И в этот момент Дмитрий Тимофеевич незаметно подмигнул Травину.
– Вот, засиделся тут над всякими бумаженциями, – развел руками Травин. – Ну, да пора и честь знать. Разрешите откланяться.
– Ну уж нет! Коль мы тебя тут застали, изволь-ка помочь нам своим просветленным мнением, – решительно проговорил Пташников.
Травин улыбнулся за спиной Ивана Михайловича и с готовностью согласился:
– Всегда рад, всегда рад. – И снова прочно уселся в кресло, словно и не собирался уходить, а только ждал прихода Заикина и Пташникова. – Итак?
* * *
Уже светало. Заикин медленно и тяжело подошел к подъезду гостиницы.
Дверь была заперта. Заикин нажал кнопку звонка и повернулся, прислонился спиной к двери. Пустынный одесский бульвар, набережная, море предстали перед растерянными глазами Заикина в рассветной утренней желтизне.
Заикин глубоко вздохнул и удивленно покачал головой.
Заспанный швейцар, громыхая ключами, открыл двери. Иван Михайлович сунул ему полтинник и тяжело и медленно пошел по тем же коридорам и лестницам, по которым три часа тому назад бежал, исполненный радостных надежд.
Он подошел к своему номеру, удивленно хмыкнул и покачал головой. А затем отворил дверь и вошел.
Куприн, Ярославцев, Саша Диабели и Петр Осипович Пильский спали. Кто в кресле, кто на кушетке, кто сидя за столом.
Заикин сел на стул и налил себе полный стакан водки. Выпить не торопился. Посмотрел сквозь водку на свет, понюхал ее, сплюнул и отставил стакан в сторону. И вдруг рассмеялся. Рассмеялся весело, беззаботно, все время удивленно покачивая головой.
Куприн первый открыл глаза, увидел сидящего на стуле Заикина и испугался его состояния:
– Что это с тобой, Ваничка?!
Тревожный голос Куприна разбудил остальных. Все вскочили, смотрели на Ивана Заикина.
– Ты что, Ваня? – спросил Ярославцев.
А Заикин уже хохотал в голос и все вытаскивал и вытаскивал из кармана какие-то бумажки. Собрал их воедино, вынул большой платок и вытер набежавшие от смеха слезы.
– Братцы! – с трудом сдерживая смех, проговорил он. – А ведь я теперь вроде как крепостной. Ей-богу!
– Ты что, с ума сошел? – спросил Пильский.
– Точно, – подтвердил Заикин. – Скорей всего что сошел. Вот вы люди грамотные – вы в этих бумажках хорошо разберетесь.
Заикин бросил на стол несколько листов плотной бумаги.
– Что это? – спросил Саша Диабели.
– Что?! – крикнул Заикин. – Купчая крепость на мое имение, которое теперь не мое, а господ Пташниковых! Контракт, по которому шестьдесят процентов всех доходов от демонстрации полетов принадлежит теперь господам Пташниковым. Обязательство мое, что за все поломки аэроплана плачу я сам. Обязательства господ Пташниковых высылать мне в период обучения столько денег, сколько нужно, чтобы с голоду не подохнуть! А это – чек на тридцать пять тысяч франков в контору господина Фармана в Париже за аэроплан. Аэроплан будет принадлежать тоже господам Пташниковым. И я теперь ихний, господский. Мне даже билет до Парижа был уже приготовлен!
Заикин увидел, что его потрясенные друзья потянулись к бумагам, лежавшим на столе, и крикнул:
– Смотрите, смотрите! Они, оказывается, вчера еще заготовлены были и во всяких конторах печатями заверены! Ну как, не крепостной я теперь, что ли?!
* * *
За столом в доме Пташниковых шел тихий семейный разговор. На месте Заикина сидел Травин.
Дмитрий Тимофеевич в одном жилете поднял рюмочку и сказал нормальным «светским» языком:
– Ну что же, выпьем за воздухоплавание, за дерзость ума человеческого, за прогресс. За все то, что может дать прирост капитала и упрочить наше положение. Положение дома Пташниковых!
Лица племянников были уже не глуповатыми, а внимательными и серьезными. Они подняли свои рюмки, и младший, Анатолий, сказал:
– Мон шер онкль, Дмитрий Тимофеевич! В следующий раз, когда вам придет охота начать разрабатывать неведомую доходную жилу, прошу вас не делать это столь многосложными путями и не устраивать столь унизительные для нас всех спектакли.
– Мои дорогие мальчики, – совершенно искренне произнес Дмитрий Тимофеевич. – Я прошу у вас прощения за все, что вам пришлось сегодня вынести от своего глупого, старого, но очень любящего вас дядьки. Пардон муа, но искусство требует жертв. Вы же не станете отрицать этого?
