Этим лицом был не кто иной, как банкир Ральф. Втайне от всех он держит в руках этих отпетых людей, посещает их притоны и пользуется у них непререкаемым авторитетом. Сам прожженный негодяй, он нуждается в помощи других негодяев. Горя желанием отомстить своему племяннику, он решает бросить его сестру Кэт в объятия лорда Кларендона. У старого банкира зародилось подозрение, что этот жалкий сирота, бездомный беглец из йоркширской школы Смайк не кто иной, как тот самый ребенок, которого десять лет тому назад... Но шшшш... шшш... Об этом пока молчок!
Где же обретается взбунтовавшийся племянник банкира и те, кого он взял под свою защиту? Ни один из них не ускользнул от неусыпной бдительности Ральфа. Николас, под вымышленным именем Эдварда Брауна, подвизается на подмостках одного театра недалеко от набережной Темзы. Скорей, Скварс, скорей! Собери несколько верных бродяг и песпеши в Уоппинг, чтобы схватить скрывающегося там Смайка и упрятать его в катакомбы воров, скорей, скорей! Нельзя без дрожи в сердце думать о том, что последует.
И вот в театральной уборной Николаса собрались все члены его маленькой семьи и вместе с ними честный Джон Брауди, переставший ревновать после того, как он узнал, что сердце Николаса отдано не Мельниковой дочери, а ее госпоже. Открывается дверь, и в комнату входит - кто бы вы думали? Мисс Аннабелла собственной персоной. "Бегите! Спасайтесь! - говорит она, задыхаясь, Николасу. - Я подслушала разговор моего отца с вашим дядей. Вы будете арестованы шерифом за похищение Смайка, нападение на Сквирса..." и т. д.
Впрочем, передать содержание этого акта немыслимо, так много всякой всячины в нем происходит. Лорд Кларендон, узнав, что весь доход от его поместий до конца его дней переходит за долги к банкиру, скоропостижно умирает, а Ральф завладевает документом, неопровержимо доказывающим, что юный Смайк не кто иной, как похищенный в детстве сын Кларендона.
L'infаme Гнусный (франц.). Скварс со своими приспешниками увозит мальчика. Джон Брауди, догнав беглецов, бросает Скварса в реку; шериф уводит Никльби в тюрьму, и порок торжествует в лице коварного банкира, но торжествует не надолго, в чем можно убедиться воочию, когда начнется
Действие четвертое
Полный решимости вызволить двух своих юных друзей, Джон Брауди преследует Ральфа по пятам, выслеживает его, когда тот приходит на свидание с бродягами, и подслушивает его разговор со Скварсом. Оказывается, что Скварс держит мальчика в катакомбах бродяг, в тайнике на глубине в тысячу футов ниже уровня моря. В этот вечер воры и нищие устраивают большое празднество - пир на весь мир с танцами. "И я буду там", - говорит Джон Брауди. Но что за чудо? Кто это появляется перед ним, как не его старый знакомец Проспектус, тот самый Проспектус, которого Джон обучал игре на кларнете. Проспектус теперь член братства воров и бродяг и на вечере будет увеселять их своей игрой. Брауди тоже придет вместе с ним во "дворец бродяг", переодетый и загримированный слепым нищим.
И вот они собираются десятками и сотнями; хромые и убогие, чернокожие метельщики, домушники и хипесницы, грабители и воры, безногие уличные скрипачи, одним словом, - сливки преступного мира Лондона, в свой "подземный готический дворец", на глубине в тысячу футов ниже уровня моря. Их номинальный глава - Сквирс, но подлинный вождь и повелитель - вот тот высокий человек в черной маске, который пока остается неизвестным для всех, кроме Джона Брауди. Джон сразу узнал его. Это Ральф!
- Приведите пленника, - говорит черная маска. - Он пытался бежать, нарушил клятву и должен понести наказание.
И что же бродяги делают? Они погребают несчастного Смайка заживо. Они спускают его в подземелье, заваливают выход огромным булыжником и уходят. Такова печальная участь Смайка.
Но юный Джон Брауди не дремлет. Ему удается вытащить из кармана одного из бродяг кошелек с документами, неопровержимо доказывающими, что Смайк лорд Кларендон. Выждав, когда все бродяги разойдутся, Брауди вместе с Николасом, который бог весть каким путем тоже здесь очутился, отваливает камень и вытаскивает полумертвого Смайка на свет божий.
