И хотя вызванный для дачи свидетельских показаний Осторий заявил, что он ничего не слыхал, поверили свидетелям, утверждавшим противное; и консул на будущий срок Юний Марулл предложил отрешить подсудимого от претуры и предать его смерти по принятому у предков способу. Это предложение поддержали все, кроме Тразеи Пета, который воздал Цезарю величайший почет, ибо, со всей суровостью осудив Антистия, заявил, что при столь выдающемся принцепсе, не связанный никакими посторонними соображениями сенат не должен выносить такое постановление, сколь бы его ни заслуживал подсудимый. Палач и петля уже давно отошли в прошлое, и мера наказания предусматривается соответствующими законами, на основании которых, а не в зависимости от свирепости судей и на бесчестье своему времени и назначался кара. И чем дольше, после того как имущество осужденного подвергнется конфискации, он будет влачить на острове отягощенную преступлением жизнь, тем более жалким он станет как личность, являя собой вместе с тем величайший пример снисходительности со стороны государства.
49. Свободомыслие Тразеи сломило раболепие остальных, и после того как консулом было дано разрешение на дисцессию, за Тразеей последовал весь сенат, кроме немногих льстецов Наиболее ревностным из них был Авл Вителлий, который постоянно нападал с бранью на честнейших людей и, получив отпор, тотчас же смолкал, как это свойственно трусам. Тем не менее консулы, не решившись окончательно оформить сенатское постановление, ограничились сообщением его Цезарю, указав, что оно принято подавляющим большинством. Колеблясь между сдержанностью и гневом, тот некоторое время помедлил с ответом и наконец написал, что Антистий, не претерпев от него никакой обиды и безо всякого повода с его стороны, нанес ему наитягчайшие оскорбления; от сената потребовали воздать за них должною мерой, и было бы справедливо, если бы он определил ему наказание сообразно значительности проступка. Впрочем, он, намеревавшийся воспрепятствовать суровости приговора, никоим образом не воспрещает умеренности; пусть сенаторы решают, как им будет угодно; больше того, им не возбраняется и полностью оправдать подсудимого. По оглашении этого и подобного этому, невзирая на явно выраженное Нероном неудовольствие, ни консулы не внесли изменений в оставленный ими по этому делу доклад, ни Тразея не отказался от своего предложения, как не отступились от него и все давшие ему свое одобрение, — часть, чтобы их не заподозрили в том, что они умышленно навлекают на принцепса неприязнь, большинство — черпая уверенность в своей многочисленности, а Тразея — в силу всегдашней твердости духа и чтобы не уронить себя в общем мнении.
50. Подобное же обвинение погубило и Фабриция Вейентона, написавшего книгу, полную выпадов против сенаторов и жрецов и названную им Завещанием. Обвинитель его Туллий Гемин указывал и на то, что Вейентон продавал милости принцепса и право на занятие высших государственных должностей. Это и было причиною, побудившей Нерона взять на себя разбирательство его дела. Изобличив Вейентона, принцепс изгнал ею из Италии и повелел сжечь его книгу, старательно разыскивавшуюся и читавшуюся, пока доставать ее было небезопасно; в дальнейшем возможность открыто иметь ее у себя быстро принесла ей забвение.
51. В то время как общественные бедствия с каждым днем становились все тягостнее, государство теряло тех, кто мог бы с ними бороться: скончался Бурр, неясно — от болезни или от яда. Говорившие о болезни основывались на том, что у него в горле медленно разрасталась затруднявшая дыхание опухоль. Другие, и их большинство, утверждали, что по приказанию Нерона ему под видом лечения смазали небо губительною отравой, и Бурр, понимая, что он злодейски отравлен, когда принцепс пришел его навестить, даже не взглянул на него, и на вопрос, как он себя чувствует, ограничился кратким ответом: «Что до меня, то я чувствую себя хорошо». В Риме о нем горько сожалели, помня его достоинства и видя перед собою бездеятельную благонамеренность одного из его преемников и безграничную подлость другого— во главе преторианских когорт Цезарь поставил двоих — Фения Руфа, который пользовался любовью простого народа, ибо, ведая продовольственным снабжением Рима, проявлял бескорыстие, и Софония Тигеллина, привлекшего Нерона своим общеизвестным распутством. В дальнейшем молва о них соответствовала их нравам. Тигеллин пользовался большим расположением принцепса, и он допустил его к участию в своем самом сокровенном разврате, а Руфа любили в народе и среди воинов, и это вызывало неприязнь к нему Нерона.
