чтобы всегда при лошадях был. И пусть грех минует. Нехорошо это.
Я молча смотрела на Потыка, и казалось, что лицо старика плывет и мутнеет, будто мне глаза слезами заволакивает. А в тех чертах проступает совсем другой лик, и голова кружится, едва не падаю с ног.
– Рассвет скоро, Вернушка. Пора.
Мы стали в самые тризнища, Тишай в одно, я – в другое. Пока открыты двери, через которые девять дней назад пятнадцать воев ушли в чертог Ратника, но с рассветом закроются. И последнее, что ворвется в покои повелителя воев через эти двери, – моя горячая просьба.
– Ратник, вчера я сохранила жизнь, удержалась от смертоубийства. Эту жизнь отдаю тебе. Услышь просьбу, верни Безрода, не забирай его у меня. Ты все знаешь без слов, и если не Сивый, кто иной достоин жить на белом свете?
На востоке полыхнула багровая зарница, налетел порыв ветра, и пепел, что еще оставался на тризнищах, столбом взметнуло вокруг нас. Я затаила дыхание, зажмурилась, но с места не отшагнула. Так и стояла, пока вокруг носился вихрь, а когда стихло и повисла тишина, едва не упала – неимоверно хотелось дышать. Чуть поодаль, широко разевая рот, будто рыба на льду, глотал воздух Тишай, и… я его не узнала. Чернявые волосы побило пеплом, пепел остался на рубахе и на лице. Наверное, выгляжу так же. Младший Потыкович даже слова не отмолвил против воли отца. Сам понял, что так нужно, или братья вразумили?
Пыльные столбы ушли в сторону леса, а там и вовсе пропали, разбились о деревья. И снова все стихло. Я оглянулась на старика. Принял? Это все?
– Думаю, все. – Старик задумчиво смотрел туда, где стена леса разметала пепел и пыль.
– Принял?
– Не знаю, милая, не знаю. Одно могу сказать – не услышать не мог. Только время и покажет.
Потык обстучал сына, сбивая пыль. Косил на меня и усмехался.
– Грома с молниями ждешь? Напрасно. Если и случится, так тихо и не заметно, что сама не сразу узнаешь.
Подошел ко мне, помог отряхнуться, улыбнулся.
– Думаешь, отчего ворожцы смертным боем бьют за ворожбу без разрешения? Что будет, если всякому дураку захочется чудес? Начнет полоумный жизнью разбрасываться, лишь бы увидеть небо в огурцах. Бойся своих желаний! Иногда боги наказывают не тем, что отворачиваются, – тем, что исполняют желание!
– Но…
– Но иногда можно. – Потык постучал меня пальцем по лбу и лукаво сощурился. – А про небо в огурцах помни!
– Значит, яблоневый сад в Беловодице?
– Ага…
Рассвело. Потык и сыновья быстро собрались, впрягли в телегу лошадей, собрали полог, вдоль бортов уложили на место опорные жерди. Уходя к ручью стирать полосы для перевязки, Гарька долго на меня смотрела, хитро щуря глазищи. Ночью что-то слышала, да не понимает, что именно. Как будто шумели, как будто кричали. И нет бы мне отвернуться… Язык ей показала.
А когда Потыковичи с нами распрощались и совсем было повернули на дорогу, с той стороны, откуда все мы пришли, раздался дробный топот. Лошади, много лошадей. Впереди облака пыли, что густо клубилось из-под копыт, шел десяток верховых. По всему видать, дружинные. Девять седлами, десятый… а не было десятого. Лошадь шла в поводу и упиралась изо всех сил.
– Проклятая скотина! – взревел дружинный и огрел строптивицу плетью между ушами.
– А ведь ладная кобылка! – приложив руки к глазам, крикнул Тишай. – За что же так?
Ход остановился. На нас воззрились девять пар глаз, колючие, настороженные, руки на мечах.
– Впервые такое вижу! Все лошади как лошади, эта же… Уж сколько их в поводу перевел, сосчитать не возьмусь, тут же…
Тишай, что-то насвистывая, медленно двинулся к дружинным. Не доходя шага, остановился и дал кобыле себя обнюхать. Странно, однако, та не проявила беспокойства. Дружинные переглянулись. Чудеса, да и только. Потыкович ласково огладил вороную и чмокнул в шею. Кобыла всхрапнула и потянула носом над головой Тишая.
– Человечий пепел чует, – напряженно шепнул мне старик.
– Глазам не верю. – Дружинный десятник сбил шапку на затылок и ожесточенно сплюнул. – Как Тихоню зарубили, Ладушка никого к себе не подпустила, даже нас держала за чужаков. Чудеса, да и только!
