Он имел форму прямоугольника, и наполовину прикрывавшая его стеклянная крыша тянулась от гостиницы до гаража. Вести наблюдение за тем, что происходило во дворе, можно было только из окон гостиницы или из домика на другой стороне улицы; окна его находились как раз напротив ворот. За мной не велось наблюдения, когда я ставил машину в гараж, но меня могли видеть, когда я въезжал во двор.
Возвратившись в номер, я произвел обычную проверку, но ничего подозрительного не обнаружил. Пока нацисты все еще держались от меня на расстоянии, предоставляя мне свободу действий.
Проведя за размышлениями около часа, я смог ответить на кое-какие вопросы, хотя при этом возникли новые. Я тщательно проанализировал параллельное предположение, возникшее у меня в связи с документом Ротштейна, и решил, что оно остается в силе. После этого я почувствовал себя много лучше и даже составил следующее краткое донесение в резидентуру:

“Дополнение к сообщению № 5.
В контейнере, обнаруженном в лаб. Ротштейна, оказался флакон с микробами легочной чумы в сильной концентрации, а также зашифрованное сообщение для брата Ротштейна в Аргентине с подробными указаниями, как вызвать ее эпидемию в Сан-Катарине. Если вам потребуются детали, свяжитесь с капитаном Штеттнером из комиссии «Зет»”.

Я прилег минут на десять отдохнуть, потом вспомнил, что чуть не забыл позвонить в “Брюннен-бар”.
Линия не прослушивалась, и в баре мне сообщили, что герра Квиллера просили позвонить до полуночи по телефону “Вильмерсдорф 38-39-01”.
Уже после второго звонка Инга взяла трубку. Ее телефон тоже не прослушивался.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.
– Сейчас лучше.
– Мне сообщили, что ты просила позвонить…
– Да. Приходи ко мне – нам нужно встретиться.
– Слишком опасно, Инга. Все может повториться сначала.
– Никакой опасности нет. Ты должен прийти как можно скорее. Поверь, что у меня есть кое-что важное для тебя.
Передо мной был выбор – согласиться с ее утверждением об отсутствии опасности или остаться при своем мнении.
– Хорошо, я буду у тебя минут через пятнадцать.
Разумеется, это было рискованно, хотя, возможно, я ошибался в оценке положения. Я вышел из гостиницы, опустил в ближайший почтовый ящик донесение в резидентуру, а потом взял такси. Пока мне не хотелось рекламировать, что я располагаю очень быстроходным “мерседесом” – эта машина еще могла пригодиться для того, чтобы унести меня от опасности.

Я не обнаружил наблюдения за подъездом дома, где жила Инга. Вестибюль, лифт и коридор верхнего этажа были безлюдны. Я нажал звонок.
Инга была в ярко-красной тунике и таких же брюках. Она взглянула на меня, и мне показалось, что этот цвет отразился у нее в глазах. Я впервые видел ее в таком одеянии.
– Познакомьтесь, Хельмут Браун, – сказала она. Это был низенький человек с влажными глазами, чуть опущенными веками и маленьким, как у котенка, тупым носиком. Его руки неподвижно висели; держался он уверенно, но Инга очень нервничала и за первые полминуты раза два взглянула на столик из черного дерева.
– А ведь они убеждены, что я работаю на них, – сообщил он с застенчивой улыбкой.
Должен признать, что я оказался захваченным врасплох и поэтому чувствовал себя неважно. Мы всегда стараемся заранее оценить обстановку, в которой придется действовать. Прошло уже двадцать минут после моего телефонного разговора с Ингой, а я все еще не понимал, что значил ярко-красный цвет ее костюма, присутствие какого-то Брауна и лежащая на столике черная папка. Мне приходилось ориентироваться по ходу беседы, а я так же, как и мои коллеги, терпеть не мог этого.
– На них? – переспросил я, поскольку это мог быть кто угодно – комиссия “Зет”, какой-нибудь любовник Инги и так далее. Во всяком случае, я уже точно знал, что на нашу разведку он не работает, – в его первой фразе не было ни одного кодового слова.
– На “Феникс”, – уточнил он, продолжая улыбаться. Он явно пришел сюда для деловой беседы и, взяв со стола папку, с развязным поклоном протянул мне.
– Это для вас, герр Квиллер.