52. Смерть Бурра сломила влияние Сенеки, ибо добрые правила, которые они оба внушали Нерону, с устранением одного из них утрачивали для него силу, и он стал приближать к себе недостойных людей. А те возводили на Сенеку всевозможные обвинения, говоря, что он продолжает наращивать свое огромное, превышающее всякую меру для частного лица состояние, что домогается расположения граждан, что красотою и роскошью своих садов и поместий превосходит самого принцепса. Упрекали они Сенеку также и в том, что славу красноречивого оратора он присваивает только себе одному и стал чаще писать стихи после того как к их сочинению пристрастился Нерон. Открыто осуждая развлечения принцепса, он умаляет его умение править лошадьми на ристалище и насмехается над переливами его голоса всякий раз, когда тот поет. Доколе же будет считаться, что все достославное в государстве обязательно исходит от Сенеки? Отрочество Нерона отошло в прошлое, и он вступил в цветущую пору юности: так пусть он избавится, наконец, от докучного руководителя, — у него не будет недостатка в просвещенных наставниках в лице его предков.
53. Сенека не остался в неведении относительно поносивших его, ибо ему сообщили о них те, в ком не угасли честные побуждения, и, видя к тому же, что Цезарь все упорнее избегает близости с ним, попросил его уделить ему время для беседы и, получив согласие, начал следующим образом: «Уже четырнадцатый год. Цезарь, как мне были доверены возлагавшиеся на тебя надежды и восьмой — как ты держишь в своих руках верховную власть. За эти годы ты осыпал меня столькими почестями и такими богатствами, что моему счастью не хватает лишь одного — меры. Приведу поучительный пример, относящийся не к моему, а к твоему положению. Твой прадед Август дозволил Марку Агриппе уединиться в Митиленах, а Гаю Меценату, не покидая города, жить настолько вдали от дел, как если бы он пребывал на чужбине; один — его товарищ по войнам. Другой — не менее потрудившийся в Риме получили от него хоть и очень значительные, но вполне заслуженные награды. А я что иное мог предложить твоей щедрости, кроме плодов моих усердных занятий, взращенных, можно сказать, в тени и получивших известность лишь оттого, что меня считают наставником твоего детства, и это — великая награда за них. Но ты, сверх того, доставил мне столь беспредельное влияние и столь несметные деньги, что я постоянно сам себя спрашиваю: я ли, из всаднического сословия и родом из провинции, числюсь среди первых людей Римского государства? Я ли, безвестный пришелец, возблистал среди знати, которая по праву гордится предками, из поколения в поколение занимавшими высшие должности? Где же мой дух, довольствующийся немногим? Не он ли выращивает такие сады, и шествует в этих пригородных поместьях, и владеет такими просторами полей, и получает столько доходов с денег, отданных в рост? И единственное оправдание, которое я для себя нахожу, это то, что мне не подобало отвергать даруемое тобой.
54. «Но и ты, и я уже исчерпали меру того, что принцепс может пожаловать приближенному, а приближенный принять от принцепса; все превышающее ее умножает зависть. Конечно, она, как и все смертное, ниже твоего величия, но я подвергаюсь ее нападкам, и меня следует избавить от них. И подобно тому как, обессилев в бою или в походе, я стал бы просить о поддержке, так и теперь, достигнув на жизненном пути старости и утратив способность справляться даже с легкими заботами, я не могу более нести бремя своего богатства и взываю к тебе о помощи. Повели своим прокураторам распорядиться моим имуществом, включить его в твое достояние. Я не ввергну себя в бедность, но отдав то, что стесняет меня своим блеском, я уделю моей душе время, поглощаемое заботою о садах и поместьях. Ты полон сил и в течение стольких лет видел, как надлежит пользоваться верховною властью; а мы, старые твои приближенные, вправе настаивать, чтобы ты отпустил нас на покой. И тебе послужит только ко славе, что ты вознес превыше всего таких людей, которые могут обходиться и малым».