Добрейшая старушка Анна Ивановна ничего не понимала и улыбалась всем подряд.
* * *
Большая компания провожала Ивана Михайловича Заикина в Париж. Артисты цирка, борцы, журналисты. Был и франтик.
У вагона, чуть в стороне от всех, стояли Куприн и Заикин.
– Ну, прощай, старик, – тихо говорил Куприн. – Прощай, мой дорогой и хороший друг. Ты уезжаешь в нищету, в неизвестность, может быть, даже в смерть... Так будь же силен духом! – Куприн порылся в кармане и вытащил маленькую фигурку. – Говорят, приносит счастье. Возьми ее себе.
– Что за карлик? – спросил Заикин, разглядывая фигурку, вырезанную из черного камня.
– Будда.
– Спасибо. Прощай, Ляксантра Иваныч.
Вокзальный колокол пробил трижды.
– И вы все прощайте! – крикнул на весь перрон Заикин.
– Прощайте, Иван Михайлович!!! – завопил не очень трезвый франтик в соломенном канотье. – От это да! От это я понимаю! Это – человек!..
И тогда все закричали и замахали Ивану Михайловичу Заикину, а Куприн вынул носовой платок и высморкался, чтобы не заплакать.
– И ты будь силен духом, – тихо сказал ему Заикин. – Я скоро вернусь.
Все бросились к Заикину, и только один человек, стоявший неподалеку, остался на месте. Несмотря на то что он тоже некоторым образом провожал Ивана Михайловича, ему не хотелось себя обнаруживать. Поэтому он стоял в стороне, мило улыбался и даже помахивал ручкой.
Это был господин Травин – юрисконсульт господ Пташниковых.
* * *
В пять часов утра весенний Париж еще затянут черной дымкой. Это час горожан-рыболовов. Только в этот час могут они в спокойствии и тишине закинуть свои удочки в грязноватую Сену.
Спины рыболовов впечатывались в белесый клочковатый туман над водой. То одна, то другая спина разгибалась, и тогда становилась видна поднятая удочка. На крючок насаживалась новая приманка или снималась микроскопическая добыча, но все это делалось молча, с достоинством, чтобы не мешать друг другу.
Около десятка неподвижных удочек склонилось над водой. И вдруг вокруг одного поплавка показались тревожные круги. Поплавок нырнул, и удочка дважды дернулась влево, выхватив из воды крохотную рыбешку, которая тут же сорвалась с крючка и шлепнулась обратно в родную стихию.
И тогда в тишине рассветного Парижа, на фоне знаменитой башни, ставшей символом Франции, на берегу Сены раздался негромкий, исполненный презрительного раздражения голос, сказавший по русски:
– Ну кто так подсекает? Ну кто так подсекает?! Каким у тебя концом руки-то вставлены, прости Господи?!
Это был Иван Михайлович Заикин.
Рыболов – маленький пожилой француз, обозленный неудачей, – гневно закричал на Заикина так, что тот даже попятился.
Началась перепалка. Рыболовы мгновенно перессорились.
Из окон домов на них стали кричать, справедливо упрекая в нарушении тишины. Рыболовы объединились и дружно стали переругиваться с разбуженными жильцами.
– Господи! И чего я сказал-то такого? – растерялся Заикин.
На него уже никто не обращал внимания, и только маленький пожилой француз наскакивал на него и кричал, наверное, какие-то нехорошие французские слова.
– Чего я сказал-то? Что ты подсекать не умеешь, так тебе это любой одесский босяк скажет.
А француз все продолжал вопить и наскакивать.
– Ну, пардон, ежели так, – примирительно говорил Заикин. – Ну, говорю же, пардон! Ну, миль пардон! Ну, силь ву пле, заткнись ты, Христа ради. Смотри, какой нервный!
Неизвестно, чем кончилась бы эта ссора, в которую уже была вовлечена вся набережная, если бы из-за угла не появилась большая пароконная фура, груженная ящиками с капустой.
Фура катилась по мостовой, грохоча и подпрыгивая. Она заглушила голоса ссорящихся, которые тут же накинулись на возчика. Возчик показал язык и еще быстрее погнал лошадей. Но в этот момент переднее колесо фуры приподняло здоровенную крышку канализационного люка, а заднее колесо попросту провалилось в этот люк. Раздался треск и грохот падающих ящиков, посыпались капустные кочаны. Лошади остановились как вкопанные и от неожиданности присели на задние ноги.
Возчик скатился с козел и стал орать и на жильцов, и на рыболовов, и на лошадей.