– Тихоня звали? – Старик задумчиво огладил бороду, и мы многозначительно переглянулись.
Старший какое-то время молча смотрел на Тишая, потом, развернув лошадь, подъехал ближе.
– Ловко у тебя получилось. Кто такой?
– Пахарь.
– А своим ли ты делом занят, пахарь? – Десятник, оглядев Потыковича с головы до ног, отчего-то кивнул сам себе.
И будто гром среди ясного неба прозвучало: «Нет, не своим!» Я хотела громов и молний? Будь любезна. Потык выступил вперед и еще раз отчетливо произнес: «Нет, не своим!» Все покосились на старика с недоумением, и только мы с непутевым лошадником знали, что к чему. Потык о чем-то пошептался с предводителем дружины и вернулся к сыновьям. Трижды поцеловал Тишая и даже слезу украдкой смахнул. Поняли все и остальные. Братья тепло попрощались, и только пыль встала, когда старшие хлопали младшенького по спине. Старик ничего мне не сказал, только улыбнулся в бороду. И, по-моему, одну слезу смахнуть забыл, на солнце блеснула…
Я долго смотрела вослед верховым дружинной десятки – с Тишаем она вновь стала полноценной – и обозу Потыковичей, что снялись друг за другом. Ушел в дружину Ратника Тихоня, на его место заступил Тишай… И если это просто случайность, готова съесть весь пепел, что остался на тризнищах.
Из палатки выбрался Тычок. Морщась и кривясь, поплевал на какую-то красную тряпку, проглядел на солнце, в сомнении покачал головой и бросил тут же. Я узнала тряпку. Схватила и прижала к груди. Унесла Безродову рубаху к себе в шалаш и долго бездумно пялилась. Чего толку штопки считать? Носить ее он все равно большие не сможет. Вся расползается. И тут меня словно осенило! Рубаха! Сивому нужна новая рубаха! Встанет человек, а ему надеть нечего! Скорее молнии выпрыгнула наружу, в два скачка подлетела к палатке и сунула внутрь голову.
– Выдь на улицу, дело есть!
Тычок пожевал губу, однако вышел. Огляделся и напустился на меня:
– Чего шумишь?! Вот Гарька вернется, оба по шее полу…
– Давай деньги!
– Какие деньги?
– Хороши мы с тобой! Человек проснется, встанет, а ему надеть нечего! Не рубаха, а дырка на дырке! Поеду в город, новую возьму.
Старик смотрел на меня как на полоумную. Дескать, Безроду бы ворожца, а она про новую рубаху толкует!
– Давай, давай. Он встанет, обязательно встанет. Сегодня кончился девятый день.
Егозливый старик огляделся, ужом порскнул в палатку и сунул мне в руку деньги.
– Красную! – только и услышала я.
На скаку оглянулась и крикнула:
– Обязательно красную!
Показала нашей коровушке язык – она как раз возвращалась после очередной постирушки, – состроила рожу и, больше не оглядываясь, припала к шее Губчика.
Глава 2
ЛЮДОЕДЫ
Верна уехала, и Тычок вздохнул. Слава за это богам, уж больно глаза она Гарьке намозолила, того и гляди, случится еще одно смертоубийство. Старику и одного болящего вышло много, еще неизвестно, кто помрет раньше. Ох, девка, учудила, ох учудила!
Неопределимых годов мужичок почесал загривок. А ведь правду сказала, девятый день закончился. Дадут боги, хоть вздохнет Безрод громче обычного. Думал балагур, жизнь отлетает, когда рухнул Сивый под ударом Верны. Да так и было, оба упали. Гарьку уговорил никому об этом не рассказывать, но отпустил сознание едва не раньше Безрода. Испугался. Столько боли по полю разлили, что замутило Тычка. За какие прегрешения Сивому такое выпало? Когда же дадут человеку пожить спокойно?
– Уже вернулась, Гарюшка? Быстро ты!
– Крови меньше, потому и быстро. А где эта… неужели уехала? Наконец-то!
– Нет, милая, Верна в Срединник умчалась. Говорит, встанет человек, осмотрится, а надеть и нечего. Рубаха под мечами вся расползлась. Дырка на дырке. А зачем дырки латать? Правда ведь? Нужна новая рубаха, как пить дать нужна!
– Не о рубахе нужно думать. Лучше бы ворожца привела, а еще лучше сменяла бы жизнь на жизнь! Одним хорошим человеком прибыло бы, одной гадиной стало меньше!
– Так прибудет еще! Девятый день кончился, Гарюшка!
