Куда исчез Шкутенок, и не заметила…
Какое-то время Зина гнала повозку по большаку, пока не увидела спрятавшийся в зарослях боковой съезд. Наверно, она чересчур круто повернула повозку, и раненый со связанными руками едва удержался, чтобы не вывалиться из нее. Развязать его пока не было возможности, и он лишь крепче сжимал зубы от беспрестанных толчков телеги на выбоинах и корнях деревьев, тесно обступивших узкую лесную дорожку. Только когда повозка оказалась в густом, нависшем над дорогой ольшанике, хрипло выдохнул:
— Развяжи…
Не узнав его голоса, Зина дрожащими пальцами принялась развязывать его руки. Усталая лошадь нерешительно остановилась.
Конец туго затянутой веревочки девушка ухватила зубами, и скоро Федор вольно развел затекшие руки.
Они оба молчали, разговаривать не хотелось — тем более о том, что произошло на дороге. В сознании еще горел страх — в любую минуту их могли здесь настичь. Схватив из-под ног хворостину, Зина принялась молча погонять лошадь. Неохотно подчиняясь женской руке, та лениво бежала по едва заметной в траве дорожке. Дорожка долго виляла в зарослях, но куда вела, было неизвестно. Если в какую-то деревню, это не годилось, им следовало избегать людей. Так случилось, что в их безысходности блеснул луч надежды, который невозможно было потерять.
Но прежде в лесу они потеряли дорогу. Вроде была — они ехали по ней — и где-то незаметно пропала. Под колесами стелился мягкий зеленый мох с ягодниками, стал гуще подлесок. Наконец колесо зацепилось за гнилой пень, повозка остановилась. Вокруг негусто стояли старые сосны, но заросли ольшаника не давали проехать дальше, и Федор сказал:
— Распрягай…
Зина помогла ему слезть с повозки, потом принялась распрягать лошадь. Делала она это впервые в жизни, — до войны, живя на станции, с лошадьми дела не имела. Хуже всего было рассупонить хомут, тугой ремешок супони долго не поддавался ее рукам. Кое-как развязав его, девушка с немалым усилием стащила через голову лошади тяжелый хомут. Все это вместе со шлеёй и седелкой бросила в повозку. Федор на одной ноге прискакал к лошади, на которую она, подставив ему спину, помогла взобраться.
Превозмогая слабость и боль, он неуклюже уселся верхом, отставив в сторону раненую ногу и обеими руками держась за лошадиную гриву. Зина осторожно повела лошадь вглубь леса.
Шло время, вокруг было тихо, и помалу они стали отходить от пережитого. Из их смятенных ощущений уходил страх, его место занимало успокоение. Неуверенное, тревожное успокоение, дававшее, однако, передышку в непрестанном ожидании новой опасности. Нога у Федора по-прежнему остро болела, с пальцев стопы и набрякшей кровью портянки то и дело капала кровь. Он старался терпеть, опасаясь потерять сознание и упасть, — все же крови за день, наверно, потерял много. Зина его вряд ли подняла бы. Да и стала бы поднимать вообще? Происшедшее на большаке уже встало между ними недоброй стеной, в отношения вползла мрачная тень отчуждения. Редкие слова утратили прежнюю искренность, становились чужими, отстраненными. Но разве в том кто-нибудь из них виноват? Федор не чувствовал себя виноватым, обретя робкую еще возможность спастись.
Хотя и тусклую, призрачную возможность, за которую не слишком ли дорого было заплачено. А возможно, и чересчур дорого…
С хвойного лесного пригорка начался покатый склон вниз. Вокруг погустел ольшаник, Федору то и дело приходилось уклоняться от сучьев широко разросшегося орешника, оберегать раненую ногу. Откуда-то потянуло лесной прохладой, возможно, невдалеке протекал ручей или было болотце. Раненому очень хотелось пить, но он молчал, молчала и Зина. Она все дальше и дальше вела за собой лошадь, которая, отмахиваясь хвостом от мошкары, устало брела за девушкой. Пока не остановилась.
— Что? — спросил Федор, словно пробуждаясь от забытья.
— Похоже, болото, — неуверенно сказала Зина.
— Помоги слезть.