Инга опустилась на черную кушетку, и в моем сознании почему-то сразу возник образ пламени на углях. Прежде чем открыть папку, я взглянул на Ингу – она сидела, рассматривая свои руки. Папка была небольшой, тоненькой, и на первом же листе я увидел слово “Шпрунгбертт”, то есть “Трамплин”.
– Вы хотите, чтобы я сейчас же просмотрел это?
– Мы полагаем, что не следует терять времени, – ответил он, и я сообразил, что мой новый знакомый говорит с баварским акцентом.
Они оба не спускали с меня глаз, пока я перелистывал документы. Уже на второй странице оказался список фамилий высокопоставленных генералов и офицеров немецкого генерального штаба. Далее шел перечень воинских частей, находящихся в состоянии готовности для участия в операции, затем характеристика всей операции в целом с подробной разработкой деталей предварительных мероприятий и направления основных ударов. Тщательно отобранные смешанные пехотные, военно-морские и военно-воздушные части должны были начать военные действия сразу же после одновременной передачи пятью международными телеграфными агентствами ложного сообщения о том, что в результате ошибки во время очередного ядерного испытания в Сахаре облака радиоактивной пыли движутся через Средиземное море на Европу. После объявления тревоги немедленно наносились удары по Гибралтару, Алжиру, Ливии, Кипру и Сицилии, причем в операциях должны были участвовать также подразделения армии Франко и батальоны, сформированные мафией в Южной Италии. Главные державы мира будут поставлены перед свершившимся фактом. Все это должно было стать началом новой войны в ядерном веке.
В течение пятнадцати минут, пока я читал бумаги, никто не произнес ни слова. Я положил папку на столик и заметил:
– Но здесь нет даты и часа начала всей операции.
– Я не обратил внимания, – с огорченным видом ответил Хельмут Браун. – Мне будет очень трудно узнать это. Я и так очень рисковал, добывая папку.
Инга, внимательно наблюдавшая за мной, снова принялась разглядывать свои ногти. На ее лице я лишь мог прочесть, что все это ее очень тревожило. Лицо Брауна выражало обиду.
– В Сахаре сейчас действительно работает испытательная группа, – задумчиво заметил я, – но никто не знает, когда там будет взорвана бомба.
– Мы можем предполагать, герр Квиллер, что это вопрос нескольких дней.
Я подошел к Брауну и спросил:
– С какой целью вы достали эту папку и что заставило вас решиться показать ее мне?
Все еще не поднимая рук и смотря мне прямо в глаза, Браун ответил:
– Я друг Инги, и она знает, что я борюсь с “Фениксом”. Она рассказала мне о вас. Я хотел сделать что-нибудь конкретное, и после многих лет пассивного сопротивления нацистам такая возможность представилась. Сам я ничего с этой папкой сделать не смогу, а вы можете, и поэтому я принес ее вам.
Инга насторожилась и что-то прошептала. Браун взглянул сначала на нее, потом подбежал к двери и, наклонившись, прислушался.
Шестьдесят секунд могут тянуться очень долго, а молчание продолжалось больше; Браун все еще стоял у двери, прислушиваясь. Инга была рядом со мной, но я на нее не смотрел, а пытался разобраться в том, что же тут происходит.
Перед людьми моей профессии иногда встает исключительно сильный соблазн рискнуть и все поставить на карту. Именно в таком состоянии я сейчас находился. Однако мы никогда не рискуем вслепую. Перед тем, как принять решение и пойти на риск, тем более значительный, мы должны быть хоть в чем-то уверены или твердо что-то знать. Сейчас же дело обстояло так.
Я теперь знал, почему за “Брюннен-баром” не велось наблюдения в тот вечер, когда Октобер был у Инги. Теперь я знал, почему был убит Солли. Я понял, почему Инга была сегодня в красном. Я понял также, почему так легко и просто мне дали ознакомиться с документами о подготовке операции “Трамплин”.
И все же человек иногда в результате недостаточного обдумывания делает выводы, которые ему кажутся бесспорными. Бывает и так, что факты, имеющиеся в нашем распоряжении, настолько идеально подходят друг к другу, что мы отбрасываем некоторые детали, считая, что они нарушают общую картину или вообще являются лишними. Вот поэтому так трудно сделать решительную ставку, и ясно, что такой риск должен быть тщательно рассчитан.
Браун выпрямился и от двери подошел к нам.
