегда.
Перед уходом домой, после работы, механик Калнапур нашел в кармане пальто какой-то листок бумаги. «Да ведь это листовка! – в испуге подумал он. – Увидит кто-нибудь – и конец. Куда бы ее сунуть?» Он уже собирался бросить листок прямо на пол, но в эту минуту в гардероб вошли рабочие. Во дворе листовку тоже не удалось выкинуть, потому что вокруг были люди. В трамвае Калнапуру все время казалось, что кондуктор подозрительно поглядывает на его карман, который будто так и прожигала опасная листовка. Запыхавшийся и потный, Калнапур прибежал домой. У дверей его уже поджидала младшая дочка Модите.
– А ты мне что-нибудь вкусное принес? – спросила она отца.
Обычно для каждого ребенка у Калнапура находился и гостинец, и ласковое слово, но сегодня, не взглянув на детей, он бросился прямо на кухню.
– Хорошо, что у тебя уже топится плита! Брось-ка в огонь этот листок, Мирдза, да поживей!
– Отчего это мой старик сегодня не в духе? И что же это за страшный листок?
– Кажется, листовка! Знала бы ты, сколько страху я натерпелся!
– Постой, постой. Сжечь ее мы всегда успеем. Надо сначала прочитать!
– Прочитать! Да ты что, жена, в своем уме? А если вдруг кто войдет и увидит…
– Не бойся ты, заячья душа. Дверь же на запоре.
Калнапур немного успокоился. Видя, что Мирдза ничуть не боится, он тоже решил, что напрасно перепугался. И он стал читать вслух:
– «Товарищи! Сегодня мы празднуем двадцатипятилетие победы социалистической революции в нашей стране. Прошло двадцать пять лет с того времени, как установился у нас советский строй…»
Все, что Мирдзе раньше представлялось расплывчатым, как в тумане, обретало теперь ясные очертания. Слушая слова о том, что народы оккупированных стран Европы охвачены пламенем ненависти к захватчикам, что они на каждом шагу, где только возможно, стараются причинять ущерб фашистам, она еще острее почувствовала и прежде мучившие ее укоры совести.
– Правильно! – перебила она мужа. – Они вовсе не так сильны, как кажется. Мы сами виноваты в том, что Дрекслеры и Данкеры все еще сидят у нас на шее!
Калнапур снял очки и покосился на жену.
– Ну что ты раскудахталась! Дай же дочитать!
– «…Гитлеровские мерзавцы взяли за правило истязать советских военнопленных, убивать их сотнями, обрекать на голодную смерть тысячи из них. Они насилуют и убивают гражданское население оккупированных территорий нашей страны, мужчин и женщин, детей и стариков, наших братьев и сестер…»
– Старая Андерсоне, что жила на улице Бикерниеку, – снова прервала мужа Мирдза, – говорила, что своими глазами видела огромную яму, заваленную трупами. Эти мерзавцы не потрудились даже закопать несчастных. Тогда, как раз на пасху, исчез мой брат… – И Мирдза стала всхлипывать.
Калнапур сочувственно поглядел на жену, но Мирдза уже утерла слезы.
– Ну читай, читай дальше!
– «…Только низкие люди и подлецы, лишенные чести и павшие до состояния животных, могут позволить себе такие безобразия в отношении невинных безоружных людей. Но это не все. Они покрыли Европу виселицами и концентрационными лагерями. Они ввели подлую «систему заложников». Они расстреливают и вешают ни в чем не повинных граждан, взятых «в залог» из-за того, что какому-нибудь немецкому животному помешали насиловать женщин или грабить обывателей… – Листок выскользнул из рук. Калнапур вспомнил о судьбе селения Аудрини. За то, что крестьяне укрыли двух бойцов Красной Армии, фашисты учинили кровавую расправу: они убили 330 жителей – мужчин, женщин, стариков и детей. Голосом, полным возмущения, он продолжал читать: – Они превратили Европу в тюрьму народов. И это называется у них – «новый порядок в Европе». Мы знаем виновников этих безобразий, создателей «нового порядка в Европе», всех этих новоиспеченных генерал-губернаторов и просто губернаторов, комендантов и подкомендантов. Их имена известны десяткам тысяч замученных людей. Пусть знают эти палачи, что им не уйти от ответственности за свои преступления и не миновать карающей руки замученных народов». Ну, что ты обо всем этом скажешь? – спросил Калнапур, прочитав листовку до конца.