55. На это Нерон ответил приблизительно так: «Тем, что я могу тут же, без подготовки, возражать на твою обдуманную заранее речь, я прежде всего обязан тебе, научившему меня говорить не только о предусмотренном, но и о непредвиденном. Мой прапрадед Август, действительно, дозволил Агриппе и Меценату уйти на покой после понесенных ими трудов, но это было сделано им в таком возрасте, уважение к которому защищало все, что бы он им ни предоставил; к тому же он не отобрал у них пожалованного в награду. Они ее заслужили походами и опасностями, в которых проходила молодость Августа; и твой меч и рука не оставили бы меня, если бы мне пришлось употребить оружие; но так как обстоятельства того времени требовали другого, ты опекал мое отрочество и затем юность вразумлением, советами, наставлениями. И то, чем ты меня одарил, пока я жив, не умрет, тогда как предоставленное мною тебе — сады, поместья, доходы — подвержено превратностям. Пусть я был щедр к тебе, но ведь очень многие, не обладавшие и малой долей твоих достоинств, владели большим, чем ты. Стыдно называть вольноотпущенников, которые богаче тебя. И меня заставляет краснеть, что ты, к которому я питаю привязанность как к никому другому, все еще не превосходишь всех остальных своим состоянием.
56. «К тому же и ты вовсе не в таком возрасте, который лишает возможности заниматься делами и наслаждаться плодами их, и мы еще в самом начале нашего властвования. Или ты находишь, что тебе нельзя равняться с Вителлием, который трижды был консулом, а мне — с Клавдием и что я неспособен дать тебе такое богатство, какое Волузий скопил длительной бережливостью? Но если кое-когда мы по легкомыслию молодости отклоняемся от правильного пути, то разве ты не зовешь нас назад и не направляешь с особенною настойчивостью наши юношеские силы туда, куда нужно, и не укрепляешь их своею поддержкой? И если ты отдашь мне свое достояние, если покинешь принцепса, то у всех на устах будет не столько твоя умеренность и самоустранение от государственной деятельности, сколько моя жадность и устрашившая тебя жестокость. А если и станут превозносить твое бескорыстие, то мудрому мужу все-таки не подобает искать славы в том, что наносит бесчестье другу». Ко всему этому, созданный природою, чтобы таить в себе ненависть, прикрывая ее притворными ласками, и изощривший в себе эту способность постоянным ее использованием, он добавляет объятия и поцелуи. И Сенека в заключение их беседы, как это неизменно происходит при встречах с властителями, изъявляет ему благодарность, но вместе с тем немедленно порывает со сложившимся во времена его былого могущества образом жизни: перестает принимать приходящих с приветствиями, избегает появляться в общественных местах в сопровождении многих и редко показывается в городе, ссылаясь на то, что его удерживают дома нездоровье или философские занятия.
