Г-н де Гертелер не замечал ничего. Как и обыкновенно, он часто бывал в отсутствии; он только постарел, и широкая морщина прибавилась еще к тем, что уже бороздили его лоб.
Однажды вечером г-жа де Гертелер удалилась в свою комнату около полуночи. Она чувствовала себя печальной. Г-н Эглиоль не появлялся в течение суток, а он никогда не пропускал ни одного дня. Г-н де Гертелер уехал верхом с утра, несмотря на то, что шел дождь. В то время, когда она причесывала волосы перед зеркалом, она увидела, как дверь отворилась, и вошел ее муж. Он был в высоких сапогах, но на них не было никаких следов грязи; платье его казалось пыльным, длинная паутина свисала с его локтя, и он держал в руке ключ. Ничего не говоря, он направился прямо к стене комнаты, где на гвозде висело распятие из слоновой кости, сорвал его, разбил о пол и на место его повесил тяжелый заржавленный ключ. Лицо его было гневно и бледно. Г-жа де Гертелер застыла на одно мгновение, не понимая; после, вдруг, поднеся руки к сердцу, вскрикнула и упала навзничь.
Когда она пришла в себя, страшное событие стало ей понятно. Ее муж заманил г-на д'Эглиоль в какую-нибудь западню. Старое обиталище, построенное на фундаменте крепости, таило в своих глубинах невидимые убежища и вечные тайники. Крик, ее собственный крик, звенел еще в ее ушах, но он, казалось, шел снизу, заглушенный грудами камня, пронзая своды, высившиеся один над другим, доходя до нее из тех уст, от которых навсегда отделила ее толща стен. Она хотела выйти. Дверь не поддавалась. Затворы замыкали окно: слуги жили далеко.
На другой день г-н де Гертелер принес ей пищу. Каждый день он возвращался. Паутина все висела на рукаве его пыльной одежды, сапоги стучали по плитам, большая морщина на лбу врезывалась в ледность пыток и бессонниц. Каждый раз он выходил молча и на слезы и на мольбы отвечал лишь кратким жестом, указывая на ключ, висевший на стене.
То были трагические дни, которые несчастная прожила, устремляя глаза на ужасное ex voto, которое все росло и становилось огромным. Ржавчина казалась ей красной от крови. Она чувствовала, как кровь сочилась в уединении ее отчаяния. Дом будто вымер. Вечером послышались шаги, и г-н де Гертелер вошел еще раз, неся лампу и корзину. Волосы его поседели, он даже не поглядел на несчастную, которая ползала у него в ногах, но не переставал с жадностью созерцать грозный ключ.
Тогда г-жа де Гертелер поняла алчное желание, снедавшее ее мужа, жгучую жажду, томившую его: увидеть труп своего соперника, убедиться в своей мести, ощупать ту гниль, которою стала плоть возлюбленного; словом – взять ключ, что он пригвоздил к стене, заменив знак прощения, образ которого из слоновой кости он разбил, знаком вечного злопамятства, который он повесил, как незыблемую бронзовую эмблему. Но увы, мщение неутолимо; оно навсегда остается желанием; в нем и жестокость, и муки; оно постоянно возвращается к той же тревоге, до самого конца жизни, до самого дна памяти.
Г-н де Гертелер почувствовал, что разгаданы его одинокие пытки, и страдал еще больше. На черном мраморе его гордости были кровавые борозды.
Однажды ночью, когда г-жа де Гертелер дремала, лежа на кровати, она услыхала, что дверь тихо; растворяется, и увидела своего мужа на пороге. Он держал в руках притушенную лампу и шел тихо, как тень, так что плиты не звенели, как будто мрачный лунатизм его неотступной мысли сделал из него невесомый призрак; он пересек комнату, поднялся на цыпочки, взял ключи и вышел. Наступила мертвая тишина. Муха, пробужденная светом, зажужжала и смолкла. Замок не щелкнул. Неизъяснимый толчок поставил на ноги г-жу де Гертелер. Босая скользнула она в коридор; ее муж спускался по лестнице; она последовала за ним. Из нижнего этажа он продолжал спускаться; ступени углублялись в темноту. Она слышала в глубине подземных коридоров шаги, которые шли впереди нее. Они были в древних подвалах старого отеля. Стены сочились сыростью. Они походили под круглыми сводами. Последняя лестница врезала свою спираль в скалу. В глубине на влажной стене еще мерцал отсвет маленькой лампы, которой не было видно. Наклонившись, г-жа де Гертелер слушала. Какой-то скрежет долетел до нее, и свет погас. Внизу открывалась круглая комната. Полураскрытая часть стены прикрывала узкий проход. Она прошла еще дальше. В конце, ощупью, она угадала незаметно приоткрытую дверь. Она раскрыла ее. Г-н де Гертелер сидел на земле около своей маленькой лампы в какой-то квадратной дыре, мощеной плитами и крытой сводом; он смотрел и был недвижим с широко раскрытыми глазами. Он глядел на нее и не. видел. Тошный смрад шел из подземелья; на камне, вне пределов тени, лежала уже позеленевшая высохшая рука. Госпожа де Гертелер не вскрикнула. .