Все это крайне неправдоподобно, скажете вы. Но разве это невозможно? А раз возможно, стало быть, могло случиться. А раз могло случиться, стало быть, может считаться правдоподобным. Таков естественный ход моих рассуждений. А теперь посмотрим
Действие мятое
Ага, милостивый государь Ральф, вы думали, что выйдет по-вашему? За отсутствием наследника поместья Кларендона переходят к вам, а с наследником вы разделались. Правда, титул пэра Англии по английским законам достанется супругу мисс Аннабеллы. Но, быть может, она согласится выйти замуж за вас? В таком случае, все устроится: вы будете графом до конца своих дней и станете родоначальником новой ветви Кларендонов. Если же она вам откажет, то, чтобы она не вырвалась из ваших сетей, вы нашли одного парня среди бродяг, которого сможете выдать за пропавшего молодого лорда Кларендона. Вы снабдите его подложными документами, доказывающими его право на титул, и он будет послушным орудием в ваших руках, которое вы сможете использовать и отбросить, как только надобность в нем минует.
Банкир делает предложение руки и сердца мисс Аннабелле, и девушка с негодованием отвергает его. "В таком случае, потрудитесь покинуть этот дом, мисс. Он больше не ваш, а мой. И вам придется расстаться с графским титулом, который вы незаконно присвоили после смерти вашего папаши. Ваш брат жив. Эй, Джон, Томас, Сэмюел! Приведите сюда его светлость графа де Кларендон!
Но кого мы видим? Кто стоит перед нами, одетый по последней английской моде, в новеньком с иголочки костюме? Силы небесные, да это Смайк, тот самый, замурованный Ральфом, Смайк. Погребенный заживо юноша восстал из мертвых, чудесным путем нашел свои документы во "дворце бродяг" и в силу какой-то таинственной закулисной комбинации, в тайны которой я и не подумаю проникать, подменил собой подменьщика, которого намеревался пустить в дело коварный Ральф. Воспоминания детства нахлынули мощным потоком на бедного юношу. Возможно ли это? О да, так и есть, эти стены знакомы ему. В этой оранжерее он играл еще ребенком у ног своей незабвенной матушки. А этот портрет? Кто это? А-а-а-а-ах! Ведь это моя сестричка - Анна-Анна-белла!
Нет, вы не можете себе представить сцену, когда двое юных существ с воплями восторга бросаются друг другу в объятья. Вы не можете себе представить ликованье Джона Брауди, который прыгает на месте от радости и срывает с себя бороду и лохмотья бродяги. Николас молитвенно складывает руки и воздымает очи к небу. Нельзя описать и неистовство коварного банкира, когда он увидел, как его жертва вышла из могилы и все его планы развеяны в прах. О, провидение! Здесь видна твоя десница! Как горько раскаивается теперь наш банкир в том, что не сумел, как следовало, опутать лорда Кларендона и не застраховал в свою пользу его жизнь. Проклятье! Дать себя перехитрить молокососу и деревенскому увальню! Но, может быть, еще не все потеряно?
Не все потеряно? Как бы не так! Шалишь, приятель! Царству порока пришел конец, ведь пятый акт на исходе. Публика уже начинает покидать залу, и теперь уж тебе никогда не поднять головы.
"Мсье Ральф, - шепчет ему на ухо Джон Брауди. - После всех ваших художеств во "дворце бродяг", не думаете ли вы, что вам лучше уехать из Англии? Я не хотел бы видеть, как вас, дядю Николаса, это самое... Понятно?" И Джон сделал выразительный жест, проведя ребром руки у себя под подбородком. "Понятно, - сказал Ральф. - Через два часа меня здесь не будет".
И тогда лорд Смайк берет за руку честного Брауди, а другой рукой нежно жмет ручку Кэт, в то время как шериф, лакеи и прочие действующие лица застывают в живой картине, а мисс Аннабелла, заливаясь краской, шепчет под занавес счастливому Николасу: "О мой друг, с какой радостью я уступаю брату ma couronne de comtesse! Мою графскую корону (франц.). Что для меня титул и знатная фамилия, когда у меня есть вы. Единственный титул, который я хотела бы носить, это леди Аннабелла Никльби!"
(Exeunt omnes)
Все уходят (лат.).