– Жаль, ворожца притащить нельзя. Плюнула бы на все и приволокла из города! Стал бы упираться – опоила, мешок на голову и бросила, как скотину, поперек седла!
– Сама ведь знаешь, Безродушка не велел. Сказал, дескать, все оставь как есть. Выживу – выживу, а нет – так захотели боги. Мол, это и будет самое верное знамение.
– Он ведь только нам запретил, а ей нет!
– Верна тоже девка не глупая. Видела небось, что мы ворожца не привели, вот и подумала, что для того есть особая причина. Соображать надо!
– Как ты все за нее объяснил!
– Так разве Безродушка выбрал бы глупую?
Гарька промолчала, отошла, присела у Безрода. Ей, бедняге, тоже нелегко приходится. Неопределимых годов мужичок, чего только в жизни не видел, а тут растерялся. Ни слова Гарька не говорит, что у нее внутри – поди пойми. Чего за Сивым таскается, чего хочет, на что надеется? И самое главное – любит или нет? Баба все же. За то время, что вместе бредут, ни словом не обмолвилась. Кремень!
За полдень Тычок погнал Гарьку спать, сам сел у Безрода. Сидел и вспоминал. Жизнь свою безрадостную. Сына, жену, безвременно погибших. Что видел за долгие годы? Хорошего – только с воробьиный носишко. Горемыка, недотыкомка, везде как кость в горле. Сделай то, принеси это, пошел вон, старая развалина. Вот тебе, Тычок, и ласка! А появился Безрод, и ровно лето для старика началось. Тепло стало, будто согрелся. Уж как в Сторожище ни пугали… дескать, взгляд у Сивого мерзлый, значит – недобрый. Убьет и как звать не спросит. Оставит под кустом и даже не погребет как положено. А сколько раз отвечал злым языкам, дескать, гол как сокол, что с нищего взять? Были бы полные сундуки золота – еще понятно, а так… И кто оказался прав? Видать, сами боги толкнули на ту дорогу, где Еська-дурень расталкивал людей, не глядя под ноги…
С мысли сбил какой-то посторонний шум. Старик выглянул и обмер. Замечтался, не заметил, как стемнело. А по ту сторону поляны кто-то развел костер. Вот ведь нелегкая принесла! Безроду теперь покоя бы, нет же! Ходят и ходят! Тычок долго смотрел на костер, ждал, что новый сосед придет знакомиться да пустые руки показывать в знак добрых намерений, – не дождался. Ночевщик все ходил вокруг огня, круги нарезал. В сумерках было плохо видно, старик так и не разглядел, кого судьба привела. Только и увидел длинную черную одежду до самых пят. Вроде плащ, а может, и не плащ.
…Поразили глаза Безрода. Холодные, синие. Словно в речной полынье небо отразилось. Будто глядишь в студеную воду, и самому холодно становится. А Еська-дуралей потому осторожности не проявил, что вообще на людей не смотрел. Пялился поверх голов и никого не замечал. Всех считал ниже себя. За то и получил. Здрав Молостевич, долгих лет ему жизни, раньше всех разглядел в Безроде крутой нрав и остальных предостерег. Те четверо недоумков его не слышали, за что и поплатились. И глаз Безродовых не видели, потому что ночью напали, а ведь всем известно – гляди человеку в глаза! Не удосужились поинтересоваться, кого убить придется? Ну да боги им судьи. В Сторожище гудели, будто нечестивого свидетеля Безрод порешил прямо на судилище, на глазах князя и дружинных. Своими глазами Тычок не видел, но зря гудеть не стали бы. Так и не спросил, врут или правда?..
Что за напасть? Опять кого-то принесло? Так и есть, был один костер, стало два. Размечтался старый хрыч, перестал держать ухо востро. Новые соседи встали по разным сторонам поляны. Вроде и дело обычное, сколько на этой поляне народу переночевало, а только неспокойно стало Тычку. Заполучил в руки что-то стоящее и дрожал над ним, боялся удачу спугнуть. Береженого боги берегут. И Верна куда-то запропала. С нею всяко спокойнее. Как-никак острый меч и пара крепких рук. Лишними не будут.
Когда совсем стемнело, Тычок услышал чужие крадкие шаги у самой палатки. Осторожно выглянул. Как будто ходит кто-то вокруг, травой шуршит.