Разбудить ли ей этого несчастного лунатика, которого яростный сон привел в трагический подвал? Наложить ли ей на его гордость еще наказание этой неожиданности? Нет!– Месть за позор была справедлива. Зачем показывать ему его унижение. Она почувствовала жалость к его блуждающим глазам, которые глядели на нее, ее не различая, к его лицу, со следами пыток, к его волосам, побелевшим от молчаливых страданий, и поняла, что для того, чтобы спасти эту боль, от него надо скрыть тайну его ночного падения и дать ему с миром утолить свою страстную жажду в вечном молчании могилы, чтобы он никогда не узнал, чья невидимая рука замуравила его лицом к лицу с его кощунством.
Г-н де Гертелер все смотрел на нее. Очень спокойно опустилась она на колени, поцеловала зеленоватую ладонь, которая раскрывала на камне свои высохшие пальцы, и, притворив дверь снаружи, ощупью вышла и нажала пружину стены, которая закрывала проход. Она поднялась по спирали лестницы, по подземным ступеням, по лестницам этажей И на ржавый гвоздь в своей комнате повесила трагический ключ, который покачался одно мгновение и остановился неподвижно, отмечая час вечный.
Голуби пролетали и вновь возвращались, порхая под аркадами маленького двора. В одно и то же время пробили часы на колокольнях города. Несчастная женщина, рыдая, протянула маркизу д'Амеркеру большой ключ и уронила к его ногам. Он поднял его. Ключ был тяжел. Ржавчина его казалась красноватой. Г-жа де Гертелер, коленопреклоненная, умоляла жестами, в беспамятстве, с судорожно сжатыми руками, видя, что он удаляется от нее. Маркиз д'Амеркер спустился к другому дворику, находившемуся, ниже и благоухавшему в самой середине монастыря.; Цветы там распускались между буксов равной высоты в партерах. Большие розы гирляндами обвивали колодезь с каменной окраиной. Они царапали шипами платье монаха, нагнувшегося над ним; вода брызнула. Высокий золотой подсолнечник склонял свой потир с медом. Голубка тихо ворковала, и маркиз д'Амеркер, возвратясь к кающейся, все еще лежавшей ниц, прошептал ей на ухо слова отпущения, которые, если и не разрешали ничего на небе, зато хотя на земле давали горестной душе мир.
ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ДОМ
Дом, который я построил для мадам де Серанс, был обширен и великолепен. Благороднейшие каменоломни доставили для него камень и мрамор; дерево было привезено из самых прекрасных лесов. Архитектор, лысый старик, действовал согласно старинным правилам. Со знанием зодчего он соединял искусство планировать сады. Он умел расположить в них и бассейны, и бьющие фонтаны. Он умел разбить боскеты, запутать лабиринты, завершить конек крыши самыми прихотливыми флюгерами.
После выбора местоположения и композиции перспектив, он простер свое искусство и на внутренние детали. За внешностью фасадов он распределил все скрытое в комнатах: люстры, свисающие с потолков, как сталактиты диких гротов, ковры мягкие, как газоны, стенные шпалеры – узорные, как цветники, зеркала –чистые как водоемы.
Весь день его видели озабоченным, перепрыгивающим через рвы, взбирающимся на леса, под дождем и под солнцем, вслед за садовниками или каменщиками. Удары кирки сливались со стуком молотков; оструганные балки лежали поперек тесанных камней. Вытянутые и дрожащие корни больших и ветвистых деревьев погружались в новую землю, чтобы в ней ожить. На быках привозили статуи, и каждый вечер, когда заходило солнце, тень дома увеличивалась работой дня.
