Крученый Волос и Тройной Медведь, двоюродные братья Мчащейся Антилопы. Куда им деться? Убежали? Этого не может быть. Конец колонны тщательно охранялся. Побег ночью тоже был невозможен. Им он не передавал ножей. И потом, как могло получиться, что не хватает двоих, тогда как связаны они по десять человек?
– Могут ли мои братья сказать, – подъехал Заремба к индейцам, – что стало с двумя воинами из вашей десятки?
– Знаем тебя и потому ответим. Двое наших остались с Кровавым Томом далеко позади и… не вернулись. Позднее видели, что возвращался он один. Наших братьев с ним не было…
Громом поразило Зарембу это известие. На память пришли слова негра из Виргинии. Не медля ни минуты, он передал пленным свой пистолет и пару ножей, пришпорил коня так, что тот присел на задние ноги, и бешеным галопом погнал его прочь от длинной цепочки людей…
Не отводя взгляда от лица отца, Зоркий Глаз движением, которому могла бы позавидовать белка, подкинул поленья в гаснущий костер, отчего тот вспыхнул миллионами искр, осветив лица сидящих. Угрюмым, задумчивым было лицо белого солдата, как у человека, целиком ушедшего в себя. Может, прислушивался он к собственной совести, а может, слушал, как растет в нем желание быть самому судьей поступкам других…
Черты лица молодого воина с выражением воли и решительности стали резче, а глаза, с их пронизывающим, как у отца, взглядом, настороженно поблескивали из-под опущенных бровей.
Старый вождь медленно расправил затекшие ноги, посмотрел на повисшую над головой луну.
– Небо становится все мягче, скоро наступит новый день, а мои слова еще не видят конца…
– Отец мой, – проговорил Зоркий Глаз, заметив, что Сагамор собирается встать, – твой сын просит выслушать его.
Старик взглядом, не произнося ни слова, выразил согласие.
– С тех пор как слышат мои уши твой рассказ, месяц уже обломал рога, округлился и вырос. Я знаю: за это время стал старше и мой отец, но может ли он согласиться продлить и эту ночь? Солнце еще далеко. Небо еще не окрасилось его лучами.
– Мой сын хочет услышать, что стало дальше с с молодым офицером? Куда увел пленных воинов Кровавый Том?
– Ни в одну из этих ночей, отец мой, сон не коснулся изголовья твоего сына, глаза его не закрывались для отдыха. Его рука всегда крепко держит томагавк…
– Мой сын хочет отомстить белым?
– Не месть, а чувство долга зовет меня на борьбу с бледнолицыми, только… Пусть отец и вождь простит сына, его сердца коснулось недоверие… Этот белый… Глаза отца сами видели его?..
– Мой сын не может поверить, что есть белые, плеча которых может коснуться рука индейца, как плеча брата и друга? – Старик выразительно посмотрел на сына, перевел взгляд на сидящего рядом в мундире офицера и, чуть помедлив, продолжал:
– Ночь уже спускалась на землю, но ни Крученого Волоса, ни Тройного Медведя Заремба не обнаружил. У сверкающей прозрачными струями реки он, придержав коня, зорко всмотрелся в пригорки, поросшие кустарником, пробежал взглядом по берегу реки, густо поросшему осокой, задержался на группе верб. Никаких признаков присутствия живых существ не было. Ничего подозрительного не заметил он и на другом берегу реки. Неподвижно стояли одинокие клены, склонив ветви к воде…
Заремба соскочил с коня, потрепал его по широкой шее и отвел в сторону. «Поостынь, дружок, а я тем временем приведу себя в порядок». Раздевшись, офицер, предвкушая удовольствие, направился к реке. Холодная вода ласково обволокла его тело. С каждым взмахом руки восстанавливались в нем силы, а вместе с ними и способность мыслить, критически отнестись ко всему происшедшему.
Итак, им покинут злосчастный караван. Произошло это раньше, чем он себе представлял. «А кому это нужно? – спрашивает себя Заремба и, не задумываясь, отвечает: – Всем белым. Всем, кто в состоянии, кто хочет понять, что есть вещи, которых он не должен совершать. Другого пути, как дезертировать, чтобы уйти от убийства или быть хоть косвенным его участником, у меня не было».