Музыканты уже давно успели разойтись. Вот уж и люстра поплыла вверх, под самый потолок, к богам и богиням. Еще немного, и в зале погаснут огни, и служители закроют ложи чехлами. Но с галерки еще раздаются возгласы "Сент-Эрнест!". Вызывают артиста, исполнявшего роль Джона Брауди, а затем слышатся пронзительные крики "Смик! Смик!", и, низко приседая и краснея, на авансцену выходит мадам Проспер. Силы небесные! Какая красивая особа с нежными глазами и свежим, звонким голосом. Затем театралы вызывают Шилли, игравшего злодея Ральфа, но в это время вас уже подхватил людской поток, и вы с трудом прокладываете себе дорогу к гардеробу среди привычных ароматов чеснока и табачного перегара. С галерки ринулся вниз встречный поток зрителей, стучащих по лестнице деревянными башмаками. "Auguste, solo! Eugenie, prends ton parapluie!" - "Monsieur, vous me marchez surles pieds! Огюст, соло! Эжени, не забудь зонтик! - Мсье, вы наступили мне на ногу! (франц.). - раздаются возгласы в толпе, над которой возвышается сверкающая медная каска пожарного. Когда, выйдя на Бульвары, вы подходите к кебу, кучер услужлива открывает перед вами дверцу и вы, опустившись на сиденье, вежливо просите везти вас к Barriere de l'Etoile, он обрушивает на вас целый поток упреков: "Ah, ces Anglais, са demeure dans les deserts - dans les deserts, grand Dieol avec les loups; ils prennent leur beautiful the avec leurs tartines le soir, et puis ils se couchent dans les deserts, ma parole d'honneur, comme les Arabes Ах, эти англичане! Они живут в пустыне! В пустыне, клянусь создателем! Вместе с волками. По вечерам они пьют свой чай о грогом, с гренками, а потом, честное слово, ложатся спать в пустыне, как арабы (франц.)..
Если этот пересказ содержания новой пьесы о Николасе Никльби показался невыносимо скучным тем немногим лицам, которые имели терпение дочитать его до конца, то я могу им в утешенье заметить, что я не пересказал и половины этого спектакля. Более того, вполне возможно, что я опустил наиболее интересную его часть. Например, сцену убийства добродетельного злодея Бичера, смерть милорда Кларендона или эпизоды, когда Николас проник в пещеру бродяг и когда он выбрался обратно. Ведь об этих событиях я не проронил ни звука. И не пророню до гробовой доски. Неполный отчет о спектакле "Николас Никльби", приведенный мною выше, это все, на что может рассчитывать самый дотошный читатель (да будет ему это известно). Надо сказать, что пьеса содержит целый ряд перлов, которые обошел молчанием недостойный критик, но если кто-либо желает оценить их по достоинству, то единственный способ пересечь Ла-Манш и отправиться в "Амбигю-Комик", театр, название которого можно перевести как "театр сомнительного комизма". И пусть любопытный зритель не мешкает, ибо кто знает, что может случиться? Жизнь человеческая, как всем известно, коротка, а театральные пьесы возникают и увядают подобно цветам полевым, и вполне возможно, что, когда эта статья увидит свет (будем надеяться из меркантильных соображений, что она его увидит), драма о Николасе Никльби исчезнет с лица земли подобно Карфагену, Трое, Суолло-стрит, Мэрилебонскому банку, Вавилону и прочим величайшим созданиям человеческого гения, давно поверженным в прах и канувшим в Лету.
Что же касается уважаемого Боза, то вы, вероятно, заметили, что его доля в создании этой драмы крайне незначительна и что он имеет не больше отношения к благородным умам, сочинившим ее, чем гвоздь в стене - к шляпе с золотыми галунами, которую может на него повесить какой-нибудь франт, или стартовый столб на ипподроме к искрометному скакуну, ценою в тысячу гиней, который пожелает двинуться от него на скаковую дорожку.
До чего жалкими кажутся писания Диккенса рядом с творениями его французских коллег! Как они бледны, низменны и лишены фантазии! Ему бы и в голову не пришло свести в трактире под вывеской "Королевский Герб" полдюжины лордов, бывшего похитителя детей, знаменитого банкира, дегенерата, владельца частной школы, младшего учителя и гуртовщика, съехавшихся из разных мест, за сотню миль одно от другого, чтобы поведать всему миру свои тайны. Ему бы в жизни не выдумать грандиозных мрачных катакомб, cimetiere et salle de bal Кладбище и танцзал (франц.)., как их назвал Жюль Жанен. Все эти находки заслуга французских драмоделов, перелицевавших роман мсье Диккенса, о чем необходимо поставить в известность почтенную публику.
Но если французские драматурги неизмеримо выше Диккенса, неизмеримо изобретательней и поэтичней, то вышеупомянутый французский критик Жюль Жанен в миллион раз выше французских драматургов. А Диккенс рядом с Жаненом просто пигмей. Жюль его затмил, принизил, уничтожил, стер в порошок. Этот злосчастный писатель живет себе по ту сторону Ла-Манша и в ус не дует и даже, чего доброго, воображает, что достиг известности, тогда как на континенте его песенка спета раз и навсегда.