Старик распоряжался всем – кладкой камней, укреплением деревянных обшивок, посыпанием аллей песком и уравнением воды в бассейнах, стрижкой кустов и узорными решетками,– неутомимый, с компасом в руке, с развернутыми планами, счастливый тем, что он мог еще раз создать произведение архитектуры, страстно им любимой, былая мода на которую уже проходила и чья изысканная симметрия уступала место импровизациям вольного вкуса. Его мания в согласии с моим желанием торопила работы, которые надо было закончить к условленному сроку.
В этот день, заранее назначенный, всему надлежало быть готовым: цветы должны были благоухать в партерах между буксами аллей и пирамидами остролистника, обелиски из тисса – стоять на средних площадках, и статуи – улыбаться своими мраморными лицами, опираясь голыми ногами на пьедесталы, овитые гирляндами, и воды – готовыми кинуть в воздух свои ракеты, распустить свои снопы, переполнить водоемы, напоить весь сад нежным журчанием. Все ключи должны были находиться в дверных замках, все украшения – на стенах, каждая вещь – на своем месте, со всею законченностью деталей, с винами и фруктами, поданными на стол, и повсюду –много прекрасных зеркал,– так мне хотелось, чтобы отразить божественную улыбку, ночные волосы и грациозную поступь несравненной мадам де Серанс, таинственная красота которой должна была заглянуть в них только один раз и навсегда.
Никогда не было более сияющего утра. С рассветом грабли сгладили аллеи, лейки ожемчужили освеженные цветы. Воздух был мягкий, чистый и легкий.
Это ясное утро конца лета предвещало лучезарный день. Теплое солнце ласкало статуи и смягчало их мрамор; бассейны сверкали; ни один листок не должен был упасть, ни одна роза – облететь; были оставлены только самые сильные, и мощная их зрелость обеспечивала им долгую свежесть.
В полдень я приблизился к решетке, чтобы принять мадам де Серанс. Она вышла из кареты, и я поцеловал ей руку. Я поблагодарил ее за приезд и напомнил обещание. Она тихо улыбалась. Наступило мгновение молчания, и она протянула мне три розы, которые держала в руке по своему обыкновению. Я взял их и, поклонившись, удалился от нее и от великолепного дома. Три раза оборачивался я, целуя каждый из трех цветков, и каждый раз видел, что она глядит на меня.
Мадам де Серанс шла одна по аллее. Большие деревья сопровождали ее одно за другим, молча; в конце раскрывалась перспектива садов. Они были, в самом деле, удивительны. Купы листвы простирали свежую тень. Три флейтиста перекликались из глубины, спрятанные в запутанной раковине лабиринта; журчащие воды украшали молчание этого уединения, но одни только статуи улыбнулись прекрасной посетительнице.
Фронтон дома упирался на порфировые колонны.
Мадам де Серанс вступила в прохладные сени. Комнаты открылись одна за другой для молчаливой ее прогулки. Между ними были и простые, и другие– пышные, маленькие и большие, созданные для любви, для сна или грезы, для радостных раздумий и для склоненной грусти.
Мадам де Серанс провела весь день в великолепном доме. Сзади крыльцо спускается в палисадник. Здесь – только одна дорожка вокруг зеленого газона, на котором дремлет квадратный водоем. В нем отражаются два маленьких сфинкса из обожженной глины. По углам большие завитые сосуды из хрусталя придают вьющимся розам, цветущим в них, сходство со странными водяными цветами, вырастающими из прозрачных чащ. Вечер наступает здесь упоительно; вечер наступил.
В высокой столовой был сервирован ужин из отборных мяс, сладостей и фруктов. Оттуда, оставив на персике оттиск своих улыбающихся зубов, мадам де Серанс должна была подняться в спальню. Все зеркала увидели ее, и одно из них отразило ее обнаженной и сохранило навсегда в своем хрустале невидимый образ той, которая поставила на карту и проиграла мне свою тень.
В те времена я был игроком и счастливым игроком. Согласно старому суеверию, я замыкал мое золото в кошельке из кожи летучей мыши. Я не столько верил в действительную силу этой странной приметы, сколько был пленен ее необычайностью. Мне нравилось дополнять мой характер некоторыми причудливыми черточками для того, чтобы сделать его интересным как для других, так и для себя самого.
