Чтоб своевременно восстановиться. Я полечу с тобой. Обещаю восстановить тебя. Не жди, пока развалишься. Не слушай их.
– Мы полетим оба, – обращаясь ко всем присутствующим, сказал Большой Кеша. – Или никто. Можете сделать самолет в два раза больше. Приступайте. Время есть.
– Разбито же зеркало!.. – с сожалением воскликнул робкий Бет.
– Это какое-то проклятье! – злобно, сквозь зубы процедил нумизмат и быстро стал ходить взад и вперед. – Бет, скажи, с Большим Кешей на борту этот самолет взлетит?
– В принципе да, – не задумываясь, ответил длинный Бет.
– Тогда летим. Кстати, Эпсилон, – с возмущением и досадой в голосе спросил нумизмат Кобальского, – и зачем это вы соорудили этого Большого Кешу?
– Ну это же понятно: чтоб из хранилища вытаскивать тяжелые сокровища… Ну а потом оказалось, когда надо было достать телескоп со дна моря, что Кеша умеет плавать не лучше, чем булыжник… Пришлось создать исполина, – виновато вздохнул Кобальский.
– Да-а, размахнулись. Какая удивительная щедрость!..
Большой Кеша первым пошел к самолету.
– Эпсилон, – шепнул «дядя», – возьми осколок зеркала. Я чуть поверну линзу, чтоб не задеть самолет…
– Я понял, – коротко бросил Кобальский. – Все в сторону. Бет, в лодку. Запусти установку.
Кобальский (так уж по привычке называл я Эпсилона) с большим осколком зеркала быстро стал в нужное место. Я видел, как из разрезанных пальцев его левой руки по большому обломку зеркала струйкой текла кровь. Но он этого не замечал.
«Дядя» мертвой хваткой зажимал рот гомеопату.
Большой Кеша за линзой резко вскрикнул и отскочил в сторону, пальцами правой руки держась за локоть левой. Минуты две он с недоумением глядел на нас.
Все тихо, медленно, словно растекаясь, запятились к воде.
«Сейчас, – подумал я, – Большой Кеша начнет всех ловить и топить». Но нет. Он не спеша подошел к телескопу и стал непрерывно бить по нему ногой, пяткой. Бил методично, сопя, постанывая при каждом ударе.
За несколько минут он раскрошил его вдребезги.
Взглянул на нас и, побледневший, молча пошел к самолету.
Все были ошеломлены.
Первым пришел в себя Кобальский.
– Что вы сделали?!. – то обращаясь к Иннокентию, то бегая вокруг полупрозрачных кристаллических глыб, кричал он. – Невозможно поверить! Как мы боялись довериться этому человеку. О, какой ущерб… Какая катастрофа…
Он подбежал к растерянному, уныло стоявшему гомеопату.
– Послушай, старый, глупый Кеша, ты превратил в необратимую груду такую вещь!
– Это не я, Станислав. Я ведь все-таки не он… – оправдывался гомеопат. – И я не обязан отвечать за его действия.
– Его руками это сделал ты, вандал. Ты! Ты в руины превратил бесценное сокровище. Бес-ценное!! В руины, в руины!.. Вон они!
Эпсилон осекся.
Притих весь этот базар, все повернулись к разрушенному телескопу и стояли с отвисшими челюстями – как какие-нибудь дикари глядели, что происходит с его остатками.
Ярко вспыхивала то одна, то другая прозрачная желеобразная глыба. С очередной вспышкой каждая из них горела все дольше. Наконец все они стали светить непрерывно и ровно. Их мягкое, с люминесцентной прохладой свечение ясно выделялось в потоке вечернего солнечного света. Секунд через пятнадцать над кристаллическими глыбами возникла яркая и трепетная световая полусфера. Вдруг мы оказались в ее пределах. Словно круг по воде, она с нарастающей скоростью белесым фоном разлетелась вокруг нас. Так же возникли вторая и третья сферические волны. Через минуту или две, очевидно, где-то отразившись, первая волна возвратилась довольно темным, не ночным, а таким прозрачным сумеречным фронтом. Чем ближе, теснее смыкалось вокруг нас световое пространство, тем тусклее становилось солнце, словно само небо стало огромным темнеющим стеклом. Стало чуть прохладнее…
Мы увидели, как сумеречная полусфера, миновав нас, медленно, будто темно-прозрачное облако, сжималась над неясно видимыми желеобразными глыбами. Все более сжимаясь, полусфера потрескалась, раскололась и, растекаясь словно вода, распределилась между полупрозрачными осколками, как впиталась.