– Что скажу? Слово в слово то же самое… Тут все, как в зеркале. Разве не правда, что фашисты грабят нашу землю… Не считают нас за людей…
– Да, так оно и есть, – подтвердил Калнапур. – Такой же гитлеровец и наш директор. Рабочего не считает за человека, орет, как на собаку. Все соки выжимает… Сколько еще это может продолжаться?
– Если каждый будет только так вот спрашивать, а сам и пальцем о палец не ударит, то, конечно, от этого нам лучше не станет. Надо как-то действовать, Микель…
– Надо, надо, будто я сам не знаю. Но ты забываешь, что я отец троих детей! Ты совсем не думаешь о малышах…
– Неужели же будет лучше, если тебя отправят в Саласпилс только потому, что какому-то гитлеровцу не понравится твоя физиономия? Наш сосед Эвальд не уступил места немецкому офицеру, и теперь жена не знает, куда он исчез.
Калнапур поднялся.
– Ладно. Будь что будет. Погоди, я скоро вернусь.
– Куда ты собрался, Микель? Обед готов.
– Я недалеко. Брошу листовку в ящик Карлису Эмберу. Пусть тоже прочитает.
Машинист-железнодорожник Карлис Эмбер уже обедал, когда из школы пришел его сын Индрик.
– Посмотри, отец, что я нашел в почтовом ящике. – И он показал отцу листовку.
– Опять, наверное, какая-нибудь реклама, – пробурчал Эмбер и, даже не взглянув на листовку, продолжал есть суп.
– Нет, тут написано: «Центральный Комитет…»
– Что? А ну-ка, дай сюда! – И Эмбер вырвал листок из рук мальчика.
Совсем позабыв об остывшем супе, машинист несколько раз прочитал листовку. Вот уже вторая попадает в его руки. Первую ему показал товарищ по работе, теперь листовка вдруг очутилась у него дома. Это походило на вторичное напоминание, на вторичный призыв к его совести. Тысячи встали на борьбу, красноармейцы в Сталинграде сражаются за каждый дом, за каждую пядь земли, партизаны взрывают железнодорожные пути и мосты, а он?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Эрик осмотрел шрифт.
– Тут, я вижу, все нужно набирать корпусом. А где краска? Ага, вот там в углу.
Рядом с коробками краски стояли консервные банки.
– Это твой неприкосновенный запас, – пояснил Янис. – На случай, если наверху что-нибудь произойдет. Сухари под кроватью. Дней на десять еды хватит. Но если вход все же обнаружат, ты сможешь выбраться иным путем. Видишь отверстие? Это не только вентилятор, но и узкий подземный ход, который ведет к развалинам у набережной Даугавы.
– Неужели вы и этот ход вырыли вдвоем? Тут ведь работы на много месяцев.
– Нет, мы на него наткнулись совершенно случайно. Это, должно быть, часть старой канализационной сети.
– Судя по твоим рассказам, я думал, что «квартира без номера» много хуже. Тут даже радио есть.
– Да. Можешь слушать Москву сколько хочешь. Теперь условимся так: если порой тебе станет невмоготу, говори прямо, я всегда смогу тебя на время сменить.
– Спасибо. Сегодня есть какая-нибудь работа?
– Да. Набери вот это воззвание. Завтра сделаем оттиск.
Эрик остался один. За год его пальцы не утратили прежней гибкости, и, держа в левой руке верстатку, он начал набирать.
…Наверху сейчас ночь. В небе мерцают светлячки звезд, луна озаряет крыши… А может быть, небо затянуто тучами. Шелестят деревья, на воде легкая рябь, люди полной грудью вдыхают прохладный осенний воздух.
Сколько дней, месяцев, быть может, лет нужно будет бороться, чтобы очистить воздух родины от фашистского угара? Сколько еще придется прожить здесь без весны, без солнца, без Скайдрите?