И вот каждый вечер я оказывался в игорном доме или в ином месте, где играли. И тайная, и открытая игра были одинаково в ходу; картежные притоны были переполнены, потому что увлечение костями и картами, доходившее до неистовства, привлекало к зеленым столам самое блестящее общество. Волосатые пальцы мужчин судорожно сжимались на столах рядом с нежно-сверкающими руками женщин. Ожидание вызывало трепет на очаровательных устах и слюну на ртах отвратительных; проигрыш выражался и грациозными гримасками и нахмуренными губами. Золото звенело, и в промежутках молчания слышны были стук бросаемых костей и полет карт, беглый и вещий.
Золото выигрышей просачивалось в соседние жизни, где проигрыш точил трещины. Возникали продажности, внезапные и угрюмые, одни нежданные, другие подстерегаемые. Рушились подточенные И треснувшие души и рассыпались в прах. Золото переходило из рук в руки для утоления желаний. Создавался рынок, аукцион и торг. Каждый искал, что ему продать или кого купить. Некоторые имели прибыль на посредничестве, многие спекулировали на нужде, все плутовали на качестве. Каждая страсть могла удовлетвориться, только бы случай ей благоприятствовал.
Нарумяненные и томные юноши, мужественные и наступательные женщины торговали своими извращенными ласками. Скачки богатства, его суетность и неожиданность придавали каждой прихоти торопливую поспешность. Самые счастливые утомлялись счастьем, благодаря однообразию его длительности. Фантазии ожесточились; возникли – чудовищные. Из-за какого-то нелепого соревнования старались превзойти один другого в распутствах, и удовольствие, от них получаемое, было меньше, чем тщеславие их совершить. Это была эпоха крайнего разгула и порочной изобретательности; я тоже участвовал во всем, и примеры, которые я делал, остались славными. Если мы не встретили рассвета за свечами истаявшими во время игры, то заря заставала нас за вином и любовью. Тогда мы убеждались в обмане нашего двойного опьянения. Оно томило нас усталыми телами и распустившимися волосами, трупами призраков, которые нас обольстили. Мы расходились с тоскою.
Каждый вечер, каковы бы ни были приключения дня или труды ночи, приводил меня, вопреки себе самому, к игорным столам. Среди многочисленных игроков, сменявших один другого, поражала с самого моего приезда и в течение всего моего пребывания одна дама удивительной красоты. Она являла одновременно и упорство, и небрежность, садилась всегда на одно и то же место, вдыхая цветы букета, с которым не расставалась никогда.
Среди стольких игроков с переменной удачей лишь наше счастье оставалось неизменным, и это постоянство успеха указало нас друг другу. Около нас собирался круг, и маркиз д'Амеркер вызывал не меньше зависти, чем мадам де Серанс.
Однажды я очутился рядом с нею, и мы, заговорив о нашем двойном счастье, постоянство которого изумляло, решили скрестить, как противники, наши удачи и посмотреть, чья уступит. Решив это испытание, мы назначили время и место поединка.
Была прекрасная августовская ночь, когда я сел за стол против мадам де Серанс. Племя игроков шумело об этой дуэли. Уже заключались пари об исходе, прежде чем началась игра. Были поставлены крупные суммы. Каждый из наших жестов вызывал ответные удары и имел последствия… Многочисленные интересы зависели от искусства наших ходов и от случайности наших козырей.
Салон мадам де Серанс, где я был наедине с ней, тремя окнами выходил в прекрасный сад, ароматы которого достигали до нас. Свечи сияли каждая очком света. Мадам де Серанс положила на стол букет роз; самая прекрасная из них висела на конце надломленного стебля, и лепестки ее опадали один за другим в течение этой патетической ночи. Тонкие руки партнерши стасовали гибкие карты. Игра началась. Я выиграл чудовищную ставку; она была удвоена; я выиграл снова, после еще, и еще, и еще… Золото поднялось столбиками. Остальное было представлено жетонами. Мадам де Серанс тихо улыбалась. Мы играли на драгоценности; ясный ее голос называл их одну за другой; бриллианты бросали снопы света; переливались рубины; стекали жемчужины капля за каплей. Она проигрывала: тогда мы начали ставить на карту поместья. Звучные и грациозные имена вызывали их по очереди: замки среди лесов в глубине дубовых аллей или сквозь завесу сосен, дома на речных берегах, рыжие поля пшеницы, коричневые пашни, зеленеющие луга, фермы с мычащими быками, голубятни, где воркуют голуби, пески, скалы, стога, пасеки… Мадам де Серанс не переставала улыбаться.
