Ты принадлежишь к ним? Льюис покачал головой.
– Быть может, они заботились о людях, приносивших им радость.
Я цинично рассмеялась, почти в духе Бетт Девис:
– Ты легко можешь найти это и здесь, прямо сейчас. – Я тоже повернула подбородок влево, как и он чуть раньше.
Льюис закрыл глаза.
– Я же сказал: «Просто так», а это уже не просто так.
Когда он произносил «Это», в его голосе было столько чувства, что я вдруг стала задавать себе множество вопросов о нем, один романтичнее другого. Что я знала о нем? Любил ли он кого-нибудь до безумия (не понимаю, почему так говорят, но по мне, это единственный способ любить)? Что, случай, наркотики или отчаяние, бросило его под колеса «ягуара»? Исцелялся ли он, отдыхая? Заживало ли его сердце, как и нога? И когда он упорно смотрел в небо, не видел ли он там чье-то лицо? Несносная память подсказала мне, что последнюю мысль я использовала, когда писала сценарий к цветному фильму «Жизнь Данте» и испытывала большие трудности с любовным антуражем. Голос за сценой. На сцене Данте, сидящий за массивным средневековым столом. Данте поднимает глаза от запыленного манускрипта, и голос мурлычет: «Когда он упрямо смотрел в небо, не видел ли он там чье-то лицо?» Вопрос, на который зрителям предстояло ответить самим, я надеюсь, утвердительно.
Итак, мы пришли в ту точку, откуда начинался путь, проложенный ранее моим пером. Меня бы это очень обрадовало, обладай я малейшим литературным честолюбием или следами таланта. Очень плохо… Я взглянула на Льюиса. Он уже открыл глаза и наблюдал за мной.
– Как тебя зовут?
– Дороти, Дороти Сеймур. Разве я тебе не говорила?
– Нет.
Я сидела на краешке его кровати. В окно вливался вечерний воздух, наполненный запахом моря, столь сильным, столь неизменным в течение многих лет, как я дышу им, что он казался прямо-таки жестоким в своем постоянстве. Долго ли еще я буду сладострастно вдыхать этот воздух? Сколько времени мне отпущено до того, как останется лишь тоска по ушедшим годам, поцелуям, теплу мужского тела? Я вышла бы замуж за Пола, отказалась бы от неограниченной веры в свое хорошее здоровье, душевное равновесие. Так легко быть довольной собой, когда ты кому-то нужна, а потом? Да, потом? Потом, без сомнения, будут психиатры, сама мысль о которых вызывала у меня тошноту.
– Ты выглядишь грустной, – сказал Льюис. Он взял мою руку и посмотрел на нее. Я тоже взглянула на нее. Оба мы с интересом смотрели на мою руку – ситуация забавная и неожиданная, Льюис, похоже, не знал, что это такое, а у меня же возникло ощущение, что в руках у него какая-то вещичка, более мне не принадлежащая. Никто еще не держал мою руку столь естественно.
– Сколько тебе лет?
К моему безмерному удивлению, я ответила честно:
– Сорок пять.
– Ты счастливая.
Пораженная, я взглянула на Льюиса. Ему, должно быть, двадцать шесть или чуть меньше.
– Дожить бы до таких лет. Это здорово. – Он отпустил мою руку или, как мне показалось, снова вернул ее моему телу. Затем отвернулся и закрыл глаза.
– Спокойной ночи, Льюис, – я встала.
– Спокойной ночи, – ласково ответил Льюис. – Спокойной ночи, Дороти Сеймур.
Я осторожно закрыла дверь и спустилась вниз, на террасу. Мне было необычайно хорошо.

III

«– Ты знаешь, я никогда не забуду тебя. Я не смогу тебя забыть.
– Забыть можно все.
– Нет. Между нами стоит что-то безжалостное, ты тоже это чувствуешь. Ты… должен понять. Невозможно, чтоб ты не понимал этого».
Я прервала этот волнующий диалог, мой последний шедевр, и бросила вопросительный взгляд на Льюиса. Он приподнял брови и улыбнулся.
– Ты веришь в безжалостность поступков? – спросил он.
– Но это же не обо мне, это о Ференце Листе и…
– Но ты?
Я начала смеяться. Я знала, что жизнь временами казалась мне безжалостной, и некоторые любовные увлечения оставляли меня в уверенности, что я никогда не приду в себя. И вот теперь, в сорок пять лет, в отличном расположении духа я сижу у себя в саду и ни в кого не влюблена.
– Я верила, а ты?