Моя хорошая, что ты подумаешь, когда завтра я не приду на свидание? Ты пойдешь в гостиницу, но и там не найдешь меня ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю… Я пропаду без вести… Но ведь ты должна сердцем понять, что мы живем в такое время, когда любящим приходится расставаться, не попрощавшись. Ты поймешь, Скайдрите, поймешь, что каждый из нас своим путем идет к общей цели. Я твердо верю, что ты не свернешь с пути. Рано или поздно ты найдешь свое место в наших рядах. Я знаю, наши дороги еще встретятся, и тогда мы найдем друг друга, чтобы никогда не расставаться…
Ты даже письма от меня не получишь… Я ведь не знаю твоего адреса, а если бы и знал, все равно не стал бы писать тебе… Так лучше… Я не принадлежу себе.
Но если б можно было, что бы я написал тебе? Может быть, вот это: «Сегодня, когда узнал, что мы расстаемся надолго, я понял, как сильно люблю тебя. Мне было бесконечно трудно скрывать от тебя свои подлинные чувства и мысли. Прощаясь с тобой, раскрою правду. Я коммунист, подпольщик. Это значит, что на время нам нужно расстаться. Жди меня, я верю в твою любовь. Твой Эрик».
Вот так он написал бы ей… Но вместо письма любимой Эрик набирал листовку, начинавшуюся словами: «Товарищи! Сегодня мы празднуем 25-летие победы Октябрьской революции…»
15
В книжное агентство Висвальда Буртниека один за другим приходили посетители: иные заказывали учебники, другие – редкие издания. Потом явился человек с длинными колючими усами. Буртниек видел его впервые. Руки у незнакомого посетителя были мозолистые, как у чернорабочего, а название немецкой газеты он произнес с таким невероятным акцентом, что сразу стало ясно, как невелики его познания в немецком языке.
– У вас есть «Volkischer Beobachter»? – спросил усач.
– Нет, но я мог бы вам предложить учебник по алгебре для пятого класса.
– Не годится. Мне надо завернуть селедку.
– Ах, вот как! А я думал, вы хотите прочитать речь фюрера…
Слова пароля совпали, и незнакомец вытащил из-под подкладки пиджака записку.
– Передайте Жанису.
Он уже был у выхода, когда Висвальд окликнул его.
– Погодите минутку. На всякий случай дам несколько номеров «Сигнала».
Усач, что-то пробурчав, засунул пестрые журналы в карман пальто и, не попрощавшись, ушел.
Под вечер явился Макулевич. Он никогда не выходил днем, не желая показываться при дневном свете в обтрепанной одежде.
После обычного вступления, занявшего не менее десяти минут, автор венка сонетов заявил:
– Любезнейший господин Буртниек, спешу уведомить вас, что сегодня – величайший день в моей жизни! Мне удалось решить проблему, которая без конца мучила меня.
– А именно?
– Я никак не мог прийти к ясности в вопросе о существовании бога.
– Какое же открытие вы наконец сделали?
– Я открыл, что бог есть… но он отъявленный негодяй! – торжественно объявил Макулевич. – Ибо, в противном случае, он не допустил бы подобных ужасов. Вчера мне привелось увидеть, как гитлеровцы убили русского военнопленного. Живого человека кололи штыками, пока он не перестал двигаться!
– По-моему, вы не последовательны, господин Макулевич, – с горькой иронией заметил Буртниек. – Ведь этот военнопленный умер, а вы сами лишь неделю тому назад утверждали, что уничтожение есть величайшее благо…
– Да, я продолжаю считать смерть единственным счастьем человека… – смущенно пролепетал Макулевич. – Но если для достижения этого счастья нужно пройти через такие жестокие мучения, то, право, даже смерть не может их искупить… Когда на улицах я вижу эту варварскую форму со свастикой и черепом, мне хочется куда-нибудь спрятаться, закрыть глаза. Единственное место, где я еще могу спокойно творить, – это мое фамильное владение, доставшееся по наследству моей матери от ее дядюшки.