1 2 3 4 5 6 7 8
Однажды вечером г-жа де Гертелер удалилась в свою комнату около полуночи. Она чувствовала себя печальной. Г-н Эглиоль не появлялся в течение суток, а он никогда не пропускал ни одного дня. Г-н де Гертелер уехал верхом с утра, несмотря на то, что шел дождь. В то время, когда она причесывала волосы перед зеркалом, она увидела, как дверь отворилась, и вошел ее муж. Он был в высоких сапогах, но на них не было никаких следов грязи; платье его казалось пыльным, длинная паутина свисала с его локтя, и он держал в руке ключ. Ничего не говоря, он направился прямо к стене комнаты, где на гвозде висело распятие из слоновой кости, сорвал его, разбил о пол и на место его повесил тяжелый заржавленный ключ. Лицо его было гневно и бледно. Г-жа де Гертелер застыла на одно мгновение, не понимая; после, вдруг, поднеся руки к сердцу, вскрикнула и упала навзничь.
Когда она пришла в себя, страшное событие стало ей понятно. Ее муж заманил г-на д'Эглиоль в какую-нибудь западню. Старое обиталище, построенное на фундаменте крепости, таило в своих глубинах невидимые убежища и вечные тайники. Крик, ее собственный крик, звенел еще в ее ушах, но он, казалось, шел снизу, заглушенный грудами камня, пронзая своды, высившиеся один над другим, доходя до нее из тех уст, от которых навсегда отделила ее толща стен. Она хотела выйти. Дверь не поддавалась. Затворы замыкали окно: слуги жили далеко.
На другой день г-н де Гертелер принес ей пищу. Каждый день он возвращался. Паутина все висела на рукаве его пыльной одежды, сапоги стучали по плитам, большая морщина на лбу врезывалась в ледность пыток и бессонниц. Каждый раз он выходил молча и на слезы и на мольбы отвечал лишь кратким жестом, указывая на ключ, висевший на стене.
То были трагические дни, которые несчастная прожила, устремляя глаза на ужасное ex voto, которое все росло и становилось огромным. Ржавчина казалась ей красной от крови. Она чувствовала, как кровь сочилась в уединении ее отчаяния. Дом будто вымер. Вечером послышались шаги, и г-н де Гертелер вошел еще раз, неся лампу и корзину. Волосы его поседели, он даже не поглядел на несчастную, которая ползала у него в ногах, но не переставал с жадностью созерцать грозный ключ.
Тогда г-жа де Гертелер поняла алчное желание, снедавшее ее мужа, жгучую жажду, томившую его: увидеть труп своего соперника, убедиться в своей мести, ощупать ту гниль, которою стала плоть возлюбленного; словом – взять ключ, что он пригвоздил к стене, заменив знак прощения, образ которого из слоновой кости он разбил, знаком вечного злопамятства, который он повесил, как незыблемую бронзовую эмблему. Но увы, мщение неутолимо; оно навсегда остается желанием; в нем и жестокость, и муки; оно постоянно возвращается к той же тревоге, до самого конца жизни, до самого дна памяти.
Г-н де Гертелер почувствовал, что разгаданы его одинокие пытки, и страдал еще больше. На черном мраморе его гордости были кровавые борозды.
Однажды ночью, когда г-жа де Гертелер дремала, лежа на кровати, она услыхала, что дверь тихо; растворяется, и увидела своего мужа на пороге. Он держал в руках притушенную лампу и шел тихо, как тень, так что плиты не звенели, как будто мрачный лунатизм его неотступной мысли сделал из него невесомый призрак; он пересек комнату, поднялся на цыпочки, взял ключи и вышел. Наступила мертвая тишина. Муха, пробужденная светом, зажужжала и смолкла. Замок не щелкнул. Неизъяснимый толчок поставил на ноги г-жу де Гертелер. Босая скользнула она в коридор; ее муж спускался по лестнице; она последовала за ним. Из нижнего этажа он продолжал спускаться; ступени углублялись в темноту. Она слышала в глубине подземных коридоров шаги, которые шли впереди нее. Они были в древних подвалах старого отеля. Стены сочились сыростью. Они походили под круглыми сводами. Последняя лестница врезала свою спираль в скалу. В глубине на влажной стене еще мерцал отсвет маленькой лампы, которой не было видно. Наклонившись, г-жа де Гертелер слушала. Какой-то скрежет долетел до нее, и свет погас. Внизу открывалась круглая комната. Полураскрытая часть стены прикрывала узкий проход. Она прошла еще дальше. В конце, ощупью, она угадала незаметно приоткрытую дверь. Она раскрыла ее. Г-н де Гертелер сидел на земле около своей маленькой лампы в какой-то квадратной дыре, мощеной плитами и крытой сводом; он смотрел и был недвижим с широко раскрытыми глазами. Он глядел на нее и не. видел. Тошный смрад шел из подземелья; на камне, вне пределов тени, лежала уже позеленевшая высохшая рука. Госпожа де Гертелер не вскрикнула. .