Но вокруг нас светлей не стало. Диск заходящего солнца был виден, однако оставалось такое впечатление, что солнце только что ушло за горизонт.
«Что они есть, эти осколки?» – думал я. Я был уверен, что только что был свидетелем дазарного эффекта – усиления тьмы посредством стимулированного поглощения света, а раз телескоп был разрушен, то проявились лишь какие-то остаточные свойства…
Беглецы довольно быстро пришли в себя. Собираясь в путь, они шумели еще с полчаса. Как на вороньем базаре.
Погрузили все в самолет. И осколки телескопа, и масс-голограф, и фанерный ящик с роем, и все свои вещи. Скоро в огромном салоне со связанными руками рядом с грудой светлых глыб оказался и я. Ныла разбитая голова. Где же Гамм? Когда же, как выручит он меня из беды? Я плохо соображал. По отрывочным разговорам понял, что компания намеревается пересечь границу морем, где-то на юге страны. Конечно, я был уверен, что неизвестный, странный самолет своевременно будет обнаружен в воздухе (а может быть, уже был обнаружен, и не напрасно кружил здесь самолет и дважды пролетал вертолет). Но ведь вместе со злоумышленниками так нелепо мог погибнуть и я. Конечно, в немалой степени и я был кашеваром и пусть невольно способствовал этому пиру двойников.
Уже вот-вот должно было сесть солнце, и отчаявшиеся злодеи готовы были взлететь. Долго искали центр тяжести, где бы сесть Большому Кеше. Бет раздумывал, командовал, а Большой Кеша, сидя на полу, двигался по-салону между огромными креслами то назад, то вперед. Наконец, по их мнению, центр тяжести был найден.
Когда стали задраивать тяжелую дверь, оказалось, что Альфа в самолете нет. «Предатель удрал!» – коротко констатировал «дядя».
«Значит, события обернулись не так, как предполагал Гамм?..» – подумал я.
Бет ушел в пилотскую кабину. Скоро самолет задрожал, сдвинулся с места. Пилот выруливал на ровную площадку.
Я не знал, что мне предпринять, и, закрыв глаза, пытался что-нибудь придумать. Но что? Броситься к пилоту, когда самолет полетит «над морем?.. Ну и что из этого? А где же Гамм? Погиб в развалинах, из которых так ловко соорудили этот самолет?..
Самолет все быстрей катил по чуть всхолмленной площадке.
К этому времени я о ножку кресла перетер веревку, которой были связаны мои руки. Сделать это было совсем нетрудно, потому что самолет внутри (да и вообще весь он представлял собой странное зрелище) был сработан очень грубо: ведь он являлся в сотни раз увеличенной моделью со всеми ее, во столько же раз увеличенными шероховатостями. До чего неуютен был огромный салон с двумя циклопическими лампочками в потолке! Громоздкие кресла, похожие на нелепые, внушительных размеров диваны, отбрасывали резкие тени. Сидевших на этих громадных диванах злоумышленников не было видно, отчего самолет казался пустым. Все какое-то неживое, без человеческого дыхания, и поэтому невозможно было отвязаться от уверенности, что самолет не взлетит.
Если б мне помогли! Но кто знал, где я теперь нахожусь? Кажется, Рахмету Аннадурдиеву я сказал, что на машине собираюсь на пустынные берега восточного Каспия. Да еще нагрубил старику… А сам жду его участия, помощи. Когда у Аннадурдиева умерла сестра, я не смог сходить на почту, чтоб в Ашхабад послать телеграмму их племяннику, потому что очень был занят: как раз вулканизировал камеры и ставил дверцу в багажник…
Теперь моя участь зависела, кажется, только от Аннадурдиева, и я ждал его помощи! Вот как…
И передо мной вдруг ясно открылось как будто бы и давно понятное, но едва ли до этого мгновения во всей полноте осознаваемое мною представление о действительно добрых взаимоотношениях между людьми, об отзывчивости, которая поистине является самым драгоценным достоянием человека.
Мгновенно в сознании пронесся рой других мыслей, как одно слово: почему ночью я не подошел к другому стеклу, не исследовал весь телескоп хотя бы внешне, не испытал обе его стороны? Из-за робости? Сдрейфил, послушав распоясавшегося пустозвона плоскуна? А оказывается, паникер-плоскун являлся вообще делом десятым. Конечно же, в результате диалога со своим опережающим отражением я мог бы утром принять самое верное решение, найти блестящий выход из создавшегося положения (то-то Кобальский пугал меня телескопом, «предостерегал» от заглядывания в стекла!). Удивительно, но теперь сожалел я о своем ночном упущении не только поэтому. Жаль было, что не увидел я себя, пусть в неправдоподобно одностороннем, но зато безупречном виде. (Даже из проходимца Кобальского умудрился телескоп выудить немало хорошего, когда тот встал перед окуляром!..) И это не было праздным любопытством. Главное, мне очень не хотелось походить на своего отстающего. Но таким я уже не мог быть!