– Как, господин Макулевич, вам принадлежит недвижимая собственность? – недоверчиво спросил Буртниек, оглядывая неоднократно штопанные брюки Макулевича.
– Совершенно верно, – с гордостью подтвердил поэт. – Это очень красивое сооружение в стиле Ренессанс. Местность вокруг живописная и спокойная. Я уже давно мечтаю показать его вам.
– Где же находится ваш особняк?
– Особняк? – удивился Макулевич. – Да нет же, это наша фамильная усыпальница… Высокочтимый, любезнейший господин Буртниек… уважаемый друг… – От волнения Макулевич начал заикаться. – Окажите мне честь… соблаговолите поехать со мной сейчас туда… Я буду счастлив принять столь почетного гостя в месте упокоения моих предков…
Буртниек едва удержался от смеха. Старая Элиза Свемпе не ошиблась: у несчастного проповедника философии уничтожения, который в этом мире беден, как церковная крыса, а во владениях своих покойных предков чувствует себя богатым собственником, действительно не хватает каких-то винтиков в голове. Висвальд хотел было отговориться тем, что занят. Но вдруг у него мелькнула неожиданная мысль: а что, если эту усыпальницу как-нибудь использовать? Поэтому он весьма любезно ответил:
– Сегодня, к сожалению, не смогу. Но завтра с удовольствием поеду с вами.
Это обещание привело Макулевича в такой восторг, что он позабыл даже осведомиться о заказанном год назад сборнике стихов.
Последним посетителем оказался сам Донат Бауманис, которого все считали домовладельцем. Только немногие знали о нем правду. В свое время, еще при буржуазном режиме, партии понадобилось помещение для подпольной работы. На помощь пришел случай. В газетах появилось сообщение о том, что какой-то Бауманис получил большое наследство. По заданию партии Донат Бауманис должен был выдать себя за богатого наследника и купить дом на улице Грециниеку. В этом доме не раз происходили собрания рижской организации. Когда понадобилось надежное место для подпольной типографии, Бауманису, по распоряжению Центрального Комитета, снова пришлось на время превратиться в домовладельца.
Донат поднимался наверх, в книжное агентство, уже несколько раз и в каждый приход извлекал из-под пальто туго набитый пакет…
Пока Висвальд раскладывал листовки в одинаковые по величине пачки, надписывая вымышленные адреса на бандеролях, и обвязывал их шпагатом, старый Донат с комическим отчаянием изливал все свои горести и накопившиеся обиды:
– Ну вот, подумай… Сестра моя – поденщица, наш Янис числится студентом, другие товарищи трудятся у станка или пашут землю, только мы с тобой, профессор, работаем «буржуями». Тебе-то еще ничего, ты как-никак интеллигент, лицо свободной профессии. А я кто? Домовладелец, паразит… Родная племянница, эта егоза Скайдрите, считает меня эксплуататором, бездельником, пьянчужкой, пропивающим все деньги… Стыдно людям в глаза смотреть! Будто я не знаю, что у каждого из них на уме! «Вон идет старый Бауманис, хозяин четырехэтажного дома. У самого мешки с деньгами припрятаны, а сестру голодом морит». Нет уж, профессор, с меня хватит. Вот что я тебе скажу: как только разделаемся с фашистами, никто меня больше не заставит в бездельниках ходить.
Буртниек не прерывал монолога Доната, чтобы дать ему отвести душу. Наконец упаковав все листовки, Висвальд положил руку на плечо приятеля.
– Побольше бы таких домовладельцев! Скажи Элизе, чтобы утром пришла пораньше… Теперь у нее будет много работы. Видишь, сколько пакетов!
Старый Донат с удовлетворением крякнул и, волоча ноги, пошел обратно в свою квартиру.
Четырехэтажный дом, казалось, погрузился в сон. Однако многие из его обитателей бодрствовали. Не спал старый Донат, стороживший вход на лестницу; не спал Эрик, слушавший в своей «квартире без номера» последние известия из Москвы; не спала Скайдрите, мучительно думавшая о загадочном исчезновении Эрика; не спал и Висвальд Буртниек, представлявший себе опасный и трудный путь, по которому отправятся завтра воззвания партии к народу.