Разбудить ли ей этого несчастного лунатика, которого яростный сон привел в трагический подвал? Наложить ли ей на его гордость еще наказание этой неожиданности? Нет!– Месть за позор была справедлива. Зачем показывать ему его унижение. Она почувствовала жалость к его блуждающим глазам, которые глядели на нее, ее не различая, к его лицу, со следами пыток, к его волосам, побелевшим от молчаливых страданий, и поняла, что для того, чтобы спасти эту боль, от него надо скрыть тайну его ночного падения и дать ему с миром утолить свою страстную жажду в вечном молчании могилы, чтобы он никогда не узнал, чья невидимая рука замуравила его лицом к лицу с его кощунством.
Г-н де Гертелер все смотрел на нее. Очень спокойно опустилась она на колени, поцеловала зеленоватую ладонь, которая раскрывала на камне свои высохшие пальцы, и, притворив дверь снаружи, ощупью вышла и нажала пружину стены, которая закрывала проход. Она поднялась по спирали лестницы, по подземным ступеням, по лестницам этажей И на ржавый гвоздь в своей комнате повесила трагический ключ, который покачался одно мгновение и остановился неподвижно, отмечая час вечный.
Голуби пролетали и вновь возвращались, порхая под аркадами маленького двора. В одно и то же время пробили часы на колокольнях города. Несчастная женщина, рыдая, протянула маркизу д'Амеркеру большой ключ и уронила к его ногам. Он поднял его. Ключ был тяжел. Ржавчина его казалась красноватой. Г-жа де Гертелер, коленопреклоненная, умоляла жестами, в беспамятстве, с судорожно сжатыми руками, видя, что он удаляется от нее. Маркиз д'Амеркер спустился к другому дворику, находившемуся, ниже и благоухавшему в самой середине монастыря.; Цветы там распускались между буксов равной высоты в партерах. Большие розы гирляндами обвивали колодезь с каменной окраиной. Они царапали шипами платье монаха, нагнувшегося над ним; вода брызнула. Высокий золотой подсолнечник склонял свой потир с медом. Голубка тихо ворковала, и маркиз д'Амеркер, возвратясь к кающейся, все еще лежавшей ниц, прошептал ей на ухо слова отпущения, которые, если и не разрешали ничего на небе, зато хотя на земле давали горестной душе мир.
ВЕЛИКОЛЕПНЫЙ ДОМ
Дом, который я построил для мадам де Серанс, был обширен и великолепен. Благороднейшие каменоломни доставили для него камень и мрамор; дерево было привезено из самых прекрасных лесов. Архитектор, лысый старик, действовал согласно старинным правилам. Со знанием зодчего он соединял искусство планировать сады. Он умел расположить в них и бассейны, и бьющие фонтаны. Он умел разбить боскеты, запутать лабиринты, завершить конек крыши самыми прихотливыми флюгерами.
После выбора местоположения и композиции перспектив, он простер свое искусство и на внутренние детали. За внешностью фасадов он распределил все скрытое в комнатах: люстры, свисающие с потолков, как сталактиты диких гротов, ковры мягкие, как газоны, стенные шпалеры – узорные, как цветники, зеркала –чистые как водоемы.
Весь день его видели озабоченным, перепрыгивающим через рвы, взбирающимся на леса, под дождем и под солнцем, вслед за садовниками или каменщиками. Удары кирки сливались со стуком молотков; оструганные балки лежали поперек тесанных камней. Вытянутые и дрожащие корни больших и ветвистых деревьев погружались в новую землю, чтобы в ней ожить. На быках привозили статуи, и каждый вечер, когда заходило солнце, тень дома увеличивалась работой дня.