– Никак в гости пожаловал, добрый человек? Чего же не объявишься? Травой в темноте шуршишь…
Спугнул. Экий нерешительный. Должно быть, страшно одному ночью, вот и решил пососедиться, а как подошел – испугался. Бывает. Старик с досады плюнул. Оборвали. Так сладко мечтать…
А когда Безрод заступился перед дружинными на княжьем дворе, Тычку словно под дых заехало. Так давно не чувствовал ничего и близко похожего, дыхание перехватило. Ком в горле встал. Думал, так и жизнь окончится, в коровьем хлеву, в навозе, на сенце. Лишь бы Сивый на ноги поднялся. Вместе выстроят дом. Большой и крепкий. Хлевок рядом поставят, для начала заведут пару-тройку коровенок. Бурую назовут Буренка, пегую – Пеструшка, черную – Ночка. Тычок сам доить станет, никому не доверит. А когда пойдут у Безродушки дети, на коленях станет катать, свистульки нарежет, а байки рассказывать остережется, пусть подрастут…
– Экие соседи у нас робкие! Никак в гости не идут. Видать, придется самому идти.
Сбили с мысли. Ходят вокруг да около, заглянуть на огонек не решаются. Ничего, еще поглядим, кто такие. Кувшин браги, что купил у мимоезжего купчины, Тычок нашел в самом углу палатки, там, где и положил. Пригладил вихры, оправил рубаху и пошел. Спит Гарька, ну и пусть спит. Умаялась так, что даже во сне ничего не видит. Старик подошел к самому костру и замер. Сидит человек, косо таращится, почему косо – одного глаза недостает. Потерял где-то. Унесло страшным ударом, рубец толщиной с палец лежит на лице и пугает. Грива нечесана, рубаха давно не стирана, черный плащ, по всему видать, с чужого плеча, длинный, землю обметает. Сосед что-то жевал, молча покосился, подвинулся на бревне, дескать, садись.
– Доброго здоровья хозяевам!
– И вам не хворать.
Голосище грубый, трубный.
– У меня и бражка с собой. Найдем дно кувшина?
– Бражка? – переспросил незнакомец. – Дело стоящее. Да вот беда, не показана мне бражка. Во хмелю буен становлюсь. Опасен.
И как зыркнет единственным глазом! У старика аж душа подсела, съежилась.
– Кто же будешь, добрый человек?
Долго молчал, жевал. И с ножом управлялся ловко, будто шестой палец на руке, а не нож. Глодал копченый окорок и лишь голую кость оставлял после себя.
– Человек как человек, – наконец ответил одноглазый. – Голова, две руки, две ноги. Все как у людей, только глаз один.
– Бывает. Иного так разукрасит по жизни – удивляешься, как он вообще живет. Чем промышляешь? На купца не похож и вроде не пахарь.
Опять помолчал.
– Да разное.
Тычок был готов спорить на собственную голову – дружинный. Бывший дружинный. Шрам на лице – явно след меча, и ножом крутит ровно собственным пальцем. Не так чтобы здоров, но очень жилист. Настоящий дружинный был бы одет получше, этот же… неухожен, неустроен. Вон волосища в пыли. Ровно бродяга мхом покрылся. Хотя сапоги на нем добротные…
– Сапоги сам тачал. – Одноглазый будто мысли услышал, усмехнулся. – Оленья шкура. Сушил, дубил, на оленью жилу сшил.
Пить не стал, молчит, ровно сыч. Странный он. Хотя… удивляться ли тому, что от людей прячется?
– Сам кто такой? – В единственном глазу незнакомца красными сполохами жили языки костра.
– Человек как человек. – Старик развел руками. – Голова, две руки, две ноги. Все как у людей, только пожил больше.
– Один у костра? – Бродяга кивнул на палатку. Наверное, не проснулась еще Гарька.
– Нет. – Что-то перестал Тычку нравиться одноглазый. – Не один.
– Кто с тобой?
– Кто со мной – все мои.
Ишь ты, даже не назвался. Имя скрывает или обычая не знает? Что не знает – не похоже, значит, не хочет называться.
– Лошадей, гляжу, у вас три… – И зычно расколол кость на зубах.
– Сколько надо, столько и есть. Твою конягу что-то не вижу. Пастись отпустил?
Неприятный получается разговор. Не о том должны говорить добрые соседи. За каждым словом одноглазого будто потаенный смысл прячется.
– Ага, отпустил, – криво ощерился бродяга. – Только дорогу вороной забыл. Все никак не вернется.
Тычок засобирался восвояси. Ох и темен соседушка!
– Доброй ночи хозяевам оставаться. А кто на том конце поляны встал, не знаешь?
Одноглазый с недобрым прищуром покосился на костер, что распалил второй сосед, и мрачно покрутил головой. Не знает. Значит, самое время узнать. Старик подхватил непочатый кувшин с брагой и положил стопы ко второму костру, не сказать хуже – сбежал. Неприятное знакомство, да и знакомство ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
Я молча смотрела на Потыка, и казалось, что лицо старика плывет и мутнеет, будто мне глаза слезами заволакивает. А в тех чертах проступает совсем другой лик, и голова кружится, едва не падаю с ног.