В который раз уже в моем воображении возникала одна и та же стереотипная картина… Вот если бы!..
Самолет все быстрей катил по чуть всхолмленной пустынной степи. И я видел его как бы со стороны. Видел, как он поблескивает в лучах заходящего солнца.
Толчки шасси и качания самолета неожиданно прекратились. Я подумал, что мы взлетели.
В двери, ведшей в пилотскую кабину, появился и что-то крикнул взволнованный «дядя».
– В чем дело?! – громко, раздраженно спросил его нумизмат.
«Дядя» подбежал и угодливо выпалил:
– Там человек!.. А за ним стоит…
– Ну так и что же!!. – в ярости вскочил нумизмат на ноги.
– Он бежит навстречу самолету…
– Взлетайте, черт вас всех возьми! – теряя самообладание, закричал шеф. – Кто вам разрешил останавливаться из-за какого-то там?!. Взлетайте, Зет!
И, оттолкнув «дядю», мимо смирно сидевшего на полу Большого Кеши побежал по большому, как ангар, салону к пилотской рубке. За ним метнулся Кобальский. «Дядя» бросился за Кобальским, я – за «дядей».
Метрах в трехстах прямо навстречу самолету бежал, медленно, тяжело переволакивая ноги, какой-то человек. Он то и дело поднимал над головой полусогнутую руку и, видно, что-то кричал нам.
Дальше, в километре от нас, левее бегущего человека, с работающими винтами стоял вертолет. Между бегущим человеком и вертолетом я увидел другого человека. Тот, изредка, на мгновение останавливаясь, может, что-то крича, бегом возвращался к вертолету…
В этой слишком напряженной для меня, драматической ситуации я поначалу не обратил внимания вот на что… В первые мгновения я не мог понять: то ли мне это кажется, то ли я действительно вижу бегущего к самолету человека еще и другим, неплотным зрением – вижу чуть со стороны неплотным зрением моего двойника-исполина. И благодаря особенности его бинокулярного зрения я четко и ясно видел, что к самолету бежит старик Рахмет Аннадурдиев!..
Но я знал, что исполин не то что подняться, а и видеть происходящее вокруг него давно уже не мог. И я догадался, что это у меня что-то вроде галлюцинации: я видел как раз то, что очень хотел увидеть, и именно старика Рахмета. Ведь только один он знал, куда я вчера рано утром отправился. Уж кто-кто, только не старик сосед мог здесь появиться…
– Да это же какой-то старик! – нарушив тягостное молчание наблюдателей, с предельным возмущением в голосе констатировал нумизмат. – Взлетайте! Вас любое насекомое может остановить, трусливые зайцы! Вперед!
Самолет взревел и двинулся прямо на бегущего старика…
Все они гурьбой (тут в своей сильно запыленной белой рубашке толкался и широкоплечий, с побитым лицом Иннокентий Уваров), все, как по команде, двинулись из кабины. Понятно, чтоб ничего не видеть…
Я посторонился, чтоб пропустить их. Эпсилон, то есть Кобальский, как я про себя его называл, со слепой яростью набросился на меня. Сильными толчками и ударами он погнал меня в хвостовую часть самолета, приговаривая:
– Это ты еще что-то придумал… И с этим стариком!.. Знаю я… Попоешь ты у меня еще!.. Сейчас ты у меня споешь в ящик!.. Сыграешь!
В этой суматохе они даже не обратили внимания, что руки у меня не связаны.
Самолет все быстрей катил по чуть всхолмленной степи. И мне казалось, что это именно я так вот, со стороны, вижу, как он поблескивает в лучах заходящего солнца.
– Слишком долго не взлетаем! – оглядев всех свирепым взглядом, раздраженно не то спросил, не то просто оказал нумизмат.
– Не очень-то равнинная здесь местность!.. – Тоном голоса как бы указывая на пустячность этого досадного, но и единственного затруднения, громко объяснил Кобальский.
Все злоумышленники сгрудились вокруг Большого Кеши – там, где был центр тяжести, по их мнению.