Она помогла, опять подставив ему спину, плечо, и он, опершись о них, грузно свалился в лесную траву. Окровавленная повязка на ноге едва уже держалась, с грязных пальцев, не переставая, стекала кровь. Зина молча стащила с себя темную жакетку, сняла синюю, в мелкий горошек кофточку. Лифчика под ней не оказалось, и Зина стеснительно заслонялась локтями, пока рвала кофту на полосы. Федор лишь взглянул на нее и тут же отвел взгляд, — видеть ее такой ему было теперь неловко. Наверно, почувствовав это, она торопливо надела жакет, потом молча туго обмотала его голень. После перевязки раненому вроде бы стало легче, главное — унялась кровь. Разговаривать оба избегали, избегали и взглядов в лицо друг другу. Перевязав, Зина поднялась с земли.
— Поищу воды…
И скрылась в зарослях ольшаника. Потная лошадь сразу стала пастись, пощипывая траву. Федор хотел сказать, что лошадь следует привязать, но не успел и подумал: пусть. Может, лошадь никуда не уйдет, травы здесь хватает… И сторожко замер на боку, предаваясь своей все разрастающейся боли.
Отмахиваясь от беспрестанно зудящих комаров, Зина долго продиралась сквозь колючие заросли ожины, перешла высокий, в рост человека малинник. Ручья, однако, нигде не нашла. Под ногами мягкий зеленый мох, но вода из-под него не проступала, наверно, здесь все давно высохло. И она изменила направление — свернула в смешанный с корявыми березками ольшаник, из которого несло неприятным запахом дурнопьяна. Сосен поблизости не было, хвойный бор оказался в стороне, скоро под ногами опять стало твердо и сухо. Может, болото осталось сзади?
Ей необходима была вода, ручей или хотя бы какая-то лужа. Она уже знала, как страдают лишенные воды раненые, иные оттого и погибают. Месяц назад в стычке под станцией остался раненый партизан Салахович, который пролежал на жаре в поле до вечера. Когда стемнело, пришедшие за ним ребята нашли его мертвым. Днем, видно было, грыз землю, так измучился от жажды. Хорошо, что Федор не на жаре, но все же… Как спасать его дальше, она не знала. Куда податься из этого леса, в какую сторону? Наверно, поблизости есть какая-нибудь деревня, но можно ли им соваться в незнакомое место? Уже сунулись прошлой ночью… Будто предчувствуя скверное, Зина не хотела туда заходить, но усадьба, показалось, на отшибе, у самого леса. Вроде и не в деревне даже. Ночью прошел небольшой дождик, они немного промокли на лесной дороге. А главное — так заманчиво было часок-другой отдохнуть на свежем сене. Почти наедине. Два его ординарца — Казаченок и Раецкий должны были по очереди караулить снаружи. Но не укараулили. Раецкого убили сразу, как только он выскочил из ворот, — ткнулся головой в траву и затих. А куда девался Казаченок, они и не заметили. Наверно, и она бы осталась там, если бы не Федор. Не сразу проснувшись, не успела выскочить за ним, когда тот скатился с сена. Она замешкалась, и к ней уже подбирался полицай, все тот же бугай в пилотке, пытаясь схватить за ногу. Но Федор выпустил очередь, и полицай бросился из пуни. Оба они тоже уже выскочили, но не успели отбежать к кустам, Федор свалился с пулей в ноге. И она остановилась.
Тогда он спас ее, а потом? Но что — потом? По существу спас и в другой раз. Или нет — другой раз погубил, отдал полицаю. Наверное, так. А может, все же и не так? Как все это неясно и запутанно. Теперь и не понять даже…
Она любила его давно, с тех пор, как он стал командиром отряда и перебрался из Староселья в Белыничскую пущу. Она работала в отряде с фельдшером Матузенком, подсобляя тому, как санинструктор в армии. Матузенок бьл человек в годах и в отношениях с ней никогда не позволял себе лишнего — все всерьез, сухо и просто. Но Матузенка убили при переходе железной дороги под Зябками, и его санитарная сумка перешла к Саманкину, ставшему ее новым начальником. Этот выглядел гораздо моложе прежнего и был совсем другой нравом — насмешник и приставала. Все норовил шлепнуть ее по заду или ухватить спереди, ей было стыдно перед ребятами. Однажды она попросила перевести ее во взвод подрывников, но командир Федор лишь рассмеялся — какой, мол, из тебя подрывник, еще сама себя подорвешь. И приказал перейти в резерв, — на ночь перебраться в его шалаш. А там видно будет.
Она и перебралась. Только не на ночь или две, а на все три месяца.