– Рассвет скоро, Вернушка. Пора.
Мы стали в самые тризнища, Тишай в одно, я – в другое. Пока открыты двери, через которые девять дней назад пятнадцать воев ушли в чертог Ратника, но с рассветом закроются. И последнее, что ворвется в покои повелителя воев через эти двери, – моя горячая просьба.
– Ратник, вчера я сохранила жизнь, удержалась от смертоубийства. Эту жизнь отдаю тебе. Услышь просьбу, верни Безрода, не забирай его у меня. Ты все знаешь без слов, и если не Сивый, кто иной достоин жить на белом свете?
На востоке полыхнула багровая зарница, налетел порыв ветра, и пепел, что еще оставался на тризнищах, столбом взметнуло вокруг нас. Я затаила дыхание, зажмурилась, но с места не отшагнула. Так и стояла, пока вокруг носился вихрь, а когда стихло и повисла тишина, едва не упала – неимоверно хотелось дышать. Чуть поодаль, широко разевая рот, будто рыба на льду, глотал воздух Тишай, и… я его не узнала. Чернявые волосы побило пеплом, пепел остался на рубахе и на лице. Наверное, выгляжу так же. Младший Потыкович даже слова не отмолвил против воли отца. Сам понял, что так нужно, или братья вразумили?
Пыльные столбы ушли в сторону леса, а там и вовсе пропали, разбились о деревья. И снова все стихло. Я оглянулась на старика. Принял? Это все?
– Думаю, все. – Старик задумчиво смотрел туда, где стена леса разметала пепел и пыль.
– Принял?
– Не знаю, милая, не знаю. Одно могу сказать – не услышать не мог. Только время и покажет.
Потык обстучал сына, сбивая пыль. Косил на меня и усмехался.
– Грома с молниями ждешь? Напрасно. Если и случится, так тихо и не заметно, что сама не сразу узнаешь.
Подошел ко мне, помог отряхнуться, улыбнулся.
– Думаешь, отчего ворожцы смертным боем бьют за ворожбу без разрешения? Что будет, если всякому дураку захочется чудес? Начнет полоумный жизнью разбрасываться, лишь бы увидеть небо в огурцах. Бойся своих желаний! Иногда боги наказывают не тем, что отворачиваются, – тем, что исполняют желание!
– Но…
– Но иногда можно. – Потык постучал меня пальцем по лбу и лукаво сощурился. – А про небо в огурцах помни!
– Значит, яблоневый сад в Беловодице?
– Ага…
Рассвело. Потык и сыновья быстро собрались, впрягли в телегу лошадей, собрали полог, вдоль бортов уложили на место опорные жерди. Уходя к ручью стирать полосы для перевязки, Гарька долго на меня смотрела, хитро щуря глазищи. Ночью что-то слышала, да не понимает, что именно. Как будто шумели, как будто кричали. И нет бы мне отвернуться… Язык ей показала.
А когда Потыковичи с нами распрощались и совсем было повернули на дорогу, с той стороны, откуда все мы пришли, раздался дробный топот. Лошади, много лошадей. Впереди облака пыли, что густо клубилось из-под копыт, шел десяток верховых. По всему видать, дружинные. Девять седлами, десятый… а не было десятого. Лошадь шла в поводу и упиралась изо всех сил.
– Проклятая скотина! – взревел дружинный и огрел строптивицу плетью между ушами.
– А ведь ладная кобылка! – приложив руки к глазам, крикнул Тишай. – За что же так?
Ход остановился. На нас воззрились девять пар глаз, колючие, настороженные, руки на мечах.
– Впервые такое вижу! Все лошади как лошади, эта же… Уж сколько их в поводу перевел, сосчитать не возьмусь, тут же…
Тишай, что-то насвистывая, медленно двинулся к дружинным. Не доходя шага, остановился и дал кобыле себя обнюхать. Странно, однако, та не проявила беспокойства. Дружинные переглянулись. Чудеса, да и только. Потыкович ласково огладил вороную и чмокнул в шею. Кобыла всхрапнула и потянула носом над головой Тишая.
– Человечий пепел чует, – напряженно шепнул мне старик.
– Глазам не верю. – Дружинный десятник сбил шапку на затылок и ожесточенно сплюнул. – Как Тихоню зарубили, Ладушка никого к себе не подпустила, даже нас держала за чужаков. Чудеса, да и только!