– Я очень легко пугаюсь, – шепотом сообщил он, – но ничего не могу с собой поделать. Я мог бы действовать более эффективно, если бы так не боялся.
– Ничего, у вас и сейчас получается неплохо, – ответил я, показывая взглядом на папку.
Это, видимо, ободрило его, и он спросил:
– Вы передадите это своим?
– Да, как только получу подтверждение. Начальство требует, чтобы мы проверяли информацию сразу после получения ее от первичного источника. Содержание этой информации таково, что времени у нас в обрез.
– Да, но как же вы получите такое подтверждение?
– Отправлюсь в центр “Феникса”. Теперь мне известно, что он находится в доме у Грюневальдского моста.
Уголком глаза я заметил, как вздрогнула Инга.

19. Лжесвятыня

– Но вы же не уйдете оттуда живым! – воскликнул Браун.
Инга снова вздрогнула. Я взял папку, но Браун поднял руку.
– Прошу вас, не ходите. Если вы все же решите пойти, умоляю – не берите с собой папку.
– Не беспокойтесь, я не скажу, откуда она у меня.
– Герр Квиллер, вы не понимаете… Руководители “Феникса” начнут выяснять, кто похитил папку, и обнаружат, что она побывала в руках у меня и Инги. Прошу вас, – повторил он, волнуясь.
– Ну, хорошо, – ответил я и бросил папку на столик. – Вы сможете показать ее мне после моего возвращения?
– Вы не вернетесь, – вздохнул Браун и умоляюще взглянул на Ингу.
Она повернулась и вышла из комнаты, но тут же возвратилась уже в пальто полувоенного покроя, в котором она могла сойти за кого угодно – за мужчину, несмотря на шапку волос яркого цвета, за женщину или за языческую Жанну д'Арк.
– Мы идем вместе, – заявила она.
– Но, Инга… – беспомощно пролепетал Браун и зажмурился.
Он не двинулся с места, когда мы вышли из квартиры. Кто-то в лифте уже закрывал дверцу кабины, но, увидев нас, задержался, чтобы мы могли спуститься вместе. В отделанном мрамором безлюдном вестибюле мы пропустили его вперед в качестве ответной любезности; от стен гулко отражались звуки наших шагов.
Мы пошли по мостовой, но вскоре услыхали за собой чьи-то торопливые шаги и оглянулись. Нас догонял Браун.
– Герр Квиллер – начал он, но, видя, что мы не обращаем на него внимания, замолчал, успев лишь сказать еще: – Инга…
Мы подозвали такси, он уселся в машину вместе с нами. Вечер был прохладный и ясный, и я хорошо видел улицы, по которым мы проезжали. Люди занимались своими делами, ярко горели огни, словно они никогда не гасли и никогда в будущем не погаснут, однако недалеко отсюда, у разделявшей город стены, в развалинах, на ничейной земле, я часто видел кроликов, сновавших среди колючей проволоки в тени железобетонных дотов. Интересно, что и в Лондоне между Пикадилли и Лейстер-сквер тоже есть такой же тихий уголок, где спокойно резвятся кролики, не боясь человека.
– Грюневальдбрюк, – сказал я таксисту.
Кеннет Линдсей Джоунс тоже был близок к цели, и ему “удалось узнать кое-что о местонахождении их штаб-квартиры”. У него сложилось “исключительно сложное положение”, и он предупредил Центр, что, возможно, не сможет отправлять донесения и даже слушать передачу “Биржевого бюллетеня”. Джоунс попытался проверить полученную им информацию, и нацисты, опасаясь, что он все же проникнет в их штаб-квартиру, застрелили его и сбросили в Грюневальд, находящийся к ним ближе всего. И меня они сбросили в то же озеро.
Сейчас мы ехали к дому у моста с одиноким платаном рядом; я видел этот платан из окна, когда был привязан к обитому парчой креслу.
Слева от нас оказалась полоска воды; я принялся считать улицы с другой стороны, начиная от Вердерштрассе, которую запомнил. Браун зашевелился, нагнулся к таксисту и велел ему остановиться.
– Дальше я не поеду, – заявил он. – Мне все время будет казаться, что вы проговоритесь и выдадите меня, и в ожидании этого я умру от страха. Ради бога, не проговоритесь… – Он выбрался из такси.
Единственная видная сейчас звезда и мост, соединявший берега горловины озера, остались слева от нас; дом, стоявший на другой стороне, был погружен в темноту. Около платана светил уличный фонарь.