57. После падения Сенеки было нетрудно устранить и Фения Руфа, которому вменили в вину его близость к Агриппине. Между тем Тигеллин, день ото дня становясь влиятельнее и считая, что его безнравственность, на которой только и держалось его могущество, доставит ему еще больший успех, если он свяжет с собою принцепса соучастием в преступлениях, начинает доискиваться, кто ему внушает страх, и узнав, что больше всего он страшится Плавта и Суллы, недавно сосланных: Плавт — в провинцию Азию, Сулла — в Нарбоннскую Галлию, обращает его внимание на выдающуюся знатность обоих и на то, что они находятся поблизости от расположения войск, Плавт — азиатского, Сулла — германского. В отличие от Бурра он, Тигеллин, не двоедушен, а думает об одной только безопасности Нерона; если в Риме ценою его постоянных усилий удается ограждать Цезаря от злонамеренных козней, то как подавить волнения в дальних краях? Галлия насторожилась, услыхав имя, которое носил знаменитый диктатор, и не менее взволнованы народы Азии, узнавшие, что среди них внук прославленного Друза. Сулла беден, и это придает ему особенную дерзость; прикидываясь бездеятельным и равнодушным, он лишь выжидает случая, чтобы решиться на все. Плавт, располагая большими средствами, даже не притворяется, что ищет покоя, но открыто выражает свое преклонение перед древними римлянами, во всем подражает им и усвоил высокомерие стоической школы, приверженцы которой отличаются вызывающим самовольством. И промедления не было. На шестой день убийцы высаживаются в Массилии и, прежде чем их прибытие могло вызвать тревогу и толки, убивают возлежавшего за обеденным столом Суллу. Его голова была доставлена в Рим, и Нерон, взглянув на нее, издевательски заметил, что ее портит ранняя седина.
58. Столь же скрытно подготовить убийство Плавта не удалось, и потому что его безопасность заботила многих, и потому что долгий путь по суше и морю благоприятствовал распространению слухов; и в городе говорили, будто Плавт отправился к Корбулону, начальствовавшему тогда большим войском и, раз уже началось истребление знаменитых и ни в чем не повинных мужей, как никто другой способному дать отпор. Толковали и о том, что из преданности молодому человеку провинция Азии взялась за оружие, что воины, посланные его умертвить, не выполнив приказания то ли из-за того, что их численность оказалась недостаточной или по нерешительности, примкнули к восставшим. Весь этот вздор, как и всякая молва, обрастал новыми выдумками, присочиняемыми на досуге вестовщиками; достоверно лишь то, что вольноотпущенник Плавта, опередив центуриона благодаря свежему попутному ветру, привез ему письмо от его тестя Луция Антистия: пока не исчерпана возможность борьбы, он не должен без сопротивления отдавать свою жизнь; уважение к его славному имени доставит ему поддержку честных людей, и он сплотит вокруг себя смелых. Не следует пренебрегать ничем, что может ему помочь. Если он сумеет противостоять шестидесяти воинам (именно столько их было в пути), пока донесение об этом дойдет до Нерона, пока будет направлен другой отряд, произойдет много событий, вплоть до того, что может разразиться война. Наконец, последовав преподанному ему совету, он или спасется, или, отважно сражаясь, претерпит не больше, чем трус.
59. Но Плавта эти доводы не убедили, потому ли, что он не рассчитывал, чтобы ему, безоружному и изгнаннику, кто-либо оказал помощь, или ему было не по душе тешить себя сомнительными надеждами, или, наконец, из любви к жене и детям, ибо он считал, что принцепс отнесется к ним более милостиво, если не будет раздражен оказанным сопротивлением. Иные передают, что Плавт получил от тестя второе письмо, в котором тот сообщал, что угроза миновала; что философы Керан, родом грек, и Музоний — туск, советовали ему предпочесть мужественную смерть жизни в неуверенности и страхе. Известно, что он был застигнут убийцами в полдень раздевшимся для телесных упражнений. Таким и поразил его центурион в присутствии евнуха Пелагона, которому Нерон подчинил центуриона с манипулом как телохранителей при царском уполномоченном. Голова убитого была доставлена в Рим. Посмотрев на нее (я передам подлинные слова принцепса), Нерон сказал: «Зачем…», — и, избавившись от страха, принимает меры для ускорения отложенной из-за опасений этого рода свадьбы с Поппеей и удаления от себя своей супруги Октавии, которая, сколь скромно и незаметно ни держала себя, тяготила его, как постоянное напоминание об отце и вследствие расположения к ней народа. Сенату он направляет письмо, в котором не признается в умерщвлении Суллы и Плавта и говорит только о том, что, хотя они оба и исполнены мятежного духа, он зорко следит за безопасностью государства. На этом основании сенаторы определили назначить молебствия и исключить Суллу и Плавта из состава сената — издевательство еще более гнусное, чем самое злодеяние.