Старик распоряжался всем – кладкой камней, укреплением деревянных обшивок, посыпанием аллей песком и уравнением воды в бассейнах, стрижкой кустов и узорными решетками,– неутомимый, с компасом в руке, с развернутыми планами, счастливый тем, что он мог еще раз создать произведение архитектуры, страстно им любимой, былая мода на которую уже проходила и чья изысканная симметрия уступала место импровизациям вольного вкуса. Его мания в согласии с моим желанием торопила работы, которые надо было закончить к условленному сроку.
В этот день, заранее назначенный, всему надлежало быть готовым: цветы должны были благоухать в партерах между буксами аллей и пирамидами остролистника, обелиски из тисса – стоять на средних площадках, и статуи – улыбаться своими мраморными лицами, опираясь голыми ногами на пьедесталы, овитые гирляндами, и воды – готовыми кинуть в воздух свои ракеты, распустить свои снопы, переполнить водоемы, напоить весь сад нежным журчанием. Все ключи должны были находиться в дверных замках, все украшения – на стенах, каждая вещь – на своем месте, со всею законченностью деталей, с винами и фруктами, поданными на стол, и повсюду –много прекрасных зеркал,– так мне хотелось, чтобы отразить божественную улыбку, ночные волосы и грациозную поступь несравненной мадам де Серанс, таинственная красота которой должна была заглянуть в них только один раз и навсегда.
Никогда не было более сияющего утра. С рассветом грабли сгладили аллеи, лейки ожемчужили освеженные цветы. Воздух был мягкий, чистый и легкий.
Это ясное утро конца лета предвещало лучезарный день. Теплое солнце ласкало статуи и смягчало их мрамор; бассейны сверкали; ни один листок не должен был упасть, ни одна роза – облететь; были оставлены только самые сильные, и мощная их зрелость обеспечивала им долгую свежесть.
В полдень я приблизился к решетке, чтобы принять мадам де Серанс. Она вышла из кареты, и я поцеловал ей руку. Я поблагодарил ее за приезд и напомнил обещание. Она тихо улыбалась. Наступило мгновение молчания, и она протянула мне три розы, которые держала в руке по своему обыкновению. Я взял их и, поклонившись, удалился от нее и от великолепного дома. Три раза оборачивался я, целуя каждый из трех цветков, и каждый раз видел, что она глядит на меня.
Мадам де Серанс шла одна по аллее. Большие деревья сопровождали ее одно за другим, молча; в конце раскрывалась перспектива садов. Они были, в самом деле, удивительны. Купы листвы простирали свежую тень. Три флейтиста перекликались из глубины, спрятанные в запутанной раковине лабиринта; журчащие воды украшали молчание этого уединения, но одни только статуи улыбнулись прекрасной посетительнице.
Фронтон дома упирался на порфировые колонны.
Мадам де Серанс вступила в прохладные сени. Комнаты открылись одна за другой для молчаливой ее прогулки. Между ними были и простые, и другие– пышные, маленькие и большие, созданные для любви, для сна или грезы, для радостных раздумий и для склоненной грусти.
Мадам де Серанс провела весь день в великолепном доме. Сзади крыльцо спускается в палисадник. Здесь – только одна дорожка вокруг зеленого газона, на котором дремлет квадратный водоем. В нем отражаются два маленьких сфинкса из обожженной глины. По углам большие завитые сосуды из хрусталя придают вьющимся розам, цветущим в них, сходство со странными водяными цветами, вырастающими из прозрачных чащ. Вечер наступает здесь упоительно; вечер наступил.
В высокой столовой был сервирован ужин из отборных мяс, сладостей и фруктов. Оттуда, оставив на персике оттиск своих улыбающихся зубов, мадам де Серанс должна была подняться в спальню. Все зеркала увидели ее, и одно из них отразило ее обнаженной и сохранило навсегда в своем хрустале невидимый образ той, которая поставила на карту и проиграла мне свою тень.
В те времена я был игроком и счастливым игроком. Согласно старому суеверию, я замыкал мое золото в кошельке из кожи летучей мыши. Я не столько верил в действительную силу этой странной приметы, сколько был пленен ее необычайностью. Мне нравилось дополнять мой характер некоторыми причудливыми черточками для того, чтобы сделать его интересным как для других, так и для себя самого.