Громадный Большой Кеша сидел на полу. Глядел куда-то вперед, даже головой не крутил. Глядел и ничего, наверно, не видел, а только ждал – внимательно и напряженно ждал, как вот-вот самолет взлетит. Жаль его было. И не только страх его мучил, но и то, что самолет все никак не мог оторваться от земли. Из-за него не мог, из-за его веса. Конечно, столько тонн!.. А эти все, с нормальным весом, столпились вокруг него и, конечно, думают об этих лишних тоннах…
Георгий-нумизмат вроде бы не спеша прошел под рукой Большого Кеши (которой тот крепко держался за спинку безобразно большого кресла-дивана), приблизился к иллюминатору, на дрожащем полу приподнялся на цыпочках… Вдруг он резко отшатнулся и голосом, в котором исчезли все звонкие тона, почти хрипом, не у кого-нибудь, а так, вообще, спросил:
– Что он??. – И грозно и отчаянно: – Кобальский! Почему он живой?! Он бежит за самолетом!
Я отчетливо со стороны видел, как, поблескивая, катит, все быстрей катит самолет, в котором был и я.
Фотограф, стремительно перелезая через ноги Большого Кеши, запинаясь, бросился к левому борту.
Большой Кеша, со страху широко раскрыв два блюдца-глаза, схватился за поручни кресел, попытался встать в проходе.
– Сядь, идиот! – рявкнул на него Кобальский. – А то опять рухнем!
Все, кроме Большого Кеши, прильнули к иллюминаторам.
Наискось, со стороны, за самолетом бежал мой близнец-исполин!
«Дядя» бросился в пилотскую кабину, очевидно, чтоб сообщить о происходящем Бету.
– Станислав, вы еще раз ошиблись? – приставив пистолет к животу бедняги фотографа, грозно спросил нумизмат.
– Это же невозможно!.. – совершенно потерявшись, быстро, отрицательно замотал Кобальский головой. – Невозможно… Колосс ведь еще утром потрескался и начал рассыпаться!
Он на миг закрыл глаза, выпятил нижнюю губу и дунул вверх по лицу. Из морщин вырвалось, взлетело облачко желтой пыли.
– Иннокентий! – рявкнул нумизмат. – Скажи пилоту, чтоб он свернул вправо и поддал газу.
– Георгий, – смирно пояснил гомеопат, – в авиации это невозможно: пилот сломает правую плоскость. Мы ведь еще не взлетели.
– Кобальский, пять секунд! Что можно сделать?
– Секунд через сорок мы взлетим, – сказал гомеопат.
– Кобальский, три секунды! – твердил нумизмат.
– Колосс должен развалиться раньше, чем вы меня убьете! Он держится на чем-то невероятном!.. Фу!
– Еще две секунды.
– А!!. Да, да! Вот! – то и дело сдувая с лица пыль, Кобальский с радостной, омерзительной гримасой бросился ко мне. – Не представляй это!..
– Что?!. – в паническом негодовании заорал нумизмат, не понимая, что же именно надо предпринять.
– Пусть Максим не представляет себе, что колосс бежит за самолетом!.. Максим, представь, вообрази, что твой двойник упал!
– Немедленно! Ну!! – сообразив, в чем дело, бросился ко мне и наставил на меня пистолет нумизмат.
– Пусть он, – выкрикнул Кобальский, – говорит, что колосс упал! Говорит, говорит, и тогда он не сможет думать о противоположном!.. Пусть все время приговаривает, что исполин упал.
– Станислав, – сказал я ему, – у вас уже осыпались уши. Посмотрите, как глубоки ваши морщины. Попытайтесь побыть человеком хотя бы несколько минут.
– Молчать!! – закричал нумизмат. – Или говори, или я стреляю!
– Молчать!! – заорал на меня Кобальский. – Не заговаривать зубы!.. – Он отвратительно выругался.
– Да, он бежит к морю, – бездумно сказал я, наперекор своим словам, всеми силами души стараясь вообразить, представить себе, как словно огромная тень гонится за самолетом мой близнец-исполин и во что бы то ни стало стремится его догнать. – Он бежит изо всех сил!.. – прошептал я, речью помогая представляемой картине. – Догнать! Непременно!..
Сердце мое бешено колотилось. Всем своим существом я чувствовал, как трудно бежать моему огромному близнецу. Он едва-едва нес себя. При его огромных размерах, при скорости бега, равной скорости летящего самолета, сопротивление воздуха для него было слишком ощутимым. Да еще ступни из-за громадности веса по щиколотку увязали в земле… Ему было невероятно тяжело. Уже смертельно ныло все его тело, но мое сердце помогало биться его сердцу.