60. Получив это сенатское постановление и увидев, что все его преступления принимаются как выдающиеся деяния, Нерон изгоняет Октавию, объявив, что она бесплодна, и тотчас же сочетается браком с Поппеей. Та, долгое время его наложница, помыкавшая им сперва как любовником, потом как мужем, побуждает некоего из слуг Октавии обвинить ее в прелюбодейной связи с рабом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
49. Свободомыслие Тразеи сломило раболепие остальных, и после того как консулом было дано разрешение на дисцессию, за Тразеей последовал весь сенат, кроме немногих льстецов Наиболее ревностным из них был Авл Вителлий, который постоянно нападал с бранью на честнейших людей и, получив отпор, тотчас же смолкал, как это свойственно трусам. Тем не менее консулы, не решившись окончательно оформить сенатское постановление, ограничились сообщением его Цезарю, указав, что оно принято подавляющим большинством. Колеблясь между сдержанностью и гневом, тот некоторое время помедлил с ответом и наконец написал, что Антистий, не претерпев от него никакой обиды и безо всякого повода с его стороны, нанес ему наитягчайшие оскорбления; от сената потребовали воздать за них должною мерой, и было бы справедливо, если бы он определил ему наказание сообразно значительности проступка. Впрочем, он, намеревавшийся воспрепятствовать суровости приговора, никоим образом не воспрещает умеренности; пусть сенаторы решают, как им будет угодно; больше того, им не возбраняется и полностью оправдать подсудимого. По оглашении этого и подобного этому, невзирая на явно выраженное Нероном неудовольствие, ни консулы не внесли изменений в оставленный ими по этому делу доклад, ни Тразея не отказался от своего предложения, как не отступились от него и все давшие ему свое одобрение, — часть, чтобы их не заподозрили в том, что они умышленно навлекают на принцепса неприязнь, большинство — черпая уверенность в своей многочисленности, а Тразея — в силу всегдашней твердости духа и чтобы не уронить себя в общем мнении.
50. Подобное же обвинение погубило и Фабриция Вейентона, написавшего книгу, полную выпадов против сенаторов и жрецов и названную им Завещанием. Обвинитель его Туллий Гемин указывал и на то, что Вейентон продавал милости принцепса и право на занятие высших государственных должностей. Это и было причиною, побудившей Нерона взять на себя разбирательство его дела. Изобличив Вейентона, принцепс изгнал ею из Италии и повелел сжечь его книгу, старательно разыскивавшуюся и читавшуюся, пока доставать ее было небезопасно; в дальнейшем возможность открыто иметь ее у себя быстро принесла ей забвение.
51. В то время как общественные бедствия с каждым днем становились все тягостнее, государство теряло тех, кто мог бы с ними бороться: скончался Бурр, неясно — от болезни или от яда. Говорившие о болезни основывались на том, что у него в горле медленно разрасталась затруднявшая дыхание опухоль. Другие, и их большинство, утверждали, что по приказанию Нерона ему под видом лечения смазали небо губительною отравой, и Бурр, понимая, что он злодейски отравлен, когда принцепс пришел его навестить, даже не взглянул на него, и на вопрос, как он себя чувствует, ограничился кратким ответом: «Что до меня, то я чувствую себя хорошо». В Риме о нем горько сожалели, помня его достоинства и видя перед собою бездеятельную благонамеренность одного из его преемников и безграничную подлость другого— во главе преторианских когорт Цезарь поставил двоих — Фения Руфа, который пользовался любовью простого народа, ибо, ведая продовольственным снабжением Рима, проявлял бескорыстие, и Софония Тигеллина, привлекшего Нерона своим общеизвестным распутством. В дальнейшем молва о них соответствовала их нравам. Тигеллин пользовался большим расположением принцепса, и он допустил его к участию в своем самом сокровенном разврате, а Руфа любили в народе и среди воинов, и это вызывало неприязнь к нему Нерона.