Несколько человек бросились помогать возчику и лошадям, но усилия их были тщетны. Заднее колесо прочно застряло в люке.
Лошади безуспешно скребли копытами по мостовой, французы горланили и подбадривали друг друга так же темпераментно, как только что ссорились, но фура не двигалась с места.
– Вот орать-то вы мастера, – сказал Заикин маленькому пожилому французу-рыболову, который суетился больше всех, командовал и был в отчаянии от того, что его никто не слушает.
Заикин подошел к выступающей оси провалившегося заднего колеса, добродушно оттер плечом суетившихся французов и даже прикрикнул на них по-грузчицки:
– Поберегись!
Из переулка на набережную выкатился наемный открытый фиакр, в котором сидели два элегантных господина.
Дорога была перекрыта застрявшей фурой, и фиакру пришлось волей-неволей остановиться.
Заикин хозяйски осмотрел колесо, кому-то сунул в руки свою роскошную трость, а сам подошел к возчику и вытащил у него из-за фартука большие рабочие рукавицы. Надел их и ухватился за заднюю ось.
– Та-а-ак... – сказал он и неторопливо приподнял огромную пароконную фуру со всем ее содержимым. Заднее колесо медленно вышло из люка и повисло в могучих руках Заикина. На набережной воцарилась абсолютная тишина. Потрясенные люди боялись проронить слово.
Заикин убедился, что колесо полностью вышло из люка, и рявкнул возчику:
– Пошел!!!
От крика Ивана Михайловича лошади рванулись раньше, чем возчик успел натянуть поводья. И под восторженные крики, несшиеся с набережной и из окон, фура прокатилась вперед на несколько метров от опасного места.
– О мсье! – восхищенно простонал пожилой маленький француз.
Он взял свою удочку в обе руки, словно шпагу, и несколько театральным жестом протянул ее так, как протянул бы свое оружие побежденный, сдаваясь на милость победителя.
– Мерси, – сказал Заикин и принял подарок.
– О мсье!.. – восхищенно повторил француз и отступил.
Несколько рыболовов подхватили свой небогатый улов и бросились вручать его Заикину. Через секунду Заикин держал десяток тощих рыбешек, нанизанных на несколько ниток, а возчик выбрал самый большой и самый белый кочан капусты и положил его у ног Ивана Михайловича.
– Это он, – сказал по-русски один господин в фиакре другому. – Это может быть только он. – Привстал с сиденья и крикнул: – Иван Михайлович! Господин Заикин!
Заикин обернулся и увидел фиакр с двумя элегантными господами. Он счастливо засмеялся и поднял приветственно удочку и связку рыбешек над головой. Но тут его осенило.
– Миша! – громовым голосом закричал он, и лошади снова рванули фуру вперед.
Набережная захохотала.
– Миша!!! – снова прокричал Заикин и, продираясь сквозь толпу, по простоте душевной объяснял на ходу французам: – Это Миша Ефимов. Земляк, можно сказать! Наш. Из Одессы! Компрене?
– Уй, мсье... Уй, мсье... Бон вояж! – отвечали ему со всех сторон.
* * *
В фиакре Заикин сидел напротив Ефимова и его спутника, держа в руках удочку и рыбешек.
– Иван Михайлович, хочу представить тебе инженер-капитана российского флота господина Мациевича Льва Макаровича, – сказал Ефимов.
Заикин поклонился и добросердечно сказал:
– Очень, очень рад. Просто и слов не найду! Это же надо, где своих встретил!
– Это не ты встретил, а мы тебя, – засмеялся Ефимов. – Мы тебя с ночи разыскиваем.
– Батюшки-светы! – изумился Заикин. – Это каким же путем проведали?
– Александр Иванович Куприн узнал наш адрес и телеграфировал о твоем приезде.
– Ох, светлая душа Ляксантра Иваныч! – с нежностью проговорил Заикин.
– А вы, Иван Михайлович, насколько я знаю, в прошлом году здесь, в Париже, чемпионат мира выиграли? – с улыбкой спросил Мациевич. – По каким же делам теперь во Францию пожаловали? Снова по спортивным или отдыхать?
Заикин подозрительно глянул на Ефимова и Мациевича:
– А Ляксантра Иваныч в телеграмме не сказывал?
– Нет, – ответил Ефимов. – Только просил встретить и помочь на первых порах.
– Дак я же к вам, – расплылся в улыбке Заикин. – В школу воздухоплавательскую!
– Решили на полеты посмотреть? – вежливо осведомился Мациевич.
Фиакр остановился на улице Мира у дома 27, где помещалась маленькая гостиница, в которой остановился Заикин.