– Пока нет, – Льюис закрыл глаза. Постепенно он становился более разговорчивым, и мы болтали о нем, обо мне, о жизни. Вечером, когда я приходила из студии домой, он, опираясь на костыли, спускался вниз, удобно устраивался на террасе в парусиновом кресле-качалке, и мы, бывало, с несколькими порциями шотландского наблюдали наступление ночи. Я радовалась, что, приходя домой, нахожу его там, спокойного, странного, веселого и молчаливого одновременно, как какую-то домашнюю зверушку. Просто радовалась, ничего больше. Я ни в каком смысле не влюбилась в него, наоборот, его привлекательность пугала и почти отталкивала меня. Не знаю, почему, возможно, он казался мне чересчур приглаженным, слишком стройным, слишком совершенным. Нельзя сказать, что я видела в нем что-то женственное, но он заставлял меня вспоминать об избранной расе, о которой писал Пруст: волосы, как пух, кожа, как шелк. Короче, не было в нем ничего от детской угловатости, которую я нахожу такой привлекательной в мужчине. Интересно, брился ли он, да и росла ли у него борода?
По рассказам Льюиса, он родился в пуританской семье в Новой Англии. Немного проучившись, он пешком отправился в путь, подрабатывая по мелочам, где можно, и наконец прибыл в Сан-Франциско. Встреча с себе подобными, слишком большая доза ЛСД, нападение на машину, травма – и вот он здесь, в моем доме. Поправившись, он уедет – куда, он не имел ни малей шего представления.
А пока мы болтали о жизни, об искусстве – что-то он знал, но его образование изобиловало зияющими пробелами, короче, наши отношения большинство людей назвали бы весьма интеллектуальными и в то же время самыми необычными из тех, какие могут быть между мужчиной и женщиной. Но если Льюис постоянно расспрашивал меня о моих прошлых любовных приключениях, то о своих не говорил никогда. Последнее, естественно, тревожило меня, учитывая его возраст. Слова «мужчина» и «женщина» он произносил одинаково вяло, беспристрастно. А так как я, даже в мои сорок пять, не могла произнести слово «мужчина» без нежности в голосе и без милых сердцу смутных воспоминаний, то временами ощущала холодность и неловкость.
– Когда ты впервые узнала, что такое жестокость? – спросил Льюис. – Когда первый муж покинул тебя?
– Боже мой, нет. Это-то я пережила. Представь себе только: абстрактное искусство все время, постоянно… Но когда Фрэнк ушел, да, тогда я чувствовала себя, как раненое животное.
– Кто такой Фрэнк? Второй?
– Да, второй. Мужчина как мужчина, ничего особенного, но он был такой веселый, такой нежный, счастливый…
– И он оставил тебя?
– Лола Греветт влюбилась в него до безумия.
Льюис приподнял брови, заинтригованный.
– Ты же слышал об этой актрисе?
Он неопределенно взмахнул рукой. Меня это разозлило, но я не подала вида.
– Короче, Фрэнк потерял голову, решил, что уже на седьмом небе, и покинул меня, чтобы жениться на ней. В то время я думала, что никогда не выкарабкаюсь. Мучилась больше года. Ты удивлен?
– Нет. Что с ним стало?
– Через два года Лола безумно влюбилась в кого-то еще и бросила Фрэнка. Он снял подряд три неудачных фильма и начал пить. Вот и конец истории. – На ступило минутное молчание. Льюис слабо застонал и попытался приподняться из кресла-качалки.
– Что-то случилось? – встревоженно спросила я.
– Я чувствую, что никогда не смогу снова ходить.
На мгновение я представала себя проводящей с ним, инвалидом, остаток моих дней, и что любопытно, идея не показалась мне ни абсурдной, ни неприемлемой. Наверное, я уже достигла того возраста, когда хочется взвалить на себя такую ношу. В конце концов, я ничем не могла навредить ему.
– Оставайся, где ты есть, – весело воскликнула я, – и когда у тебя выпадут зубы, я буду готовить тебе кашку.
– А почему у меня должны выпасть зубы?
– Говорят, это случается, когда долго лежишь. Должна отметить, что это странно. Они тем более должны выпасть, когда стоишь, согласно закону всемирного тяготения. Но не выпадают.
Льюис искоса взглянул на меня, почти как Пол, но более дружелюбно.
– В этом что-то есть. Ты знаешь, я бы никогда не уходил от тебя.
Затем, закрыв глаза, он нежным голосом попросил принести что-нибудь из поэзии, и я отправилась в библиотеку поискать стихи, которые понравились бы ему. Это был еще один наш ритуал. Тихим, спокойным голосом я декламировала строчку за строчкой, чтобы не разбудить и не испугать его. В этот раз я выбрала «Оду Уолту Уитмену» Гарсиа Лорки.