– Что он шепчет, этот негодяй?!. – зеленея от злости, глядя на меня неподвижными бляхами глаз, спросил нумизмат. – Я прикончу его!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
– Мы полетим оба, – обращаясь ко всем присутствующим, сказал Большой Кеша. – Или никто. Можете сделать самолет в два раза больше. Приступайте. Время есть.
– Разбито же зеркало!.. – с сожалением воскликнул робкий Бет.
– Это какое-то проклятье! – злобно, сквозь зубы процедил нумизмат и быстро стал ходить взад и вперед. – Бет, скажи, с Большим Кешей на борту этот самолет взлетит?
– В принципе да, – не задумываясь, ответил длинный Бет.
– Тогда летим. Кстати, Эпсилон, – с возмущением и досадой в голосе спросил нумизмат Кобальского, – и зачем это вы соорудили этого Большого Кешу?
– Ну это же понятно: чтоб из хранилища вытаскивать тяжелые сокровища… Ну а потом оказалось, когда надо было достать телескоп со дна моря, что Кеша умеет плавать не лучше, чем булыжник… Пришлось создать исполина, – виновато вздохнул Кобальский.
– Да-а, размахнулись. Какая удивительная щедрость!..
Большой Кеша первым пошел к самолету.
– Эпсилон, – шепнул «дядя», – возьми осколок зеркала. Я чуть поверну линзу, чтоб не задеть самолет…
– Я понял, – коротко бросил Кобальский. – Все в сторону. Бет, в лодку. Запусти установку.
Кобальский (так уж по привычке называл я Эпсилона) с большим осколком зеркала быстро стал в нужное место. Я видел, как из разрезанных пальцев его левой руки по большому обломку зеркала струйкой текла кровь. Но он этого не замечал.
«Дядя» мертвой хваткой зажимал рот гомеопату.
Большой Кеша за линзой резко вскрикнул и отскочил в сторону, пальцами правой руки держась за локоть левой. Минуты две он с недоумением глядел на нас.
Все тихо, медленно, словно растекаясь, запятились к воде.
«Сейчас, – подумал я, – Большой Кеша начнет всех ловить и топить». Но нет. Он не спеша подошел к телескопу и стал непрерывно бить по нему ногой, пяткой. Бил методично, сопя, постанывая при каждом ударе.
За несколько минут он раскрошил его вдребезги.
Взглянул на нас и, побледневший, молча пошел к самолету.
Все были ошеломлены.
Первым пришел в себя Кобальский.
– Что вы сделали?!. – то обращаясь к Иннокентию, то бегая вокруг полупрозрачных кристаллических глыб, кричал он. – Невозможно поверить! Как мы боялись довериться этому человеку. О, какой ущерб… Какая катастрофа…
Он подбежал к растерянному, уныло стоявшему гомеопату.
– Послушай, старый, глупый Кеша, ты превратил в необратимую груду такую вещь!
– Это не я, Станислав. Я ведь все-таки не он… – оправдывался гомеопат. – И я не обязан отвечать за его действия.
– Его руками это сделал ты, вандал. Ты! Ты в руины превратил бесценное сокровище. Бес-ценное!! В руины, в руины!.. Вон они!
Эпсилон осекся.
Притих весь этот базар, все повернулись к разрушенному телескопу и стояли с отвисшими челюстями – как какие-нибудь дикари глядели, что происходит с его остатками.
Ярко вспыхивала то одна, то другая прозрачная желеобразная глыба. С очередной вспышкой каждая из них горела все дольше. Наконец все они стали светить непрерывно и ровно. Их мягкое, с люминесцентной прохладой свечение ясно выделялось в потоке вечернего солнечного света. Секунд через пятнадцать над кристаллическими глыбами возникла яркая и трепетная световая полусфера. Вдруг мы оказались в ее пределах. Словно круг по воде, она с нарастающей скоростью белесым фоном разлетелась вокруг нас. Так же возникли вторая и третья сферические волны. Через минуту или две, очевидно, где-то отразившись, первая волна возвратилась довольно темным, не ночным, а таким прозрачным сумеречным фронтом. Чем ближе, теснее смыкалось вокруг нас световое пространство, тем тусклее становилось солнце, словно само небо стало огромным темнеющим стеклом. Стало чуть прохладнее…
Мы увидели, как сумеречная полусфера, миновав нас, медленно, будто темно-прозрачное облако, сжималась над неясно видимыми желеобразными глыбами. Все более сжимаясь, полусфера потрескалась, раскололась и, растекаясь словно вода, распределилась между полупрозрачными осколками, как впиталась.
Но вокруг нас светлей не стало. Диск заходящего солнца был виден, однако оставалось такое впечатление, что солнце только что ушло за горизонт.