И вот каждый вечер я оказывался в игорном доме или в ином месте, где играли. И тайная, и открытая игра были одинаково в ходу; картежные притоны были переполнены, потому что увлечение костями и картами, доходившее до неистовства, привлекало к зеленым столам самое блестящее общество. Волосатые пальцы мужчин судорожно сжимались на столах рядом с нежно-сверкающими руками женщин. Ожидание вызывало трепет на очаровательных устах и слюну на ртах отвратительных; проигрыш выражался и грациозными гримасками и нахмуренными губами. Золото звенело, и в промежутках молчания слышны были стук бросаемых костей и полет карт, беглый и вещий.
Золото выигрышей просачивалось в соседние жизни, где проигрыш точил трещины. Возникали продажности, внезапные и угрюмые, одни нежданные, другие подстерегаемые. Рушились подточенные И треснувшие души и рассыпались в прах. Золото переходило из рук в руки для утоления желаний. Создавался рынок, аукцион и торг. Каждый искал, что ему продать или кого купить. Некоторые имели прибыль на посредничестве, многие спекулировали на нужде, все плутовали на качестве. Каждая страсть могла удовлетвориться, только бы случай ей благоприятствовал.
Нарумяненные и томные юноши, мужественные и наступательные женщины торговали своими извращенными ласками. Скачки богатства, его суетность и неожиданность придавали каждой прихоти торопливую поспешность. Самые счастливые утомлялись счастьем, благодаря однообразию его длительности. Фантазии ожесточились; возникли – чудовищные. Из-за какого-то нелепого соревнования старались превзойти один другого в распутствах, и удовольствие, от них получаемое, было меньше, чем тщеславие их совершить. Это была эпоха крайнего разгула и порочной изобретательности; я тоже участвовал во всем, и примеры, которые я делал, остались славными. Если мы не встретили рассвета за свечами истаявшими во время игры, то заря заставала нас за вином и любовью. Тогда мы убеждались в обмане нашего двойного опьянения. Оно томило нас усталыми телами и распустившимися волосами, трупами призраков, которые нас обольстили. Мы расходились с тоскою.
Каждый вечер, каковы бы ни были приключения дня или труды ночи, приводил меня, вопреки себе самому, к игорным столам. Среди многочисленных игроков, сменявших один другого, поражала с самого моего приезда и в течение всего моего пребывания одна дама удивительной красоты. Она являла одновременно и упорство, и небрежность, садилась всегда на одно и то же место, вдыхая цветы букета, с которым не расставалась никогда.
Среди стольких игроков с переменной удачей лишь наше счастье оставалось неизменным, и это постоянство успеха указало нас друг другу. Около нас собирался круг, и маркиз д'Амеркер вызывал не меньше зависти, чем мадам де Серанс.
Однажды я очутился рядом с нею, и мы, заговорив о нашем двойном счастье, постоянство которого изумляло, решили скрестить, как противники, наши удачи и посмотреть, чья уступит. Решив это испытание, мы назначили время и место поединка.
Была прекрасная августовская ночь, когда я сел за стол против мадам де Серанс. Племя игроков шумело об этой дуэли. Уже заключались пари об исходе, прежде чем началась игра. Были поставлены крупные суммы. Каждый из наших жестов вызывал ответные удары и имел последствия… Многочисленные интересы зависели от искусства наших ходов и от случайности наших козырей.
Салон мадам де Серанс, где я был наедине с ней, тремя окнами выходил в прекрасный сад, ароматы которого достигали до нас. Свечи сияли каждая очком света. Мадам де Серанс положила на стол букет роз; самая прекрасная из них висела на конце надломленного стебля, и лепестки ее опадали один за другим в течение этой патетической ночи. Тонкие руки партнерши стасовали гибкие карты. Игра началась. Я выиграл чудовищную ставку; она была удвоена; я выиграл снова, после еще, и еще, и еще… Золото поднялось столбиками. Остальное было представлено жетонами. Мадам де Серанс тихо улыбалась. Мы играли на драгоценности; ясный ее голос называл их одну за другой; бриллианты бросали снопы света; переливались рубины; стекали жемчужины капля за каплей. Она проигрывала: тогда мы начали ставить на карту поместья. Звучные и грациозные имена вызывали их по очереди: замки среди лесов в глубине дубовых аллей или сквозь завесу сосен, дома на речных берегах, рыжие поля пшеницы, коричневые пашни, зеленеющие луга, фермы с мычащими быками, голубятни, где воркуют голуби, пески, скалы, стога, пасеки… Мадам де Серанс не переставала улыбаться.
1 2 3 4 5 6 7 8