Вообще он был хороший, их командир Федор. Не такой, как всегда чем-то недовольный Матузенок или приставала Саманкин. Недели две с того дня, как она поселилась в его шалаше, он ни словом, ни пальцем не тронул ее. Она старалась как можно меньше там находиться — попозже придти, когда командир уже спал, и утром пораньше вскочить на ноги. Весь день проводила с ребятами, если те не ходили на задания. В то время, еще до блокады, задания были не очень опасные — преимущественно продуктовые заготовки. Приходили ночью в деревню, выводили из хлева корову или двух сразу. А то забирали кожухи, сапоги — обувь же у всех разваливалась. У кого брать, подсказывали свои люди в каждой деревне. Они же рассказывали, у кого гналась самогонка, — брали и самогон. А то расстреливали старост — деревенских дедков. Позовут из хаты, заведут за гумно и стрельнут. Чтоб другие боялись. А если у кого полицай в семье, так тем достанется. Самого полицая, конечно, не поймать, тот в гарнизоне, зато родители, сестры — дома. У этих забирали все под метлу: скотину, одежду, хлеб. Нередко сжигали и хаты. Посмотришь ночью — если за лесом полыхает, все уже знают: это ребята мстят немецко-фашистским захватчикам.
Так продолжалось до весны, когда их отряд перебрался под Езовно, к большому болоту. Кажется, там имели намерение пробыть дольше, оборудовали землянки. Прежде всего для начальства и штабную. Командирскую и вовсе неплохо, обшили тесом, смастерили кровати — для комиссара и командира. На одной из них и свершился ее неписаный брак с командиром, с ее Федором. Эх, Федор, Федор, любимый Федор Иванович!.. Зачем же ты так?
А что ж — лучше качаться в местечке на одной перекладине рядом? Разве что — рядом, в том и все утешение. А так вот — спаслись.
Но как спаслись? И зачем спаслись?
Зина в отчаянии упала на траву под кустом орешника и заплакала. Плакала беззвучно, давясь безысходностью и горем, не зная, как пережить случившееся. Плач накатился внезапно, вроде внезапно и прекратился, она приходила в себя. Ладонями вытерла мокрые щеки и села. Что было делать?
И тут она услышала голос — вроде бы кого-то звали, вроде женщина, что ли? Сначала испугалась, потом подумала: а вдруг? Женщина — не мужчина, в такое время на женщину больше надежды. Вдруг поможет.
Но нет — голоса скоро смолкли, воцарилась тишина. Впереди перед ней откуда-то появилась пара бабочек — красивых лесных созданий с двумя фиолетовыми глазками на распростертых крылышках. Когда-то в школьные годы брат отлавливал таких на лугу, собирал коллекцию, и она с ним ругалась. Ей было жаль этих эфемерных лесных созданий, проткнутых на картонке булавками. Шустро порхая между деревьев, бабочки словно указывали ей путь, и Зина пошла за ними, прислушиваясь.
Кажется, она слишком долго пробиралась в зарослях мелколесья — ольшаник, кусты лозняка, молодой березняк. Перелезла через поросли буйной, с махрами крапивы, обстрекала ноги. Завалы сухого хвороста на старой вырубке обошла стороной, хотя обходить пришлось далеко. В неглубоком овражке между камней вдруг обнаружила ручеек. Едва заметная в траве, тихонько журчала прерывистая струйка воды. Зина обрадованно присела возле, окунула руки. Вода была чистая и холодная, это ее обнадежило, — надо было возвращаться за Федором…
Оставшись один, Федор со стоном вздохнул, теперь можно было не сдерживаться. Нога болела все больше, казалось, распухла до колена и выше, уже не мог шевельнуть пальцами. Так можно дождаться и гангрены, обеспокоила его внезапная мысль. Тогда и счастливое освобождение окажется не в радость, — горестно подумал он.
Голодная лошадь усердно щипала траву, все дальше отходя в кустарник. Опасаясь, что она уйдет, Федор подполз ближе и ухватил волочащийся по земле повод. Лошадь вырываться не стала, и Федор с поводом в руке лег рядом.
Он лежал на истоптанной копытами траве, свободной рукой отмахиваясь от взлютовавших к вечеру насекомых, и ждал Зину. Но Зина не шла, а в нем все пересохло от жажды, горело в груди. Наверно, можно было бы успокоиться, отойти от пережитого, осознать главное — все-таки они спаслись. Но радость спасения все больше омрачалась сознанием того, что произошло с Зиной. В их спасении чего-то он не учел, сделал не так, и все получилось скверно, по-видимому, неправильно. Хотя именно эта неправильность и спасла обоих. Но, избавившись от одной беды, они вплотную столкнулись с другой — он терял Зину.