А если вернуться? – оправдать свое исчезновение беспокойством за судьбу пропавших пленных? Именно этого-то никто и не поймет. Мерилом его поступку может быть все: положение офицера, цвет кожи, принадлежность к так называемому цивилизованному обществу, но только не его личные убеждения, не его моральные принципы. Кто из товарищей, не говоря уже о начальстве, поймет, что руководило им, когда он облегчал положение стариков, помогал женщинам и детям? «Что ни говори, – заключает Заремба свои невеселые думы, – а ошибка была сделана раньше. Надо было еще до вступления в армию решить для себя все „за“ и „против“. И тогда не было бы ни битвы при Аппалачах, ни этих мучительных дней экспедиции. И все-таки пусть с опозданием, но я вернул себе уважение…»
Ну а как поступить дальше?
«Пожалуй, лучше всего, – решает Заремба, – положиться на время. Сейчас же главное – узнать о судьбе пропавших индейцев, и если догадки мои подтвердятся, готов буду встретиться с убийцей один на один…»
Стряхнув с себя воду индейским способом – ударяя ребром ладони по телу, офицер подошел к коню. Теперь, когда он уже остыл после мучительного галопа, можно было подвести к воде и его. Четвероногий друг был нужен ему теперь больше, чем когда-либо. Напоив его и заботливо обтерев ему бока связкой мягкого тростника, Заремба вывел его из реки, распалил маленький костерок, обсушился и только было хотел отдохнуть, как увидел кружащихся над небольшой вербой грифов. «Что бы это значило?»– только подумал, как до слуха донесся не то стон, не то чье-то рычание. Замерев, Заремба напряг слух, и вот снова: «Аа… аа… и… и…»
– Что за черт?
Снова прислушался Заремба, но, кроме легкого шелеста веток, ухо не могло ничего уловить. «Послышалось, видно. Слишком напряжены нервы». И только шагнул он к своему коню, как снова послышался стон. Теперь уже было ясно: где-то близко в беду попал человек. Одним махом Заремба рванулся в кусты и остановился как вкопанный. Под склонившейся от старости вербой, освещенной молодым месяцем, лежали два человеческих тела. Всмотревшись, он, к своему ужасу, узнал в них оскальпированных Крученого Волоса и Тройного Медведя.
– О, проклятие тебе, Кровавый Том! – воскликнул Заремба. – Это твоих рук дело, это ты, мерзавец, для того и увел их подальше от людей.
Стиснув зубы так, что заломило челюсти, Заремба как мог осторожнее уложил поудобнее головы несчастных, а сам что есть духу побежал к реке: нельзя терять ни минуты, если он хочет им помочь. Только не поздно ли уже?
Заремба устроил возле раненых стетсон так, чтобы не пролить набранную в него воду, быстро стянул с себя мундир, разорвал сорочку и принялся за перевязку. Тройному Медведю уже не потребовалась его помощь – он был мертв. Крученый Волос издавал слабые стоны. Холодная вода привела его в чувство. Медленно, тяжело поднялись его веки.
– Белый брат… – прошептали запекшиеся губы и. раздвинулись наподобие улыбки. Он хотел сказать что-то еще, но только взглянул на Зарембу большими, полными страдания глазами и снова потерял сознание… Прислонив его к своей левой руке, офицер правой осторожно смывал запекшуюся кровь с покалеченной головы.
«Подожди, я еще доберусь до тебя. Порукой этому страдания ни в чем не повинных людей», – думал он в то время, как руки его с ловкостью первоклассной сиделки бинтовали рану.
Индеец, не приходя в сознание, стонал, а когда наступали минуты просветления, стиснув зубы, молча смотрел на Зарембу, полностью отдавая себя на его попечение.
Закончив перевязку, Заремба разжег костер, вскипятил в котелке чистую воду, сохранившуюся в его мешке, привязанном к седлу, заварил кофе, подсластил его и поднес к помертвевшим губам раненого. Крепкий напиток, как и следовало ожидать, внес струю бодрости в измученное тело.
Жажда, видно, мучила раненого. Он пил не отрываясь и, когда на дне уже ничего не осталось, с благодарностью посмотрел на Зарембу.
– Надо бы тебя к врачу, – проговорил тот, устраивая голову индейца на свой скатанный в виде подушки мундир, – да далеко он. До ближайшего форта не меньше пятнадцати дней конного пути. Вдвоем на одной лошади мы в лучшем случае сможем сделать в день каких-нибудь двадцать миль. Что же нам делать, друг?
Индеец молча смотрел на своего спасителя. Да и что он мог сказать, что посоветовать?