– Тихоня звали? – Старик задумчиво огладил бороду, и мы многозначительно переглянулись.
Старший какое-то время молча смотрел на Тишая, потом, развернув лошадь, подъехал ближе.
– Ловко у тебя получилось. Кто такой?
– Пахарь.
– А своим ли ты делом занят, пахарь? – Десятник, оглядев Потыковича с головы до ног, отчего-то кивнул сам себе.
И будто гром среди ясного неба прозвучало: «Нет, не своим!» Я хотела громов и молний? Будь любезна. Потык выступил вперед и еще раз отчетливо произнес: «Нет, не своим!» Все покосились на старика с недоумением, и только мы с непутевым лошадником знали, что к чему. Потык о чем-то пошептался с предводителем дружины и вернулся к сыновьям. Трижды поцеловал Тишая и даже слезу украдкой смахнул. Поняли все и остальные. Братья тепло попрощались, и только пыль встала, когда старшие хлопали младшенького по спине. Старик ничего мне не сказал, только улыбнулся в бороду. И, по-моему, одну слезу смахнуть забыл, на солнце блеснула…
Я долго смотрела вослед верховым дружинной десятки – с Тишаем она вновь стала полноценной – и обозу Потыковичей, что снялись друг за другом. Ушел в дружину Ратника Тихоня, на его место заступил Тишай… И если это просто случайность, готова съесть весь пепел, что остался на тризнищах.
Из палатки выбрался Тычок. Морщась и кривясь, поплевал на какую-то красную тряпку, проглядел на солнце, в сомнении покачал головой и бросил тут же. Я узнала тряпку. Схватила и прижала к груди. Унесла Безродову рубаху к себе в шалаш и долго бездумно пялилась. Чего толку штопки считать? Носить ее он все равно большие не сможет. Вся расползается. И тут меня словно осенило! Рубаха! Сивому нужна новая рубаха! Встанет человек, а ему надеть нечего! Скорее молнии выпрыгнула наружу, в два скачка подлетела к палатке и сунула внутрь голову.
– Выдь на улицу, дело есть!
Тычок пожевал губу, однако вышел. Огляделся и напустился на меня:
– Чего шумишь?! Вот Гарька вернется, оба по шее полу…
– Давай деньги!
– Какие деньги?
– Хороши мы с тобой! Человек проснется, встанет, а ему надеть нечего! Не рубаха, а дырка на дырке! Поеду в город, новую возьму.
Старик смотрел на меня как на полоумную. Дескать, Безроду бы ворожца, а она про новую рубаху толкует!
– Давай, давай. Он встанет, обязательно встанет. Сегодня кончился девятый день.
Егозливый старик огляделся, ужом порскнул в палатку и сунул мне в руку деньги.
– Красную! – только и услышала я.
На скаку оглянулась и крикнула:
– Обязательно красную!
Показала нашей коровушке язык – она как раз возвращалась после очередной постирушки, – состроила рожу и, больше не оглядываясь, припала к шее Губчика.
Глава 2
ЛЮДОЕДЫ
Верна уехала, и Тычок вздохнул. Слава за это богам, уж больно глаза она Гарьке намозолила, того и гляди, случится еще одно смертоубийство. Старику и одного болящего вышло много, еще неизвестно, кто помрет раньше. Ох, девка, учудила, ох учудила!
Неопределимых годов мужичок почесал загривок. А ведь правду сказала, девятый день закончился. Дадут боги, хоть вздохнет Безрод громче обычного. Думал балагур, жизнь отлетает, когда рухнул Сивый под ударом Верны. Да так и было, оба упали. Гарьку уговорил никому об этом не рассказывать, но отпустил сознание едва не раньше Безрода. Испугался. Столько боли по полю разлили, что замутило Тычка. За какие прегрешения Сивому такое выпало? Когда же дадут человеку пожить спокойно?
– Уже вернулась, Гарюшка? Быстро ты!
– Крови меньше, потому и быстро. А где эта… неужели уехала? Наконец-то!
– Нет, милая, Верна в Срединник умчалась. Говорит, встанет человек, осмотрится, а надеть и нечего. Рубаха под мечами вся расползлась. Дырка на дырке. А зачем дырки латать? Правда ведь? Нужна новая рубаха, как пить дать нужна!
– Не о рубахе нужно думать. Лучше бы ворожца привела, а еще лучше сменяла бы жизнь на жизнь! Одним хорошим человеком прибыло бы, одной гадиной стало меньше!
– Так прибудет еще! Девятый день кончился, Гарюшка!