52. Смерть Бурра сломила влияние Сенеки, ибо добрые правила, которые они оба внушали Нерону, с устранением одного из них утрачивали для него силу, и он стал приближать к себе недостойных людей. А те возводили на Сенеку всевозможные обвинения, говоря, что он продолжает наращивать свое огромное, превышающее всякую меру для частного лица состояние, что домогается расположения граждан, что красотою и роскошью своих садов и поместий превосходит самого принцепса. Упрекали они Сенеку также и в том, что славу красноречивого оратора он присваивает только себе одному и стал чаще писать стихи после того как к их сочинению пристрастился Нерон. Открыто осуждая развлечения принцепса, он умаляет его умение править лошадьми на ристалище и насмехается над переливами его голоса всякий раз, когда тот поет. Доколе же будет считаться, что все достославное в государстве обязательно исходит от Сенеки? Отрочество Нерона отошло в прошлое, и он вступил в цветущую пору юности: так пусть он избавится, наконец, от докучного руководителя, — у него не будет недостатка в просвещенных наставниках в лице его предков.
53. Сенека не остался в неведении относительно поносивших его, ибо ему сообщили о них те, в ком не угасли честные побуждения, и, видя к тому же, что Цезарь все упорнее избегает близости с ним, попросил его уделить ему время для беседы и, получив согласие, начал следующим образом: «Уже четырнадцатый год. Цезарь, как мне были доверены возлагавшиеся на тебя надежды и восьмой — как ты держишь в своих руках верховную власть. За эти годы ты осыпал меня столькими почестями и такими богатствами, что моему счастью не хватает лишь одного — меры. Приведу поучительный пример, относящийся не к моему, а к твоему положению. Твой прадед Август дозволил Марку Агриппе уединиться в Митиленах, а Гаю Меценату, не покидая города, жить настолько вдали от дел, как если бы он пребывал на чужбине; один — его товарищ по войнам. Другой — не менее потрудившийся в Риме получили от него хоть и очень значительные, но вполне заслуженные награды. А я что иное мог предложить твоей щедрости, кроме плодов моих усердных занятий, взращенных, можно сказать, в тени и получивших известность лишь оттого, что меня считают наставником твоего детства, и это — великая награда за них. Но ты, сверх того, доставил мне столь беспредельное влияние и столь несметные деньги, что я постоянно сам себя спрашиваю: я ли, из всаднического сословия и родом из провинции, числюсь среди первых людей Римского государства? Я ли, безвестный пришелец, возблистал среди знати, которая по праву гордится предками, из поколения в поколение занимавшими высшие должности? Где же мой дух, довольствующийся немногим? Не он ли выращивает такие сады, и шествует в этих пригородных поместьях, и владеет такими просторами полей, и получает столько доходов с денег, отданных в рост? И единственное оправдание, которое я для себя нахожу, это то, что мне не подобало отвергать даруемое тобой.
54. «Но и ты, и я уже исчерпали меру того, что принцепс может пожаловать приближенному, а приближенный принять от принцепса; все превышающее ее умножает зависть. Конечно, она, как и все смертное, ниже твоего величия, но я подвергаюсь ее нападкам, и меня следует избавить от них. И подобно тому как, обессилев в бою или в походе, я стал бы просить о поддержке, так и теперь, достигнув на жизненном пути старости и утратив способность справляться даже с легкими заботами, я не могу более нести бремя своего богатства и взываю к тебе о помощи. Повели своим прокураторам распорядиться моим имуществом, включить его в твое достояние. Я не ввергну себя в бедность, но отдав то, что стесняет меня своим блеском, я уделю моей душе время, поглощаемое заботою о садах и поместьях. Ты полон сил и в течение стольких лет видел, как надлежит пользоваться верховною властью; а мы, старые твои приближенные, вправе настаивать, чтобы ты отпустил нас на покой. И тебе послужит только ко славе, что ты вознес превыше всего таких людей, которые могут обходиться и малым».
