- Сэр рыцарь, я почитаю своим печальным долгом оповестить тебя, что положение твое весьма опасно, и вряд ли ты останешься в живых.
- Вот как, святой отец? В таком случае мне пора исповедаться - внемлите же, ты, священник, и ты, о рыцарь, кто бы ты ни был.
Сэр Людвиг (чрезвычайно взволнованный происшедшим и привязывавший к дереву своего коня) поднял забрало и вымолвил:
- Готфрид Годесбергский! Я друг твоего родича маркграфа Карла, коего счастье ты разрушил; я друг невинной и чистой леди, коей добрую славу отдал ты на поругание; я крестный отец юного графа Отто, коего наследство ты собирался отторгнуть, - и за то я сошелся с тобою в смертном бою, и одолел тебя, и почти прикончил. Говори же.
- Все это я содеял, - сказал умирающий, - и ныне, в последний мой час, я каюсь. Леди Теодора - чиста и непорочна; юный Отто - истинный сын своего отца - сэр Гильдербрандт не отец ему, но дядя,
- Буффо милостивый! Буго пречистый! - воскликнули в один голос пустынник и рыцарь Гомбург, всплеснув руками.
- Да, его дядя, однако с полосой на левой стороне герба. Отчего он никогда не будет признан семейством; отчего и леди Теодора в небесной своей чистоте (хотя они и взросли вместе) никогда не допустит признанья такого родства.
- Можно ли мне передать твою исповедь? - спросил пустынник.
- Бога ради, с превеликим удовольствием, - передай мою исповедь маркграфу и проси его за меня о прощении. И если б здесь была нотариальная контора, - пролепетал рыцарь со стекленеющим взором, - я попросил бы вас, джентльмены, быть свидетелями. Я бы с радостью подписал свои показания, если бы умел п-п-писа-ать! - Слабая улыбка, содрогание, вздох, хрип, бульканье и темные потоки крови изверглись из его горла...
- Он не будет более грешить, - важно молвил пустынник.
- Да отпустят небеса прегрешения его, - сказал сэр Людвиг. - Пустынник, он был доблестный рыцарь. Он умер на боевом посту и с истиною на устах; Людвиг Гомбургский не пожелал бы лучшей кончины...
Час спустя старшие слуги Годесберга были весьма озадачены при виде благородного Луи Гамбургского, который появился во дворе замка, везя на крупе своего коня странного ездока. То был досточтимый пустынник Роландсека, скорости ради избравший сей недостойный способ передвижения, и не удивительно, если его обличье и коротковатые ноги были причиною веселья среди изнеженной челяди, всегда слоняющейся по дворам высоких особ. Он, однако же, соскочил с седла с видимой легкостью; и сэр Людвиг, взяв почтенного старца под руку и кинув на слуг пронзительный взор, разом прогнавший их усмешки, велел сопроводить их к его сиятельству маркграфу.
- Что приключилось? - спрашивал неотвязчивый слуга. - Недавно конь сэра Готфрида проскакал мимо крепостного вала. Его светлость так и не выходили из опочивальни вашей милости и сидят там, словно рассудка лишились.
- Молчи, презренный, и веди нас к нему. - И с этими словами сэр рыцарь и его преподобие ступили в хорошо известный читателю покой, где, в полном соответствии с описанием слуги, словно окаменев, сидел убитый горем маркграф.
Людвиг взял горемыку за правую руку, отшельник сжал ему левую и повел рассказ (со свойственным преклонным его годам многословием, каковое мы не решаемся воспроизвести) о событиях, нами уже описанных. Предоставим любезному читателю вообразить, как в продолжение рассказа в застывших глазах маркграфа вспыхнула надежда, как все лицо его озарилось радостью, а затем вздох - трепет - взрыв несказанного восторга, и, когда ему открылась вся блаженная истина, он прижал к своей груди добрых вестников с такой силой, что чуть не задушил в объятиях престарелого затворника.
- Скакать, скакать тотчас же к маркграфине! Сказать, что я был неправ, что все хорошо, что она может воротиться - что я ее прощаю - что я прошу меня простить, наконец, если угодно! - И секретарь безотлагательно составил записку" соответственного содержания, которую отправили с конным гонцом.
- А теперь пишите к настоятелю Кельнского монастыря, да вернет мне моего мальчика, мое сокровище, моего Отто, и я его отто-отто-грею на своей груди! - произнес нежный отец, впервые в жизни отважившись на каламбур. Однако чего не сделает родительская любовь? Секретарь (улыбаясь шутке) составил второе письмо, и второму гонцу подвели второго коня.