– Жаль, ворожца притащить нельзя. Плюнула бы на все и приволокла из города! Стал бы упираться – опоила, мешок на голову и бросила, как скотину, поперек седла!
– Сама ведь знаешь, Безродушка не велел. Сказал, дескать, все оставь как есть. Выживу – выживу, а нет – так захотели боги. Мол, это и будет самое верное знамение.
– Он ведь только нам запретил, а ей нет!
– Верна тоже девка не глупая. Видела небось, что мы ворожца не привели, вот и подумала, что для того есть особая причина. Соображать надо!
– Как ты все за нее объяснил!
– Так разве Безродушка выбрал бы глупую?
Гарька промолчала, отошла, присела у Безрода. Ей, бедняге, тоже нелегко приходится. Неопределимых годов мужичок, чего только в жизни не видел, а тут растерялся. Ни слова Гарька не говорит, что у нее внутри – поди пойми. Чего за Сивым таскается, чего хочет, на что надеется? И самое главное – любит или нет? Баба все же. За то время, что вместе бредут, ни словом не обмолвилась. Кремень!
За полдень Тычок погнал Гарьку спать, сам сел у Безрода. Сидел и вспоминал. Жизнь свою безрадостную. Сына, жену, безвременно погибших. Что видел за долгие годы? Хорошего – только с воробьиный носишко. Горемыка, недотыкомка, везде как кость в горле. Сделай то, принеси это, пошел вон, старая развалина. Вот тебе, Тычок, и ласка! А появился Безрод, и ровно лето для старика началось. Тепло стало, будто согрелся. Уж как в Сторожище ни пугали… дескать, взгляд у Сивого мерзлый, значит – недобрый. Убьет и как звать не спросит. Оставит под кустом и даже не погребет как положено. А сколько раз отвечал злым языкам, дескать, гол как сокол, что с нищего взять? Были бы полные сундуки золота – еще понятно, а так… И кто оказался прав? Видать, сами боги толкнули на ту дорогу, где Еська-дурень расталкивал людей, не глядя под ноги…
С мысли сбил какой-то посторонний шум. Старик выглянул и обмер. Замечтался, не заметил, как стемнело. А по ту сторону поляны кто-то развел костер. Вот ведь нелегкая принесла! Безроду теперь покоя бы, нет же! Ходят и ходят! Тычок долго смотрел на костер, ждал, что новый сосед придет знакомиться да пустые руки показывать в знак добрых намерений, – не дождался. Ночевщик все ходил вокруг огня, круги нарезал. В сумерках было плохо видно, старик так и не разглядел, кого судьба привела. Только и увидел длинную черную одежду до самых пят. Вроде плащ, а может, и не плащ.
…Поразили глаза Безрода. Холодные, синие. Словно в речной полынье небо отразилось. Будто глядишь в студеную воду, и самому холодно становится. А Еська-дуралей потому осторожности не проявил, что вообще на людей не смотрел. Пялился поверх голов и никого не замечал. Всех считал ниже себя. За то и получил. Здрав Молостевич, долгих лет ему жизни, раньше всех разглядел в Безроде крутой нрав и остальных предостерег. Те четверо недоумков его не слышали, за что и поплатились. И глаз Безродовых не видели, потому что ночью напали, а ведь всем известно – гляди человеку в глаза! Не удосужились поинтересоваться, кого убить придется? Ну да боги им судьи. В Сторожище гудели, будто нечестивого свидетеля Безрод порешил прямо на судилище, на глазах князя и дружинных. Своими глазами Тычок не видел, но зря гудеть не стали бы. Так и не спросил, врут или правда?..
Что за напасть? Опять кого-то принесло? Так и есть, был один костер, стало два. Размечтался старый хрыч, перестал держать ухо востро. Новые соседи встали по разным сторонам поляны. Вроде и дело обычное, сколько на этой поляне народу переночевало, а только неспокойно стало Тычку. Заполучил в руки что-то стоящее и дрожал над ним, боялся удачу спугнуть. Береженого боги берегут. И Верна куда-то запропала. С нею всяко спокойнее. Как-никак острый меч и пара крепких рук. Лишними не будут.
Когда совсем стемнело, Тычок услышал чужие крадкие шаги у самой палатки. Осторожно выглянул. Как будто ходит кто-то вокруг, травой шуршит.