«Что они есть, эти осколки?» – думал я. Я был уверен, что только что был свидетелем дазарного эффекта – усиления тьмы посредством стимулированного поглощения света, а раз телескоп был разрушен, то проявились лишь какие-то остаточные свойства…
Беглецы довольно быстро пришли в себя. Собираясь в путь, они шумели еще с полчаса. Как на вороньем базаре.
Погрузили все в самолет. И осколки телескопа, и масс-голограф, и фанерный ящик с роем, и все свои вещи. Скоро в огромном салоне со связанными руками рядом с грудой светлых глыб оказался и я. Ныла разбитая голова. Где же Гамм? Когда же, как выручит он меня из беды? Я плохо соображал. По отрывочным разговорам понял, что компания намеревается пересечь границу морем, где-то на юге страны. Конечно, я был уверен, что неизвестный, странный самолет своевременно будет обнаружен в воздухе (а может быть, уже был обнаружен, и не напрасно кружил здесь самолет и дважды пролетал вертолет). Но ведь вместе со злоумышленниками так нелепо мог погибнуть и я. Конечно, в немалой степени и я был кашеваром и пусть невольно способствовал этому пиру двойников.
Уже вот-вот должно было сесть солнце, и отчаявшиеся злодеи готовы были взлететь. Долго искали центр тяжести, где бы сесть Большому Кеше. Бет раздумывал, командовал, а Большой Кеша, сидя на полу, двигался по-салону между огромными креслами то назад, то вперед. Наконец, по их мнению, центр тяжести был найден.
Когда стали задраивать тяжелую дверь, оказалось, что Альфа в самолете нет. «Предатель удрал!» – коротко констатировал «дядя».
«Значит, события обернулись не так, как предполагал Гамм?..» – подумал я.
Бет ушел в пилотскую кабину. Скоро самолет задрожал, сдвинулся с места. Пилот выруливал на ровную площадку.
Я не знал, что мне предпринять, и, закрыв глаза, пытался что-нибудь придумать. Но что? Броситься к пилоту, когда самолет полетит «над морем?.. Ну и что из этого? А где же Гамм? Погиб в развалинах, из которых так ловко соорудили этот самолет?..
Самолет все быстрей катил по чуть всхолмленной площадке.
К этому времени я о ножку кресла перетер веревку, которой были связаны мои руки. Сделать это было совсем нетрудно, потому что самолет внутри (да и вообще весь он представлял собой странное зрелище) был сработан очень грубо: ведь он являлся в сотни раз увеличенной моделью со всеми ее, во столько же раз увеличенными шероховатостями. До чего неуютен был огромный салон с двумя циклопическими лампочками в потолке! Громоздкие кресла, похожие на нелепые, внушительных размеров диваны, отбрасывали резкие тени. Сидевших на этих громадных диванах злоумышленников не было видно, отчего самолет казался пустым. Все какое-то неживое, без человеческого дыхания, и поэтому невозможно было отвязаться от уверенности, что самолет не взлетит.
Если б мне помогли! Но кто знал, где я теперь нахожусь? Кажется, Рахмету Аннадурдиеву я сказал, что на машине собираюсь на пустынные берега восточного Каспия. Да еще нагрубил старику… А сам жду его участия, помощи. Когда у Аннадурдиева умерла сестра, я не смог сходить на почту, чтоб в Ашхабад послать телеграмму их племяннику, потому что очень был занят: как раз вулканизировал камеры и ставил дверцу в багажник…
Теперь моя участь зависела, кажется, только от Аннадурдиева, и я ждал его помощи! Вот как…
И передо мной вдруг ясно открылось как будто бы и давно понятное, но едва ли до этого мгновения во всей полноте осознаваемое мною представление о действительно добрых взаимоотношениях между людьми, об отзывчивости, которая поистине является самым драгоценным достоянием человека.
Мгновенно в сознании пронесся рой других мыслей, как одно слово: почему ночью я не подошел к другому стеклу, не исследовал весь телескоп хотя бы внешне, не испытал обе его стороны? Из-за робости? Сдрейфил, послушав распоясавшегося пустозвона плоскуна? А оказывается, паникер-плоскун являлся вообще делом десятым. Конечно же, в результате диалога со своим опережающим отражением я мог бы утром принять самое верное решение, найти блестящий выход из создавшегося положения (то-то Кобальский пугал меня телескопом, «предостерегал» от заглядывания в стекла!). Удивительно, но теперь сожалел я о своем ночном упущении не только поэтому. Жаль было, что не увидел я себя, пусть в неправдоподобно одностороннем, но зато безупречном виде. (Даже из проходимца Кобальского умудрился телескоп выудить немало хорошего, когда тот встал перед окуляром!..) И это не было праздным любопытством. Главное, мне очень не хотелось походить на своего отстающего. Но таким я уже не мог быть!