- А теперь, - сказал сэр Людвиг лукаво, - не угодно ль, святой отец, подкрепиться?
Пустынник не мог ответить "нет" в обстоятельствах столь исключительных, трое благородных мужей сели за роскошную трапезу, и достаточно сказать, что она являла остатки вчерашнего пира, чтоб судить о том, сколь она была изобильна.
- К обеду они уже будут здесь! - приговаривал счастливый родитель. Людвиг! Преподобный отец-пустынник! Посидим до той поры за чашей! - И веселая чаша ходила по кругу, и не смолкали шутки и смех, покуда трое ликующих друзей, не чуя беды, ожидали возвращения маркграфини и ее сына.
Однако же - увы! Не начата ль одна из предшествующих глав со справедливого замечания о том, сколь опасно говорить "гон", покуда не перепрыгнешь чрез пропасть? О том, сколь часто, слишком часто не дано сбыться нашим упованьям? Часа через три после отправки первого гонца он воротился с весьма вытянутым лицом и, опустившись на колени перед маркграфом, протянул ему записку следующего содержания:
"Нонненвертская обитель,
пятница после полудня.
Сэр, слишком долго сносила я Ваше гнусное обращение и более терпеть его не намерена. Довольно мне быть предметом Ваших плоских шуток и грубых выходок. На прошлой неделе Вы замахнулись на меня тростью! Не далее как во вторник Вы запустили в меня графином, и хоть попали, правда, в дворецкого, ясно, в кого Вы метили. Сегодня утром, при слугах, Вы назвали меня низким, гадким, ужасным именем, которое небеса запрещают мне повторить. Вы прогнали меня из дому по ложному навету. Вы решили заточить меня до самой смерти в этой противной обители. Да будет так. Я не вернусь, невзирая на Ваше раскаяние. Ничто не может быть хуже, чем жить под одной крышей с таким порочным, грубым, необузданным, пьяным чудовищем. Я остаюсь здесь навеки и краснею, будучи вынуждена подписаться
Теодора фон Годесберг.
P. S. Надеюсь, Вы не оставите у себя мои лучшие платья, драгоценности и уборы; не сомневаюсь, что Вы услали меня, чтоб взять к себе в дом какую-нибудь подлую тварь, которой я с удовольствием повыцарапала бы глаза.
Т. ф. Г"
ГЛАВА VII
Наказание
Сей несравненный документ, отображающий чувства женщин всех времен и нравы того века в особенности, поверг бедного маркграфа в неописуемое отчаяние.
- Справедливы ли намеки ее сиятельства? - спросил пустынник строгим голосом. - Воспитание жены посредством трости можно простить, ему можно посочувствовать; но запускать в нее бутылью губительно и для нее и для вина.
- Но она первая швырнула в меня ножом, - сказал убитый горем супруг. О ревность, зеленое чудище! Зачем, зачем склонил я слух к твоим коварным уговорам!
- Им случалось повздорить, но они истинно любили друг друга, - шепнул сэр Людвиг пустыннику, и тот, в свою очередь, немедля начал длинную речь о разладах и о правах супругов, каковая повергла бы обоих его слушателей в глубокий сон, когда б не прибытие второго гонца, посылавшегося в Кельн за маркграфовым сыном. Лицо у этого посланника было еще длинней, нежели у его предшественника.
- Где мое сокровище? - вскричал трепещущий родитель. - Привез ли ты его?
- Н-нет, - нерешительно ответил вестник.
- Я задам пострелу славную порку, когда он вернется, - вскричал отец, тщетно пытаясь скрыть под личиной суровости свою теплоту и нежность.
- Прошу прощения, ваше сиятельство, - с отчаянием проговорил гонец, графа Отто нет в монастыре.
- Тогда где же он, о презренный?
- Они там-с, - важно отвечало дитя природы, указывая на могучий Рейн, залитый великолепными лучами заходящего солнца.
- Там-с! Что это значит! - взревел маркграф, доведенный до неистовства.
- Увы! Мой добрый господин! Когда графа Отто везли на лодке в монастырь, они... они вдруг выпрыгнули из лодки и у-у-утонули.
- Схватить этого раба и тотчас же повесить! - проговорил маркграф со спокойствием, еще более ужасным, нежели самая отчаянная вспышка гнева. Взять всю лодочную команду и каждым выстрелить из башенной пушки, - исключая рулевого, а его...