– Никак в гости пожаловал, добрый человек? Чего же не объявишься? Травой в темноте шуршишь…
Спугнул. Экий нерешительный. Должно быть, страшно одному ночью, вот и решил пососедиться, а как подошел – испугался. Бывает. Старик с досады плюнул. Оборвали. Так сладко мечтать…
А когда Безрод заступился перед дружинными на княжьем дворе, Тычку словно под дых заехало. Так давно не чувствовал ничего и близко похожего, дыхание перехватило. Ком в горле встал. Думал, так и жизнь окончится, в коровьем хлеву, в навозе, на сенце. Лишь бы Сивый на ноги поднялся. Вместе выстроят дом. Большой и крепкий. Хлевок рядом поставят, для начала заведут пару-тройку коровенок. Бурую назовут Буренка, пегую – Пеструшка, черную – Ночка. Тычок сам доить станет, никому не доверит. А когда пойдут у Безродушки дети, на коленях станет катать, свистульки нарежет, а байки рассказывать остережется, пусть подрастут…
– Экие соседи у нас робкие! Никак в гости не идут. Видать, придется самому идти.
Сбили с мысли. Ходят вокруг да около, заглянуть на огонек не решаются. Ничего, еще поглядим, кто такие. Кувшин браги, что купил у мимоезжего купчины, Тычок нашел в самом углу палатки, там, где и положил. Пригладил вихры, оправил рубаху и пошел. Спит Гарька, ну и пусть спит. Умаялась так, что даже во сне ничего не видит. Старик подошел к самому костру и замер. Сидит человек, косо таращится, почему косо – одного глаза недостает. Потерял где-то. Унесло страшным ударом, рубец толщиной с палец лежит на лице и пугает. Грива нечесана, рубаха давно не стирана, черный плащ, по всему видать, с чужого плеча, длинный, землю обметает. Сосед что-то жевал, молча покосился, подвинулся на бревне, дескать, садись.
– Доброго здоровья хозяевам!
– И вам не хворать.
Голосище грубый, трубный.
– У меня и бражка с собой. Найдем дно кувшина?
– Бражка? – переспросил незнакомец. – Дело стоящее. Да вот беда, не показана мне бражка. Во хмелю буен становлюсь. Опасен.
И как зыркнет единственным глазом! У старика аж душа подсела, съежилась.
– Кто же будешь, добрый человек?
Долго молчал, жевал. И с ножом управлялся ловко, будто шестой палец на руке, а не нож. Глодал копченый окорок и лишь голую кость оставлял после себя.
– Человек как человек, – наконец ответил одноглазый. – Голова, две руки, две ноги. Все как у людей, только глаз один.
– Бывает. Иного так разукрасит по жизни – удивляешься, как он вообще живет. Чем промышляешь? На купца не похож и вроде не пахарь.
Опять помолчал.
– Да разное.
Тычок был готов спорить на собственную голову – дружинный. Бывший дружинный. Шрам на лице – явно след меча, и ножом крутит ровно собственным пальцем. Не так чтобы здоров, но очень жилист. Настоящий дружинный был бы одет получше, этот же… неухожен, неустроен. Вон волосища в пыли. Ровно бродяга мхом покрылся. Хотя сапоги на нем добротные…
– Сапоги сам тачал. – Одноглазый будто мысли услышал, усмехнулся. – Оленья шкура. Сушил, дубил, на оленью жилу сшил.
Пить не стал, молчит, ровно сыч. Странный он. Хотя… удивляться ли тому, что от людей прячется?
– Сам кто такой? – В единственном глазу незнакомца красными сполохами жили языки костра.
– Человек как человек. – Старик развел руками. – Голова, две руки, две ноги. Все как у людей, только пожил больше.
– Один у костра? – Бродяга кивнул на палатку. Наверное, не проснулась еще Гарька.
– Нет. – Что-то перестал Тычку нравиться одноглазый. – Не один.
– Кто с тобой?
– Кто со мной – все мои.
Ишь ты, даже не назвался. Имя скрывает или обычая не знает? Что не знает – не похоже, значит, не хочет называться.
– Лошадей, гляжу, у вас три… – И зычно расколол кость на зубах.
– Сколько надо, столько и есть. Твою конягу что-то не вижу. Пастись отпустил?
Неприятный получается разговор. Не о том должны говорить добрые соседи. За каждым словом одноглазого будто потаенный смысл прячется.
– Ага, отпустил, – криво ощерился бродяга. – Только дорогу вороной забыл. Все никак не вернется.
Тычок засобирался восвояси. Ох и темен соседушка!
– Доброй ночи хозяевам оставаться. А кто на том конце поляны встал, не знаешь?
Одноглазый с недобрым прищуром покосился на костер, что распалил второй сосед, и мрачно покрутил головой. Не знает. Значит, самое время узнать. Старик подхватил непочатый кувшин с брагой и положил стопы ко второму костру, не сказать хуже – сбежал. Неприятное знакомство, да и знакомство ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10