А положение было действительно тяжелым. Оставить больного одного – это и в голову не приходило Зарембе. Ехать с ним в форт, если даже раненый и выдержит трудности пути, было небезопасно: о дезертирстве офицера там уже известно. Уж Кровавый Том сам позаботится подать это в лучшем виде! Ничего не оставалось, как положиться на волю случая.
Предав тело умершего Тройного Медведя земле и обложив могилу камнями, чтобы не добрались до него шакалы, Заремба усадил раненого перед собой на седло и, придерживая его одной рукой, тронулся в путь. Хоть и ехал он по самому берегу реки, держась самой спокойной дороги, Крученый Волос то и дело терял сознание. И только очередная повязка да крепкий кофе давали ему силы. У самого же Зарембы с тех пор, как оставил Дорогу Слез, ничего не было во рту. Тот небольшой запас сухарей, который оставался у него от пайка, он, размачивая, насильно впихивал в рот раненому.
Приближался полдень следующего дня. Самое тяжелое и изнурительное время на равнине. Солнце немилосердно жгло тела путников. Ехать в такой зной по открытой местности стало невыносимым. Заремба свернул к зарослям, устроил раненого в тени, а сам отправился присмотреть место для временного лагеря, с тем чтобы переждать до прохлады. Только зашел за один из ближайших пригорков, как вдруг навстречу выскочил волк. Он промчался с такой быстротой, что офицер даже не успел схватиться за оружие.
– Что бы это значило? – проговорил Заремба озадаченно. – Так просто ты не убежал бы от меня, тем более одного, если бы не был чем-то напуган. Но что напугало тебя? Во всяком случае, надо быть начеку…
Заремба взвалил раненого на плечи и начал медленно, с трудом пробираться по направлению к реке, вдоль которой пышно разбросали свои ветви прибрежные кусты. Набрать свежей воды было делом нескольких минут. Офицер освежил тело раненого, перевязал рану, осмотрелся вокруг. Все было спокойно. Теперь можно было позаботиться и о себе. Но не успел он войти в воду, чтобы обмыть обожженные солнцем плечи, как взгляд его упал на коня. Что-то в его поведении заставило Зарембу насторожиться. Поводя ушами и беспокойно подняв голову, конь, как бы прислушиваясь к чему-то, сначала замер, а потом, вздрогнув, затоптался на месте.
Заремба сунул за пояс пистолеты и подбежал к дрожавшему животному.
– Что тебя тревожит, дружище, или испугался волка? – только проговорил, как пронзительный вопль поразил слух. «Индейцы!»– промелькнуло в голове.
Воинственный клич, донесшийся со стороны индейцев, напугал коня, и он, рванув с места, словно в бока его воткнули острогу, кинулся прямо на крутую стену оврага, взлетел на нее и пропал в облаке пыли.
Выхватив было из-за пояса револьвер, Заремба тут же опустил руку, понимая, что ничего не сможет сделать один против целого отряда чем-то рассерженных людей. Большинство из них были только в набедренных повязках. Их мускулистые тела, освещенные солнцем, говорили Зарембе, что перед ним профессиональные силачи.
Мчась в диком галопе, потрясая луками и томагавками, они были уже почти возле него. Уже могли дотронуться до него своими палочками, украшенными перьями. Заремба знал, что это значит. Коснуться такой палочкой неприятеля считалось высшим военным подвитом. Выполнив его, воин мог прикрепить к султану два новых орлиных пера. Трудность выполнения этого приема была, конечно, в том случае, если противник силен и хорошо вооружен. А Заремба? Какую силу он представлял сейчас? Значит, коснись до него первый из воинов своей палочкой, и он его пленник.
Заремба спрятал оружие, скрестил руки на груди и спокойно вышел навстречу индейцам. «Чироки», – решил он, вглядываясь в их разукрашенные тела, в лица, горевшие огнем ненависти. Часть отряда, отделившись от остальных, скрылась за скальными изгибами, в погоне за умчавшимся конем. Четверо приблизились к Зарембе, приблизились так, что ему видны были шрамы на их груди, полученные во время обрядов посвящения. Набросив лассо на его шею и затянув покрепче петлю, они остановились в ожидании вождя. Он подошел, в ореоле длинных белых волос.
– Ты оскальпировал нашего брата Тройного Медведя?
– Нет, – ответил Заремба.
– Но, кроме тебя, здесь нет бледнолицего.
– Это сделал бледнолицый, но не я.