Что следовало сделать с рулевым, так, однако, никто и не знает; ибо в этот миг, не снесши обуревавшего его волненья, маркграф как подкошенный рухнул на пол.
ГЛАВА VIII
Годесбергский отрок
И отпетому тупице ясно (если мы позволим себе допустить, что среди наших читателей окажется отпетый тупица), что беспамятство маркграфа, описанное в предшествующей главе, было вызвано неосновательным страхом легковерного и не в меру попечительного родителя за судьбу возлюбленного дитяти. Нет, юный Отто не утонул, где, когда, в какой романтической повести герой обрекался смерти так далеко от конца? Юный Отто не утонул. Случись с ним такое, маркграф непременно умер бы в конце той же главы; и далее в немногих сумрачных строках сообщалось бы, как прелестная леди Теодора лишилась рассудка в монастыре и как сэр Людвиг по кончине отшельника (воспоследовавшей от потрясения при вестях столь печальных) решил удалиться в освободившийся скит, уподобясь одеждою, бородой и умерщвлением плоти этой досточтимой и отрешенной духовной особе. Отто не утонул, и все герои нашей истории, следственно, живы и здоровы.
Лодка с изумленным юным графом - ибо ему неведома была причина отцовского гнева и он возмутился против неправого приговора - не проплыла и нескольких миль, как наш доблестный юноша воспрянул от недолгого уныния и недоумения и, не желая быть рабом ни в каком монастыре, какому бы ни принадлежал он ордену, решился на отчаянную попытку к бегству. В то, мгновенье, когда команда изо всех сил налегала на весла, борясь с течением, а Куно, рулевой, смотрел, как бы провести утлую ладью меж грозных скал и мелей, коими изобилует величавая, но коварная река, Отто вдруг выпрыгнул из лодки и очутился в кипучем, пенном водовороте.
Вообразите отчаяние команды, заметившей исчезновение юного господина! Все любили его; все с радостью отдали б за него свои жизни; но поскольку плавать они не умели, то и почли за благо не бросаться попусту в воду и стояли на веслах в немом изумлении и печали. В первый раз показалось над водой его прелестное личико под золотыми кудрями; во второй раз вынырнуло оно, пыхтя и задыхаясь; в третий раз поднялось оно над водой на один-единственный миг - то была последняя надежда, - но оно скрылось, скрылось, скрылось. Предвидя прием, который ожидал их у законного владетеля, люди маркграфа не стали возвращаться в Годесберг, но высадились в первой же бухте на другом берегу и бежали в земли герцога Нассауского, где, коль скоро они мало имеют отношения к нашей повести, мы их и оставим.
Однако они не знали, сколь замечательный пловец был юный Отто. Он исчез, это верно; но отчего? Оттого что он нырнул. Он сообразил, что его сочтут утонувшим, жажда свободы придала ему крылья, или здесь уместнее было бы сказать плавники, и доблестный юноша проплыл под водою, ни на мгновение не поднимая головы, все расстояние от Годесберга до Кельна, каковое составляет двадцать пять или тридцать миль.
Бежав от очей наблюдателей, он выбрался на другой берег реки, где нашел покойную и удобную харчевню, и, сказавши, что потерпел крушение в волнах, тем объяснил влажность своих одежд; и покуда эти последние сушились подле очага в отведенной ему горнице, он лег в уютную постель и принялся размышлять, не без изумления, о странных событиях минувшего дня. "Еще утром, - думал он, - я был знатный наследник княжеских богатств, а к вечеру стал бесприютным бродягой и располагаю лишь несколькими жалкими банкнотами, которые мама, к счастью, подарила мне в день рожденья. Не странный ли выход на жизненное поприще для молодого человека моего происхождения! Но у меня есть мужество и решимость: первый мой шаг по жизни оказался доблестным и удачным; последующие беды будут мною одолены с тою же отвагой". И, поручив самого себя, свою бедную мать и заблудшего отца попечениям небесного заступника, святого Буффо, благородный юноша забылся таким крепким сном, какой дано вкушать лишь молодым, здоровым, невинным и до крайности усталым людям.