IV

Новости я узнала в разгаре работы. Я диктовала секретарше захватывающий диалог Ференца Листа и Марии д'Аго, как я его себе представляла (впрочем, без особого энтузиазма, так как накануне выяснила, что роль Листа отдана Нодину Дьюку. Интересно, кто решил, что на роль композитора более всего подходит этот мускулистый и темнолицый здоровяк. Впрочем, в подобных фильмах случается и не такое).
– Это безнадежно, – бормотала я на ухо плачущей секретарше (она удивительно чувствительная натура), когда зазвонил телефон.
Хлюпая носом и вытирая глаза платком, секретарша взяла трубку и повернулась ко мне:
– Это Пол Бретт, у него что-то срочное.
Я взяла трубку.
– Дороти? Ты уже слышала?
– Нет. По крайней мере, не думаю.
– Милая, ах… Фрэнк умер. – Я промолчала. Пол нервно добавил: – Фрэнк Тайлер. Твой бывший муж. Он покончил с собой сегодня ночью.
– Это неправда, – я не поверила. У Фрэнка не было ни крупицы мужества. Очаровательный во всех отношениях, но полное отсутствие мужества. А насколько я знаю, нужно немалое мужество, чтобы убить себя. Достаточно вспомнить о тех, кому больше ничего не оставалось, но они не смогли переступить последнюю черту.
– Он покончил с собой этим утром в третьеразрядном отеле, – продолжал Пол. – Недалеко от твоего дома. Никаких объяснений.
Мое сердце забилось реже, реже. Так сильно и так редко. Фрэнк, его жизнерадостность, смех, кожа… Мертв. Странно, насколько смерть легкомысленного человека может потрясти сильнее, чём смерть более цельной личности. Я не могла заставить себя поверить.
– Дороти, ты меня слышишь?
– Слышу.
– Дороти, ты должна приехать. У него нет семьи, и ты же знаешь, Лола в Риме. Мне очень жаль, Дороти, но ты должна приехать и позаботиться о формальностях. Я заскочу за тобой.
Он повесил трубку. Я передала трубку секретарше, ее все зовут Кэнди-Леденец, Бог знает почему, и села. Она взглянула на меня, и какое-то чувство, делающее ее столь незаменимой, заставило ее подняться, открыть ящик, помеченный «картотека», и подать мне открытую бутылку «Chiv as Pegel», которая обычно там стояла. Бессознательно я сделала длинный глоток. Я знаю, почему людям в шоковом состоянии дают алкоголь: это отвратительная штука, и в таких случаях он вызывает в человеке чувство отвращения, чем и выводит из оцепенения быстрее, чем что-либо другое. Виски обожгло мне рот и горло, и я пришла в себя.
– Фрэнк мертв, – сказала я. Кэнди уткнулась в носовой платок. Разумеется, частенько, когда меня покидало вдохновение, я рассказывала ей грустную историю своей жизни. Она, впрочем, тоже. Короче, она знала о Фрэнке все, и это хоть как-то утешало меня. Трудно представить, что бы я делала, если б узнала о смерти Фрэнка, находясь в обществе человека, не Знавшего о его существовании.
Действительно, видит Бог, бедняга давно уже пропал из виду. Когда-то его знали все, теперь напрочь забыли. Здесь, в Голливуде, трагедия известности в том, что вышедшую в тираж знаменитость стараются совсем не вспоминать. А если уж и упомянут, то единственной строчкой в газетах, несколькими небрежными или неодобрительными фразами и совсем без жалости, которую могло бы вызвать самоубийство. И Фрэнк, Красавчик Фрэнк, вызывавший, зависть муж Лолы Греветт, смеявшийся со мной Фрэнк, будет умерщвлен вторично.
Пол приехал быстро. Он по-дружески взял меня за руку, но не проявил ни малейшего сочувствия, которое, знаю, вызвало бы у меня потоки слез. Я всегда сохраняю привязанность, нежность к мужчинам, с которыми спала, плохим или хорошим. У женщин это встречается крайне редко. Но ночью в постели наступает момент, когда чувствуешь, что на земле нет никого ближе тебе, чем мужчина, лежащий рядом, и ничто не заставит меня поверить в обратное. Мужские тела, такие мужественные и такие ранимые, такие разные и такие похожие, так желающие не быть похожими… Я взяла Пола под руку, и мы вышли. Мне стало значительно лучше еще и от того, что я не любила Пола… мне предстояло окунуться в прошлое, и присутствие там близкого человека из реального мира было бы невыносимым.