16
Рано утром, когда улицы еще окутывала тьма, Элиза Свемпе вышла из дому. Сегодня вместо одной базарной сумки она несла две. Элиза держалась поближе к стенам домов, по временам останавливалась у витрин магазинов, чтобы дать отдых усталым ногам, делая вид, что разглядывает цены товаров. Наконец она добралась до почты. В большом зале толпились люди. Как только Элиза заняла очередь у окошка, где принимали пакеты и бандероли, какая-то девушка поднялась со скамейки и встала рядом. Свемпе быстро взглянула на нее, но не промолвила ни слова. С медлительностью старого человека она стала раскладывать у окошка все свои посылки. Пока Элиза наклеивала марки, девушка потихоньку оглянулась, ловко схватила пакет, обвязанный коричневым шнурком, и положила его в портфель.
…Пакет с листовками, взятый девушкой на почте, продолжал свой путь. Сперва он попал в бакалейный магазин, неподалеку от Воздушного моста. Через несколько часов туда заглянул рабочий завода ВЭФ Юрис Курцис. Подождав, пока освободится старшая продавщица, он спросил у нее:
– Нет ли у вас зубного порошка?
– Я бы вам посоветовала зубную пасту.
– Паста не годится для чистки туфель, – ответил Курцис.
– Ах, вот как. А я думала, вам для зубов… Погодите, может быть, у нас еще найдется коробочка. – И продавщица подала ему несколько коробок «Хлородонта».
Напевая веселую песенку, Курцис отправился на завод. Он работал во вторую смену. Во дворе завода Курцис встретил шофера Силиня.
– Принес? – шепотом спросил тот.
– Да. Оставлю, где всегда.
Перед уходом домой, после работы, механик Калнапур нашел в кармане пальто какой-то листок бумаги. «Да ведь это листовка! – в испуге подумал он. – Увидит кто-нибудь – и конец. Куда бы ее сунуть?» Он уже собирался бросить листок прямо на пол, но в эту минуту в гардероб вошли рабочие. Во дворе листовку тоже не удалось выкинуть, потому что вокруг были люди. В трамвае Калнапуру все время казалось, что кондуктор подозрительно поглядывает на его карман, который будто так и прожигала опасная листовка. Запыхавшийся и потный, Калнапур прибежал домой. У дверей его уже поджидала младшая дочка Модите.
– А ты мне что-нибудь вкусное принес? – спросила она отца.
Обычно для каждого ребенка у Калнапура находился и гостинец, и ласковое слово, но сегодня, не взглянув на детей, он бросился прямо на кухню.
– Хорошо, что у тебя уже топится плита! Брось-ка в огонь этот листок, Мирдза, да поживей!
– Отчего это мой старик сегодня не в духе? И что же это за страшный листок?
– Кажется, листовка! Знала бы ты, сколько страху я натерпелся!
– Постой, постой. Сжечь ее мы всегда успеем. Надо сначала прочитать!
– Прочитать! Да ты что, жена, в своем уме? А если вдруг кто войдет и увидит…
– Не бойся ты, заячья душа. Дверь же на запоре.
Калнапур немного успокоился. Видя, что Мирдза ничуть не боится, он тоже решил, что напрасно перепугался. И он стал читать вслух:
– «Товарищи! Сегодня мы празднуем двадцатипятилетие победы социалистической революции в нашей стране. Прошло двадцать пять лет с того времени, как установился у нас советский строй…»
Все, что Мирдзе раньше представлялось расплывчатым, как в тумане, обретало теперь ясные очертания. Слушая слова о том, что народы оккупированных стран Европы охвачены пламенем ненависти к захватчикам, что они на каждом шагу, где только возможно, стараются причинять ущерб фашистам, она еще острее почувствовала и прежде мучившие ее укоры совести.
– Правильно! – перебила она мужа. – Они вовсе не так сильны, как кажется. Мы сами виноваты в том, что Дрекслеры и Данкеры все еще сидят у нас на шее!
Калнапур снял очки и покосился на жену.
– Ну что ты раскудахталась! Дай же дочитать!