Дневная усталость (а мало кто не устал бы, проплыв едва ли не тридцать миль под водой) повергла Отто в столь глубокий сон, что он и не заметил, как закатилось солнце пятницы и затем, в натуральной последовательности явлений, мир озарила субботняя Фебова колесница, - о да! - и вновь, в свой час определенный, покинула небеса. Служанки постоялого двора заглядывали в его горницу, видели, что он спит, и, перекрестив очаровательного юношу, на цыпочках спешили за дверь; коридорный дважды или трижды ненароком окликал его (таков обычай коридорных), однако прелестный мальчик, всхрапнув, лишь переворачивался на другой бок, не замечая помехи. Иными словами, молодой человек проспал кряду тридцать шесть часов; и воскресное солнце сияло, сотни кельнских колоколов звонили и благовестили, а горожане и горожанки толпились у церквей, когда Отто проснулся.
Облачаясь в одежды из драгоценного генуэзского бархата, мальчик поначалу очень удивился, что никак в них не влезает.
- Вот те на! - сказал он. - Моя бедная мама (горячие слезы брызнули из прекрасных глаз его, когда он о ней подумал), моя бедная мама нарочно сделала эти бриджи подлиннее, а теперь они мне коротки на десять дюймов. Тррах! Камзол лопается на мне, когда я пытаюсь его застегнуть; а рукава едва достигают мне до локтей! Что за чудеса? Неужто я так вырос и раздался за одну-единственную ночь? Ах! Ах! Ах! Ах! Все понятно!
И неунывающий отрок от души расхохотался. Ему вспомнилась причина его ошибки: одежда села после двадцатипятимильного пребывания под водой.
Его уму представился один лишь выход; и надо ли говорить, что заключался он в покупке нового платья. Расспросив, как пройти к лучшему магазину готовой одежды в городе Кельне, и узнавши, что он расположен на Миноритенштрассе и содержится предком знаменитого лондонского Мозеса, высокородный отрок поспешил в это заведение, не пренебрегши, однако, по дороге своим религиозным долгом. Войдя в собор, он направил свои стопы прямо к усыпальнице святого Буффо, и, таясь за колонной (дабы не быть узнанным архиепископом или каким-нибудь из многочисленных кельнских друзей своего отца), он сотворил молитву, как было принято среди молодых людей высокого происхождения в те времена.
Однако как ни был он углублен в молитву, он невольно обвел взором церковь, и, к своему удивлению, заметил, что вся она запружена лучниками; тогда он припомнил, что и на улицах видел множество людей, равным образом облаченных во все зеленое. На расспросы его о причине такого стечения один молодец отвечал ему (шутливо): "Фу-ты, парень! Ты, видать, сам еще совсем зелен, коли не знаешь, что все мы направляемся к замку его милости герцога Адольфа Клевского, который всякий год устраивает стрелковую потеху, а мы, лучники, оспариваем друг у друга назначенную награду".
Отто, дотоле не избравший себе определенного пути, немедля решился, что ему делать. Он направился безотлагательно в магазин господина Мозеса и спросил у этого последнего одежду лучника. Мозес тотчас же извлек из своих обширных запасов наряд, отлично пришедшийся впору нашему юноше, и продал его (нужно ли о том упоминать?) за весьма умеренную цену. Представ в новом платье (и сердечно пожелав господину Мозесу доброго здоровья), юный Отто являл вид пышный, благородный и возвышенный. Куртка и штаны цвета отборнейшего зеленого горошка, украшенные множеством медных пуговиц, как влитые, обрисовывали безупречную стройность его фигуры. Ноги его были обуты в высокие остроносые ботинки воловьей кожи, а за ремень из того же материала, препоясывавший гибкий стан, были заткнуты нож, трубка и длинный блистающий кинжал, каковой храбрый юноша до той поры употреблял лишь для строгания крикетных воротец, либо для разрезания хлеба и сыра, но ныне вознамерился обратить против врага. Чарующий вид дополняла изящная белая шляпа, беспечно и бесстрашно сдвинутая набекрень, а прекрасные волосы, обрамлявшие открытое сияющее чело, падали на плечи десятками тысяч локонов, подобно золотым эполетам, и спускались по спине до самого пояса; Поручусь, что не одна хорошенькая кельнская дева проводила пленительного юношу затуманенным взором, и той ночью ей пригрезился Купидон в обличье "славного зеленого мальчонки".
Следующей мыслью юноши была забота о луке. Он скоро приобрел его у самого модного поставщика луков; и был он из самого лучшего материала и отличной работы. Лук был слоновой кости, украшенный розовым бантом и шелковой тесьмою. К нему прилагался изящнейший колчан, красиво раскрашенный и вышитый, с дюжиной великолепных стрел из ветвей знаменитого яванского анчара и с наконечниками из дамасской стали.
1 2 3 4 5 6 7 8