– Ты лжешь! Все бледнолицые лгут! – закричал старик, обнажая белые, здоровые зубы. Лицо его напряглось, отчего морщины стали казаться глубже, ноздри нервно подергивались.
– Я ваш друг, – проговорил Заремба, теряя надежду на то, что сможет убедить этих озлобленных людей в своей невиновности. «Надо сказать ему о раненом, о Крученом Волосе», – промелькнуло в голове, но не успел он произнести и слова, как старик с такой силой дернул лассо, что у Зарембы перехватило дыхание.
– Я бы на месте разделался с тобой, бледнолицый пес, – проговорил старик, – но племя не разрешит мне сделать этого. Тебя будет судить Суд Старейшин…
Воины с места взяли в галоп. В глазах у Зарембы то уходили зеленые волны прерий далеко в небо, то небо волновалось у него под ногами. Ему казалось, что в легких у него кто-то разжег костер – так горело и пекло в груди. Зацепившись за камень и не в силах больше бежать, он упал. Ремень, врезавшись в шею, как тупой нож, тянул его по земле, каменистой и пыльной.
Старик ослабил лассо, оглянулся.
– Что, не нравится? А каково было нашему брату Тройному Медведю, когда с него живого снимали скальп? Об этом ты думал?
И столько ненависти вложил старик в эти слова, такую жажду отмщения, будто пленник его один был в ответе за всю боль, всю несправедливость, которые терпят индейцы от белых. Просить его сейчас о какой-то пощаде было бы равносильно тому, что просить милости у голодного волка…
Сагамор взглянул на сидящего рядом лейтенанта, перевел взгляд на сына.
– И вот что главное, – проговорил он раздельно, – как ни мучительно было состояние Зарембы, в голове у него нет-нет и пробежит тревога об оставленном у реки раненом Крученом Волосе. Как он там один, без помощи?..
В минуты, когда мустанг переходил на шаг и лассо ослабевало, офицер решался было заговорить о нем, но тут же отбрасывал эту мысль. «Сказать сейчас – значит вызвать новую вспышку гнева, а это не повлечет ли за собой немедленной с ним расправы, и тогда… тогда они никогда не узнают всей правды… Повременю до более спокойной обстановки. А Крученый Волос, может ли ждать он?..»
Занятый этими мыслями, Заремба не сразу заметил, как показалась деревенька. И только приблизились, выскочила им навстречу с криком и гиканьем толпа индейцев, окружила, сжала их кольцом. Над головой Зарембы замелькали томагавки, копья, стрелы с тупыми наконечниками. Они хоть и не приносили вреда, кроме боли, попадая на обожженные солнцем плечи, но таков обычай – встречать врага во всеоружии.
Хуже были огромные дикие псы, которые, почуяв в Зарембе чужого, бросались к самому его лицу, сверкая страшными клыками. Так, окруженного толпой людей и сворой псов, Зарембу вывели на середину деревни. У поставленных полукругом типи, среди которых одни сверкали белизной, другие, потемневшие от времени, солнца и дождей, представляли жалкое зрелище, стояли воины в оленьих и бизоньих шкурах. Лица их в знак траура племени были закрыты.
Тут же пестрыми стайками толпились женщины: старые скво. сгорбленные годами, изношенные работой, женщины помоложе, еще полные жизни, девушки, чьи стройные тела облегали платья из тонких оленьих шкур. Всех их отличала та особенная красота, которой природа награждает людей высокого душевного склада.
По деревне Заремба шел твердым, несгибающимся шагом, держа голову высоко и прямо, хотя и вели его на ремне, словно пса. У одного из типи шествие остановилось. Сильным рывком он был водворен в жилище. Два воина, неподвижные, словно высеченные из камня, замерли по обеим сторонам упавшего на земляной пол Зарембы. Грудь их и шею украшали ожерелья из клыков медведя, руки крепко сжимали копья, а глаза остро и неотступно следили за пленным.
Первые несколько минут Заремба был неподвижен. И только хотел расправить затекшие члены, как послышался шум голосов, и через щель приподнятой над входом шкуры он увидел своего коня, ведомого молодым индейцем.
«И ты здесь? – мысленно обратился Заремба к своему верному другу. – А ведь мы с тобой боролись за них. Может, плохо, слабо, но как могли. Только кто из них поверит в это?»
Как путник оглядывается на оставшуюся позади дорогу, так и Заремба окинул оставшиеся позади годы. Нет, он не был несправедлив к тому, кто слабее его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16