Не до конца, однако, осознав случившееся, он приходил и к другой мысли: а стоит ли переживать, сомневаться, не лучше ли придушить в себе скверное чувство и окончательно увериться — им повезло. Наибольшим из возможных на войне везений — они обхитрили смерть. Какой ценой — это другое дело. Хотя в их случае вряд ли какая цена могла оказаться чрезмерной. Хотелось так думать. Но почему-то не думалось.
Не думалось, возможно, потому, что между ним и Зиной встало еще двое — полицай и Шкутенок. Полицай — это в общем понятно, но кто этот Шкутенок? Почему он застрелил напарника? Чтобы спасти их? В это не верилось. Да и как он объяснит в бригаде странную причину своего спасения? Кто поверит, что все здесь случайно и нет тайного умысла. Все случайное — подозрительно, особенно на войне. А главное — как теперь к нему отнесется Зина? Да и понадобится ли ему после всего, что свершилось, какое-то ее отношение? Чтобы начать все сначала или продолжить прежнее? То светлое и хорошее, что само собой произошло между ними и чистой радостью жило несколько последних месяцев? Наверно, прежнего не получится. Зина, пожалуй, станет другой, вряд ли сумеет переступить через женскую свою обиду. Женщина, что некогда была твоей и стала не твоей, снова твоей не будет. Он это знал по собственному мужскому опыту и мог бы вспомнить опыт других.
Он сам виноват. Случилось так, что перед лицом гибели пренебрег любовью. А она? Похоже, и она тоже. Послушалась его, пошла с полицаем. А могла и не пойти. Другое дело, чем бы кончилось ее непослушание. Скверно кончилось бы, это точно.
Он себя успокаивал, и вроде это ему удавалось. Сначала немного, потом все больше. Нечего колупаться в душе — пока не погибли, думал он. Придет Зина, будут пробираться дальше. Может, как-нибудь доберутся и до Кривулевского леса, где остался отряд. Только бы напиться воды. Жажда мучила его, казалось, не меньше, чем рана. В чем только принесет воды Зина?
А если она не придет вообще? Что-то слишком долго где-то блуждает. Или поблизости воды не оказалось? Или оставила его?.. Прошло подозрительно много времени, а Зина не возвращалась. Солнце низко склонилось над лесом, вокруг все ширились — сливались вечерние тени — от сосен, берез, темных кустов можжевельника. В зарослях сумерки казались гуще; от травы стало отдавать сыростью и прохладой. Становилось зябко. Федор все чаще вздрагивал, как от озноба, возможно, поднимался жар. Или это — от мокрой, не просохшей от пота гимнастерки?
А вдруг Зина приведет полицаев?
Эта нелепая мысль тем не менее почти испугала его, вынудила обеспокоиться в поисках выхода. Но что он мог предпринять? Было бы оружие — мог бы недаром умереть. А так… Возьмут, как щенка, за коршень и повесят на местечковой арке. До войны, в праздники там выставляли убранные цветами портреты вождей, а теперь будут вешать людей. (Удобные, однако, эти арки — на все годятся). Людей до войны не вешали — где-то тайком расстреливали или ссылали на Север. У него расстреляли брата-инженера. Наверно, по этой причине самого уволили из кадров и призвали только с началом войны. В особом отделе обо всем знают, сам рассказал. Попробуй не рассказать, что-нибудь скрыть, себе дороже обойдется, как говорил в отряде партизан-одессит. Поэтому приходится воевать—и за себя и за брата. Оплачивать неоплатный долг. Да и за семью тоже. А теперь еще и за Зину…
Скоро в кустах стало темнеть, надвигалась ночь. Зины все не было. В душе разрасталась тревога — что случилось? Или — она, или — ее? Может, полезла куда-то и ее поймали. Если отошла далеко….
А может, действительно не захотела вернуться?
Небо над замершими к ночи вершинами сосен еще таило в себе отсвет угасшего дня, а лес уже погрузился во тьму. Беспокойство все больше охватывало Федора — что делать? Но что он мог сделать? Лежал на уже отсыревшей к ночи траве, держал в руке повод. Лошадь беспрестанно дергала — тянула в кусты, к свежей траве. Не отпуская повод, он думал, что надо отсюда смываться, не дожидаясь Зины. Если не пришла к вечеру, то вряд ли придет вообще. Ночью она его не найдет. Заблудится. Если даже станет искать.
Взобраться на лошадь было трудно, и он долго примеривался, как это сделать.
1 2 3 4