55. На это Нерон ответил приблизительно так: «Тем, что я могу тут же, без подготовки, возражать на твою обдуманную заранее речь, я прежде всего обязан тебе, научившему меня говорить не только о предусмотренном, но и о непредвиденном. Мой прапрадед Август, действительно, дозволил Агриппе и Меценату уйти на покой после понесенных ими трудов, но это было сделано им в таком возрасте, уважение к которому защищало все, что бы он им ни предоставил; к тому же он не отобрал у них пожалованного в награду. Они ее заслужили походами и опасностями, в которых проходила молодость Августа; и твой меч и рука не оставили бы меня, если бы мне пришлось употребить оружие; но так как обстоятельства того времени требовали другого, ты опекал мое отрочество и затем юность вразумлением, советами, наставлениями. И то, чем ты меня одарил, пока я жив, не умрет, тогда как предоставленное мною тебе — сады, поместья, доходы — подвержено превратностям. Пусть я был щедр к тебе, но ведь очень многие, не обладавшие и малой долей твоих достоинств, владели большим, чем ты. Стыдно называть вольноотпущенников, которые богаче тебя. И меня заставляет краснеть, что ты, к которому я питаю привязанность как к никому другому, все еще не превосходишь всех остальных своим состоянием.
56. «К тому же и ты вовсе не в таком возрасте, который лишает возможности заниматься делами и наслаждаться плодами их, и мы еще в самом начале нашего властвования. Или ты находишь, что тебе нельзя равняться с Вителлием, который трижды был консулом, а мне — с Клавдием и что я неспособен дать тебе такое богатство, какое Волузий скопил длительной бережливостью? Но если кое-когда мы по легкомыслию молодости отклоняемся от правильного пути, то разве ты не зовешь нас назад и не направляешь с особенною настойчивостью наши юношеские силы туда, куда нужно, и не укрепляешь их своею поддержкой? И если ты отдашь мне свое достояние, если покинешь принцепса, то у всех на устах будет не столько твоя умеренность и самоустранение от государственной деятельности, сколько моя жадность и устрашившая тебя жестокость. А если и станут превозносить твое бескорыстие, то мудрому мужу все-таки не подобает искать славы в том, что наносит бесчестье другу». Ко всему этому, созданный природою, чтобы таить в себе ненависть, прикрывая ее притворными ласками, и изощривший в себе эту способность постоянным ее использованием, он добавляет объятия и поцелуи. И Сенека в заключение их беседы, как это неизменно происходит при встречах с властителями, изъявляет ему благодарность, но вместе с тем немедленно порывает со сложившимся во времена его былого могущества образом жизни: перестает принимать приходящих с приветствиями, избегает появляться в общественных местах в сопровождении многих и редко показывается в городе, ссылаясь на то, что его удерживают дома нездоровье или философские занятия.
57. После падения Сенеки было нетрудно устранить и Фения Руфа, которому вменили в вину его близость к Агриппине. Между тем Тигеллин, день ото дня становясь влиятельнее и считая, что его безнравственность, на которой только и держалось его могущество, доставит ему еще больший успех, если он свяжет с собою принцепса соучастием в преступлениях, начинает доискиваться, кто ему внушает страх, и узнав, что больше всего он страшится Плавта и Суллы, недавно сосланных: Плавт — в провинцию Азию, Сулла — в Нарбоннскую Галлию, обращает его внимание на выдающуюся знатность обоих и на то, что они находятся поблизости от расположения войск, Плавт — азиатского, Сулла — германского. В отличие от Бурра он, Тигеллин, не двоедушен, а думает об одной только безопасности Нерона; если в Риме ценою его постоянных усилий удается ограждать Цезаря от злонамеренных козней, то как подавить волнения в дальних краях? Галлия насторожилась, услыхав имя, которое носил знаменитый диктатор, и не менее взволнованы народы Азии, узнавшие, что среди них внук прославленного Друза. Сулла беден, и это придает ему особенную дерзость; прикидываясь бездеятельным и равнодушным, он лишь выжидает случая, чтобы решиться на все. Плавт, располагая большими средствами, даже не притворяется, что ищет покоя, но открыто выражает свое преклонение перед древними римлянами, во всем подражает им и усвоил высокомерие стоической школы, приверженцы которой отличаются вызывающим самовольством. И промедления не было. На шестой день убийцы высаживаются в Массилии и, прежде чем их прибытие могло вызвать тревогу и толки, убивают возлежавшего за обеденным столом Суллу. Его голова была доставлена в Рим, и Нерон, взглянув на нее, издевательски заметил, что ее портит ранняя седина.