Заикин встал, обстоятельно подвесил рыбок к удочке, взял свою палку и неторопливо сошел на мостовую. И только тогда ответил:
– Зачем «посмотреть»? Самому научиться.
* * *
Через двор аэропланной фабрики господина Фармана четверо рабочих несли самолетный мотор «Гном», а за ними в простых портах и кожаном фартуке шел Иван Михайлович Заикин и один нес на плечах точно такой же второй мотор.
Из ворот цеха выскочил мастер и крикнул рабочим:
– Вит, вит аллон!..
Из дверей конторы вышел господин – хозяин фабрики и директор школы мсье Анри Фарман.
– Гастон! – окликнул Фарман мастера.
– Мсье? – Мастер немедленно подбежал к Фарману.
– Гастон, надеюсь, вы не забыли, что я строжайше запретил пускать на фабрику кого-либо из иностранцев.
– Нет, мсье.
– Тогда почему у вас уже целый месяц болтается по всем цехах этот русский? Скандал братьев Райт и Вуазена до сих пор жив в моей памяти. Мне не хотелось бы быть втянутым в подобную историю, когда я узнаю, что русские начали выпускать аппараты моего типа.
Мастер весело рассмеялся:
– О мсье, вам это не грозит! Подозревать мсье Заикина в том, что он сможет хотя бы что-нибудь понять в секретах производства, простите меня, смешно. Во-первых, он ни слова не понимает по французски, а во-вторых, он настолько же силен физически, насколько умственно слаб.
– Но, Гастон...
– Прошу прощения, мсье, есть еще причина. Если бы мсье купил еще один хотя бы небольшой подъемный кран для переноски двигателей, я тут же выставил бы мсье Заикина за дверь.
– У нас нет лишних денег, – резко сказал Фарман.
– О мсье! – иронично воскликнул мастер. – Я вам так сочувствую!
– Вы забываетесь, Гастон.
– Мсье, вы сконструировали аэроплан и поручили строить его мне. Я сделал так, чтобы вы могли продавать летательные аппараты всем, кому вздумается. Вместе с вами мы максимально удешевили производство. Но нельзя же этим заниматься бесконечно! Прочность вашей конструкции еще весьма сомнительна.
– Гастон! Я сам летаю на этих аппаратах! Упрек не по адресу!
– Мсье! Не напоминайте мне о своих подвигах. Я готов трубить о них на каждом перекрестке. Вы вправе рисковать собственной жизнью, но вам никто не позволял рисковать жизнью других. Мало того, что вы обучаете летному делу на самых изношенных аппаратах, вы еще умудряетесь получать с учеников триста процентов прибыли за каждую поломку в процессе обучения. О мсье! Стоит ли после этого говорить о том, что у вас нет лишних денег?
– Как бы нам не пришлось расстаться с вами, Гастон...
– Мсье! Этого должны бояться только вы. Скандал братьев Райт и Вуазена, вы же сами сказали, еще жив в вашей памяти. И вряд ли вам захочется, чтобы фирма, в которую уйду я, в скором времени стала выпускать аппараты, очень похожие на те, какие выпускаем мы с вами сейчас. Уж если вы боитесь безграмотного Заикина, представьте, как вам следует опасаться моего ухода.
– Вы просто мерзавец, Гастон!
– Не будьте мерзавцем, Анри! Я слишком люблю вас, чтобы молча следить за тем, как падает ваш авторитет в глазах тех же учеников.
– Идите к черту!
– О мсье! С вами – куда угодно!
Из ворот цеха выскочил молодой рабочий и подбежал к мастеру и Фарману.
– Прошу прощения, но нам хотелось бы, чтобы вы заглянули в цех.
– Что случилось? – спросил мастер.
– Дело в том, что этот русский, кажется, предложил совершенно новый способ крепления тросов стабилизатора. Из того, что он говорил, мы не поняли ничего, но то, что он нам показал, – это просто потрясающе!
Мастер и Фарман переглянулись и бросились к воротам цеха.
* * *
– Ну, смотри, – говорил Заикин и что-то чертил на бумаге. – Ежели ты вырежешь вот такую пластиночку и просверлишь тут две дырки, а потом пропустишь сюда вот эти хреновины, то тебе никакие гайки и нужны не будут. Чем оно сильней натянется, тем крепче зажмет ее здеся. Понял?
Анри Фарман, мастер и несколько человек рабочих склонились над чертежом.
– А раз тебе гайки с болтами стали ни к чему, то чего у нас получается? А получается уменьшение веса...
Заикин взял приспособление для крепления тросов, вынул из него гайки с болтами, для наглядности взвесил в руке и отбросил их в сторону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12