В который раз уже в моем воображении возникала одна и та же стереотипная картина… Вот если бы!..
Самолет все быстрей катил по чуть всхолмленной пустынной степи. И я видел его как бы со стороны. Видел, как он поблескивает в лучах заходящего солнца.
Толчки шасси и качания самолета неожиданно прекратились. Я подумал, что мы взлетели.
В двери, ведшей в пилотскую кабину, появился и что-то крикнул взволнованный «дядя».
– В чем дело?! – громко, раздраженно спросил его нумизмат.
«Дядя» подбежал и угодливо выпалил:
– Там человек!.. А за ним стоит…
– Ну так и что же!!. – в ярости вскочил нумизмат на ноги.
– Он бежит навстречу самолету…
– Взлетайте, черт вас всех возьми! – теряя самообладание, закричал шеф. – Кто вам разрешил останавливаться из-за какого-то там?!. Взлетайте, Зет!
И, оттолкнув «дядю», мимо смирно сидевшего на полу Большого Кеши побежал по большому, как ангар, салону к пилотской рубке. За ним метнулся Кобальский. «Дядя» бросился за Кобальским, я – за «дядей».
Метрах в трехстах прямо навстречу самолету бежал, медленно, тяжело переволакивая ноги, какой-то человек. Он то и дело поднимал над головой полусогнутую руку и, видно, что-то кричал нам.
Дальше, в километре от нас, левее бегущего человека, с работающими винтами стоял вертолет. Между бегущим человеком и вертолетом я увидел другого человека. Тот, изредка, на мгновение останавливаясь, может, что-то крича, бегом возвращался к вертолету…
В этой слишком напряженной для меня, драматической ситуации я поначалу не обратил внимания вот на что… В первые мгновения я не мог понять: то ли мне это кажется, то ли я действительно вижу бегущего к самолету человека еще и другим, неплотным зрением – вижу чуть со стороны неплотным зрением моего двойника-исполина. И благодаря особенности его бинокулярного зрения я четко и ясно видел, что к самолету бежит старик Рахмет Аннадурдиев!..
Но я знал, что исполин не то что подняться, а и видеть происходящее вокруг него давно уже не мог. И я догадался, что это у меня что-то вроде галлюцинации: я видел как раз то, что очень хотел увидеть, и именно старика Рахмета. Ведь только один он знал, куда я вчера рано утром отправился. Уж кто-кто, только не старик сосед мог здесь появиться…
– Да это же какой-то старик! – нарушив тягостное молчание наблюдателей, с предельным возмущением в голосе констатировал нумизмат. – Взлетайте! Вас любое насекомое может остановить, трусливые зайцы! Вперед!
Самолет взревел и двинулся прямо на бегущего старика…
Все они гурьбой (тут в своей сильно запыленной белой рубашке толкался и широкоплечий, с побитым лицом Иннокентий Уваров), все, как по команде, двинулись из кабины. Понятно, чтоб ничего не видеть…
Я посторонился, чтоб пропустить их. Эпсилон, то есть Кобальский, как я про себя его называл, со слепой яростью набросился на меня. Сильными толчками и ударами он погнал меня в хвостовую часть самолета, приговаривая:
– Это ты еще что-то придумал… И с этим стариком!.. Знаю я… Попоешь ты у меня еще!.. Сейчас ты у меня споешь в ящик!.. Сыграешь!
В этой суматохе они даже не обратили внимания, что руки у меня не связаны.
Самолет все быстрей катил по чуть всхолмленной степи. И мне казалось, что это именно я так вот, со стороны, вижу, как он поблескивает в лучах заходящего солнца.
– Слишком долго не взлетаем! – оглядев всех свирепым взглядом, раздраженно не то спросил, не то просто оказал нумизмат.
– Не очень-то равнинная здесь местность!.. – Тоном голоса как бы указывая на пустячность этого досадного, но и единственного затруднения, громко объяснил Кобальский.
Все злоумышленники сгрудились вокруг Большого Кеши – там, где был центр тяжести, по их мнению.