Что из того, что его читают миллионы в Англии и десятки миллионов в Америке? Что всякий, владеющий английским языком, отвел ему местечко в своем сердце? Важно только то, что думает о нем Жюль Жанен, и, хотя я преклоняюсь перед мистером Диккенсом, все же это не причина, чтобы отказать себе в маленьком удовольствии познакомить его с мнением злокозненных людей (есть и такие на свете), склонных поносить его. Без этой невинной привилегии чего бы стоила дружба!
Кто же такой этот Жанен? Это величайший критик во Франции. Это Ж. Ж., который каждую педелю помещает в "Журналь де Деба" свой фельетон, брызжущий неоспоримым остроумием и содержащий такую ошеломляющую смесь дерзости и прямоты, наглости и лжи, добродушия и нахальства, что читатель невольно поддается очарованию этой мешанины и с нетерпением ждет появления газеты в понедельник. Это тот самый Жюль Жанен, который, не зная, как он сам признает в предисловии, ни одного слова по-английски, помогал переводить на французский язык "Сентиментальное путешествие". Это тот самый человек, который вскоре после женитьбы описал в очередном фельетоне свою брачную ночь (очевидно, в ту неделю ничего более примечательного не случилось) и выставил на всеобщее обозрение свои простыни со следами отнюдь не типографской краски, подражая, если память мне не изменяет, древнему обычаю некоторых королей. Поистине более честного, скромного, стыдливого, правдивого, непритязательного и благородного джентльмена, чем г-н Ж. Ж. трудно себе представить!
Так вот, этот откормленный французский моралист ополчился на Диккенса. Диккенс, видите ли, страдает недостатком скромности, а Жюль не терпит нескромность. И этот довод является решающим в извечном споре между двумя нациями о том, которая из них нравственнее. Ход рассуждений таков:
1. Мы, в Англии, привыкли считать Диккенса скромным писателем и позволяем нашим детям читать его произведения.
2. Во Франции человек, написавший историю "Мертвого осла и гильотинированной женщины" Мы предполагаем (в ближайшем будущем) посвятить творчеству Ж. Ж. пространный и блестящий критический обзор. и впоследствии эпиталаму на собственное бракосочетание, возмущен Диккенсом.
3. Отсюда следует, что Диккенс не только нескромен, но просто неприличен, ибо если бы это было не так, то такое общепризнанное воплощение добродетели, как Ж. Ж., не стал бы его обвинять в этом преступлении.
4. Стало быть, ясно как день, что французская мораль неизмеримо выше английской, что одинаково приложимо к людям, книгам, а также всем отношениям в частной и общественной жизни.
Посмотрим теперь, как наш жирный Жюль расправляется с Диккенсом. Его критика начинается в довольно шутливом тоне.
Theatre de l'Ambigu-Comique
"Николас Никльби", мелодрама в 6 действиях.
"На колени перед человеком, которого зовут Чарльз Диккенс! На колени! Он один совершил то, что было не под силу лорду Байрону и Вальтеру Скотту вместе взятым! Добавьте сюда, если вам угодно, Попа и Мильтона и все самое величественное и самое прелестное, что создала английская литература. Чарльз Диккенс! Только о нем и говорят сейчас в Англии. Он ее гордость, ее радость и слава! А знаете ли вы, сколько покупателей у Диккенса? Я говорю покупателей, то есть людей, выкладывающих свои денежки из кошелька, чтобы отдать их в руки книгопродавцев. Десять тысяч покупателей. Десять тысяч? Что вы говорите, какие десять тысяч! Двадцать тысяч! Двадцать тысяч? Да не может быть! Вот как! А не хотите ли сорок тысяч! Тьфу, большое дело - сорок тысяч! Нет, у него не двадцать, а сорок тысяч покупателей. Что, вы смеетесь над нами? Сорок тысяч покупателей! О да, вы правы, милейший, я пошутил, у Диккенса не двадцать, не сорок и не шестьдесят тысяч покупателей, а целых сто тысяч! Сто тысяч и ни одним меньше! Сто тысяч рабов, сто тысяч данников, сто тысяч! А наши великие писатели почитают для себя счастьем и гордостью, если их самые прославленные сочинения, после полугодового триумфального шествия, разойдутся в количестве восьмисот экземпляров каждое!
1 2 3