58. Столь же скрытно подготовить убийство Плавта не удалось, и потому что его безопасность заботила многих, и потому что долгий путь по суше и морю благоприятствовал распространению слухов; и в городе говорили, будто Плавт отправился к Корбулону, начальствовавшему тогда большим войском и, раз уже началось истребление знаменитых и ни в чем не повинных мужей, как никто другой способному дать отпор. Толковали и о том, что из преданности молодому человеку провинция Азии взялась за оружие, что воины, посланные его умертвить, не выполнив приказания то ли из-за того, что их численность оказалась недостаточной или по нерешительности, примкнули к восставшим. Весь этот вздор, как и всякая молва, обрастал новыми выдумками, присочиняемыми на досуге вестовщиками; достоверно лишь то, что вольноотпущенник Плавта, опередив центуриона благодаря свежему попутному ветру, привез ему письмо от его тестя Луция Антистия: пока не исчерпана возможность борьбы, он не должен без сопротивления отдавать свою жизнь; уважение к его славному имени доставит ему поддержку честных людей, и он сплотит вокруг себя смелых. Не следует пренебрегать ничем, что может ему помочь. Если он сумеет противостоять шестидесяти воинам (именно столько их было в пути), пока донесение об этом дойдет до Нерона, пока будет направлен другой отряд, произойдет много событий, вплоть до того, что может разразиться война. Наконец, последовав преподанному ему совету, он или спасется, или, отважно сражаясь, претерпит не больше, чем трус.
59. Но Плавта эти доводы не убедили, потому ли, что он не рассчитывал, чтобы ему, безоружному и изгнаннику, кто-либо оказал помощь, или ему было не по душе тешить себя сомнительными надеждами, или, наконец, из любви к жене и детям, ибо он считал, что принцепс отнесется к ним более милостиво, если не будет раздражен оказанным сопротивлением. Иные передают, что Плавт получил от тестя второе письмо, в котором тот сообщал, что угроза миновала; что философы Керан, родом грек, и Музоний — туск, советовали ему предпочесть мужественную смерть жизни в неуверенности и страхе. Известно, что он был застигнут убийцами в полдень раздевшимся для телесных упражнений. Таким и поразил его центурион в присутствии евнуха Пелагона, которому Нерон подчинил центуриона с манипулом как телохранителей при царском уполномоченном. Голова убитого была доставлена в Рим. Посмотрев на нее (я передам подлинные слова принцепса), Нерон сказал: «Зачем…», — и, избавившись от страха, принимает меры для ускорения отложенной из-за опасений этого рода свадьбы с Поппеей и удаления от себя своей супруги Октавии, которая, сколь скромно и незаметно ни держала себя, тяготила его, как постоянное напоминание об отце и вследствие расположения к ней народа. Сенату он направляет письмо, в котором не признается в умерщвлении Суллы и Плавта и говорит только о том, что, хотя они оба и исполнены мятежного духа, он зорко следит за безопасностью государства. На этом основании сенаторы определили назначить молебствия и исключить Суллу и Плавта из состава сената — издевательство еще более гнусное, чем самое злодеяние.
60. Получив это сенатское постановление и увидев, что все его преступления принимаются как выдающиеся деяния, Нерон изгоняет Октавию, объявив, что она бесплодна, и тотчас же сочетается браком с Поппеей. Та, долгое время его наложница, помыкавшая им сперва как любовником, потом как мужем, побуждает некоего из слуг Октавии обвинить ее в прелюбодейной связи с рабом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56