– Отсюда мы можем дойти пешком, – предложил я Инге.
Инга сидела выпрямившись, и ее лицо в темноте казалось безжизненным. Я вышел из машины, расплатился с водителем и подождал Ингу. Выходя, она чуть не упала, словно ее не держали ноги. Я понимал ее самочувствие.
Инга, видимо, хотела что-то сказать, но передумала: мы были не одни. Такси умчалось, но недалеко от нас двигались какие-то тени. Вечер был такой тихий, что мы могли слышать самый слабый шепот. Звуки становились еще более отчетливыми, если мы останавливались. Мы вместе вошли в ворота, затем в дом; из тени от винтовой лестницы, освещенной лампочкой над дверями, показался человек, позади нас – другой; все мы молча поднялись по ступенькам.
Раздался стук закрывшихся дверей, у меня мелькнула мысль, что карты сданы, игра началась, я сделал свою ставку и должен нести ответственность за последствия.
Казалось, что никто не знает, что с нами делать; в комнате было три двери, у каждой стоял человек в темном костюме, но ни один из них на нас не смотрел. На этот раз в огромном, скудно, как в монастыре, обставленном холле украшений в стиле барокко не было.
– Покажи мне свое святилище, – сказал я Инге, полагая, что это заставит ее взять себя в руки.
Зрачки больших глаз Инги от света расширялись и сжимались. Она отступила от меня на шаг.
– Ты все еще надеешься выбраться отсюда живым? – спросила она.
– Да.
Инга промолчала. Она хотела что-то сказать, но откуда-то издалека послышались шаги. Судя по приближавшимся к нам звукам, в ногу шли двое, так и не научившиеся ходить иначе.
– Следуйте за нами, – распорядился один из пришедших.
Пятнадцать ступенек лестницы, мезонин, еще десять ступенек… Сведения механически регистрировались в памяти вместе с другой информацией: от платана до ворот – шесть шагов; ворота высотой футов шесть, закрываются засовами на подшипниках; от ворот до большой винтовой лестницы – двадцать семь шагов; кустарник может быть хорошим прикрытием; на фасаде дома – два балкона; от двойных дверей до другой лестницы – девятнадцать шагов и так далее…
Мы прошли еще через несколько дверей, на которых мелькали наши тени.
Наконец, наши провожатые постучались и попросили разрешения войти. Получив разрешение, данное лающей скороговоркой, они щелкнули каблуками, и я вновь услышал отвратительное хрюканье: “Хайль Гитлер!” – от которого был избавлен все последние двадцать лет. Распахнулись двери, и я понял, что опять попал в “третий рейх”.
На этот раз мы оказались в оперативной комнате, очень похожей на командный пункт, а не в той, в которой я был раньше. На стене от пола до потолка висела карта Европы футов в тридцать шириной, освещенная несколькими сильными лампами. Часть комнаты занимал огромный стол-планшет, закрытый чехлом. Большие занавеси из черного бархата с бело-красной свастикой на них скрывали одну из стен.
Над письменным столом, за которым сидел полный человек, висел написанный масляными красками портрет, искусно освещенный лампочками, скрытыми в выпуклой раме; сходство было неплохим, хотя линии безвольного в жизни рта умело изменены, а к выражению глаз добавлены признаки человечности, которой они никогда не отличались. В нижней части рамы выпуклыми позолоченными буквами готического шрифта было написано: “Наш великий фюрер”.
Помимо толстяка за столом, в комнате находилось еще шестеро в черных сорочках с золотыми свастиками на груди; одним из них был Октобер. Он тут же подошел к нам.
Из кармана пальто Инга вытащила черную папку и передала ее Октоберу.
– Он ознакомился со всеми документами, – сообщила она. – Со всеми без исключения.
Октобер взял папку обеими руками. Впервые я заметил, что он не решается заговорить, и, хотя его ничего не выражавшие глаза смотрели на меня, я не мог отделаться от впечатления, что фактически он не сводит их с человека, сидящего за столом. Октобер находился в высочайшем присутствии начальства.
– Докладывайте, – приказал он Инге, которая стояла несколько в стороне от меня и смотрела только на него.
– Господин рейхсфюрер, меня посетил Браун. Ему удалось добыть эту папку; он хотел, чтобы Квиллер ознакомился с ее содержанием и сообщил об этом резидентуре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21