Громадный Большой Кеша сидел на полу. Глядел куда-то вперед, даже головой не крутил. Глядел и ничего, наверно, не видел, а только ждал – внимательно и напряженно ждал, как вот-вот самолет взлетит. Жаль его было. И не только страх его мучил, но и то, что самолет все никак не мог оторваться от земли. Из-за него не мог, из-за его веса. Конечно, столько тонн!.. А эти все, с нормальным весом, столпились вокруг него и, конечно, думают об этих лишних тоннах…
Георгий-нумизмат вроде бы не спеша прошел под рукой Большого Кеши (которой тот крепко держался за спинку безобразно большого кресла-дивана), приблизился к иллюминатору, на дрожащем полу приподнялся на цыпочках… Вдруг он резко отшатнулся и голосом, в котором исчезли все звонкие тона, почти хрипом, не у кого-нибудь, а так, вообще, спросил:
– Что он??. – И грозно и отчаянно: – Кобальский! Почему он живой?! Он бежит за самолетом!
Я отчетливо со стороны видел, как, поблескивая, катит, все быстрей катит самолет, в котором был и я.
Фотограф, стремительно перелезая через ноги Большого Кеши, запинаясь, бросился к левому борту.
Большой Кеша, со страху широко раскрыв два блюдца-глаза, схватился за поручни кресел, попытался встать в проходе.
– Сядь, идиот! – рявкнул на него Кобальский. – А то опять рухнем!
Все, кроме Большого Кеши, прильнули к иллюминаторам.
Наискось, со стороны, за самолетом бежал мой близнец-исполин!
«Дядя» бросился в пилотскую кабину, очевидно, чтоб сообщить о происходящем Бету.
– Станислав, вы еще раз ошиблись? – приставив пистолет к животу бедняги фотографа, грозно спросил нумизмат.
– Это же невозможно!.. – совершенно потерявшись, быстро, отрицательно замотал Кобальский головой. – Невозможно… Колосс ведь еще утром потрескался и начал рассыпаться!
Он на миг закрыл глаза, выпятил нижнюю губу и дунул вверх по лицу. Из морщин вырвалось, взлетело облачко желтой пыли.
– Иннокентий! – рявкнул нумизмат. – Скажи пилоту, чтоб он свернул вправо и поддал газу.
– Георгий, – смирно пояснил гомеопат, – в авиации это невозможно: пилот сломает правую плоскость. Мы ведь еще не взлетели.
– Кобальский, пять секунд! Что можно сделать?
– Секунд через сорок мы взлетим, – сказал гомеопат.
– Кобальский, три секунды! – твердил нумизмат.
– Колосс должен развалиться раньше, чем вы меня убьете! Он держится на чем-то невероятном!.. Фу!
– Еще две секунды.
– А!!. Да, да! Вот! – то и дело сдувая с лица пыль, Кобальский с радостной, омерзительной гримасой бросился ко мне. – Не представляй это!..
– Что?!. – в паническом негодовании заорал нумизмат, не понимая, что же именно надо предпринять.
– Пусть Максим не представляет себе, что колосс бежит за самолетом!.. Максим, представь, вообрази, что твой двойник упал!
– Немедленно! Ну!! – сообразив, в чем дело, бросился ко мне и наставил на меня пистолет нумизмат.
– Пусть он, – выкрикнул Кобальский, – говорит, что колосс упал! Говорит, говорит, и тогда он не сможет думать о противоположном!.. Пусть все время приговаривает, что исполин упал.
– Станислав, – сказал я ему, – у вас уже осыпались уши. Посмотрите, как глубоки ваши морщины. Попытайтесь побыть человеком хотя бы несколько минут.
– Молчать!! – закричал нумизмат. – Или говори, или я стреляю!
– Молчать!! – заорал на меня Кобальский. – Не заговаривать зубы!.. – Он отвратительно выругался.
– Да, он бежит к морю, – бездумно сказал я, наперекор своим словам, всеми силами души стараясь вообразить, представить себе, как словно огромная тень гонится за самолетом мой близнец-исполин и во что бы то ни стало стремится его догнать. – Он бежит изо всех сил!.. – прошептал я, речью помогая представляемой картине. – Догнать! Непременно!..
Сердце мое бешено колотилось. Всем своим существом я чувствовал, как трудно бежать моему огромному близнецу. Он едва-едва нес себя. При его огромных размерах, при скорости бега, равной скорости летящего самолета, сопротивление воздуха для него было слишком ощутимым. Да еще ступни из-за громадности веса по щиколотку увязали в земле… Ему было невероятно тяжело. Уже смертельно ныло все его тело, но мое сердце помогало биться его сердцу.
– Что он шепчет, этот негодяй?!. – зеленея от злости, глядя на меня неподвижными бляхами глаз, спросил нумизмат. – Я прикончу его!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11