Фрэнк лежал на кровати, спящий, безразличный ко всему, мертвый. Он выстрелил себе в сердце с двух дюймов, так что лицо его осталось нетронутым. Я попрощалась с ним без особых волнений, как, я полагаю, прощаются с частью самого себя, с чем-то, что было частью тела, когда взрыв снаряда, операция или несчастный случай забирают ее. У него были каштановые волосы – странно, но я никогда не видела мужчин с такими волосами; и все же это самый обычный цвет.
Пол решил отвезти меня домой. Я повиновалась. Было четыре часа дня, солнце обжигало наши лица в новом «ягуаре» Пола, и я думала о том, что оно уже никогда не обожжет лица Фрэнка, а он так любил солнце… С мертвыми не церемонятся лишь только человек испустил дух, как его заколачивают в черный ящик, плотно закрытый, и опускают в землю. Избавляются от мертвых. Или их приукрашивают, уродуют, выставляют напоказ под белыми электрическими огнями, неузнаваемо изменившихся в окоченении. А я оставляла бы их на солнце минут на десять, отвозила бы на морской берег, если они любили море; они могли бы в последний раз полюбоваться землей, перед тем как соединиться с ней навеки. Но нет. Мертвых наказывают за их смерть. В лучшем случае мы исполняем им немного Баха или церковные псалмы, которых они наверняка не любили.
В общем, Пол доставил меня к дому, подавленную меланхолией.
– Можно мне зайти на минутку?
Я механически кивнула, потом подумала о Льюисе. Впрочем, велика важность! Что мне их молчаливые, ледяные взгляды, какая разница, что они думают друг о друге!
Итак, Пол проследовал за мной к террасе, где Льюис, растянувшись в кресле, наблюдал за птичками. Он из далека приветливо помахал рукой, но, заметив Пола, резко опустил ее. Я вошла на террасу и остановилась перед Льюисом:
– Льюис, Фрэнк умер.
Он вытянул руку, нерешительно коснулся моих волос, и тут я не выдержала, что-то во мне сломалось. Я упала на колени и зарыдала у ног этого ребенка, ничего не знающего о горестях жизни. Рука Льюиса прошлась по моим волосам, лбу, залитым слезами щекам; он молчал. Слегка успокоившись, я взглянула вверх: Пол ушел, не сказав ни слова. И неожиданно я поняла, что не плакала при нем по одной простой причине: он этого очень хотел.
– Ну и вид, должно быть, у меня, – пробормотала я, взглянув на Льюиса. Я знала, что глаза у меня заплыли, тушь потекла, косметика погибла. И в первый раз в жизни в присутствии мужчины меня это нисколько не беспокоило. Во взгляде Льюиса, в том моем отражении, которое этот взгляд возвращал мне, я видела только заплаканного ребенка Дороти Сеймур, сорока пяти лет. В его взоре чувствовалось что-то мрачное, пугающее и успокаивающее, из-за искренности, исключающей всякую фальшь в проявлении чувств.
– Тебе тяжело, – задумчиво произнес Льюис.
– Я очень долго любила его.
– Он покинул тебя, – отрезал Льюис. – И наказан. Такова жизнь.
– Ты слишком наивен. Жизнь, слава Богу, не детская игра.
– А хотелось бы… – Льюис больше не смотрел на меня; его внимание снова обратилось на птичек. Он, казалось, полностью забыл обо мне. На мгновение я подумала, что его сочувствие не так уж глубоко. Мне не хватало Бретта, воспоминаний о Фрэнке, которого мы могли бы воскресить в разговоре, рук Пола, время от времени платочком осушающих мне слезы, – короче, иной, отвратительной, слюнявой, сентиментальной комедии, которую мы могли бы сыграть на этой самой террасе. В то же время я гордилась тем, что удалось обойтись без этого.
Зазвонил телефон, и я вошла в дом. Звонки не прекращались весь вечер. Мои бывшие любовники, друзья, бедная секретарша, приятели Фрэнка, репортеры (правда, только два-три) – казалось, все повисли на телефоне. Они уже знали, что в Риме Лола, узнав новости, сочла удобным грохнуться в обморок и покинуть съемку в сопровождении ее нового итальянца – жиголо. Вся эта суета выбила меня из колеи. Никто из них, сейчас таких сочувствующих, ни разу не помог Фрэнку, и именно я, презирая американские законы о разводе, материально поддерживала его до конца. Последний удар нанес Джерри Болтон, глава Актерской гильдии. Этот тип, отвратительнее которого трудно представить, после моего возвращения из Европы возбуждал против меня одно судебное дело за другим, стараясь довести меня до нищенства, а затем, когда у него ничего не вышло, принялся за Фрэнка, после того как Лола оставила его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9