– «…Гитлеровские мерзавцы взяли за правило истязать советских военнопленных, убивать их сотнями, обрекать на голодную смерть тысячи из них. Они насилуют и убивают гражданское население оккупированных территорий нашей страны, мужчин и женщин, детей и стариков, наших братьев и сестер…»
– Старая Андерсоне, что жила на улице Бикерниеку, – снова прервала мужа Мирдза, – говорила, что своими глазами видела огромную яму, заваленную трупами. Эти мерзавцы не потрудились даже закопать несчастных. Тогда, как раз на пасху, исчез мой брат… – И Мирдза стала всхлипывать.
Калнапур сочувственно поглядел на жену, но Мирдза уже утерла слезы.
– Ну читай, читай дальше!
– «…Только низкие люди и подлецы, лишенные чести и павшие до состояния животных, могут позволить себе такие безобразия в отношении невинных безоружных людей. Но это не все. Они покрыли Европу виселицами и концентрационными лагерями. Они ввели подлую «систему заложников». Они расстреливают и вешают ни в чем не повинных граждан, взятых «в залог» из-за того, что какому-нибудь немецкому животному помешали насиловать женщин или грабить обывателей… – Листок выскользнул из рук. Калнапур вспомнил о судьбе селения Аудрини. За то, что крестьяне укрыли двух бойцов Красной Армии, фашисты учинили кровавую расправу: они убили 330 жителей – мужчин, женщин, стариков и детей. Голосом, полным возмущения, он продолжал читать: – Они превратили Европу в тюрьму народов. И это называется у них – «новый порядок в Европе». Мы знаем виновников этих безобразий, создателей «нового порядка в Европе», всех этих новоиспеченных генерал-губернаторов и просто губернаторов, комендантов и подкомендантов. Их имена известны десяткам тысяч замученных людей. Пусть знают эти палачи, что им не уйти от ответственности за свои преступления и не миновать карающей руки замученных народов». Ну, что ты обо всем этом скажешь? – спросил Калнапур, прочитав листовку до конца.
– Что скажу? Слово в слово то же самое… Тут все, как в зеркале. Разве не правда, что фашисты грабят нашу землю… Не считают нас за людей…
– Да, так оно и есть, – подтвердил Калнапур. – Такой же гитлеровец и наш директор. Рабочего не считает за человека, орет, как на собаку. Все соки выжимает… Сколько еще это может продолжаться?
– Если каждый будет только так вот спрашивать, а сам и пальцем о палец не ударит, то, конечно, от этого нам лучше не станет. Надо как-то действовать, Микель…
– Надо, надо, будто я сам не знаю. Но ты забываешь, что я отец троих детей! Ты совсем не думаешь о малышах…
– Неужели же будет лучше, если тебя отправят в Саласпилс только потому, что какому-то гитлеровцу не понравится твоя физиономия? Наш сосед Эвальд не уступил места немецкому офицеру, и теперь жена не знает, куда он исчез.
Калнапур поднялся.
– Ладно. Будь что будет. Погоди, я скоро вернусь.
– Куда ты собрался, Микель? Обед готов.
– Я недалеко. Брошу листовку в ящик Карлису Эмберу. Пусть тоже прочитает.
Машинист-железнодорожник Карлис Эмбер уже обедал, когда из школы пришел его сын Индрик.
– Посмотри, отец, что я нашел в почтовом ящике. – И он показал отцу листовку.
– Опять, наверное, какая-нибудь реклама, – пробурчал Эмбер и, даже не взглянув на листовку, продолжал есть суп.
– Нет, тут написано: «Центральный Комитет…»
– Что? А ну-ка, дай сюда! – И Эмбер вырвал листок из рук мальчика.
Совсем позабыв об остывшем супе, машинист несколько раз прочитал листовку. Вот уже вторая попадает в его руки. Первую ему показал товарищ по работе, теперь листовка вдруг очутилась у него дома. Это походило на вторичное напоминание, на вторичный призыв к его совести. Тысячи встали на борьбу, красноармейцы в Сталинграде сражаются за каждый дом, за каждую пядь земли, партизаны взрывают железнодорожные пути и мосты, а он?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24