По твердому и решительному тону, которым были произнесены эти слова, присутствующие поняли, что всякая настойчивость с их стороны будет не только излишнею, но даже может оскорбить человека, которого они все любили. Они только пожали ему руку и выразили, как они сожалеют о его решимости.
По знаку Людвига члены совета сели за стол.
Петрус и Люсьен сели возле Людвига, Мишель остался у одного угла камина, а Паризьен у другого.
Глубину комнаты занимало несколько офицеров, унтер-офицеров и волонтеров, пожелавших присутствовать при рассуждениях совета.
— Господа, — сказал начальник вольных стрелков, обводя взором вокруг себя, — заседание открыто. Наш товарищ Оборотень должен сообщить нам важное известие. Мы поручили ему сделать рекогносцировку близ неприятельских линий, и он желает отдать отчет перед советом. Говорите, — прибавил он.
Оборотень подошел к столу и, опираясь прикладом о землю, а обе руки скрестив на дуле, начал таким образом:
— Друзья и товарищи, я скажу вам немного, но известия эти наполнят вас печалью, а мне они растерзали сердце.
После успешной засады, которую мы расставили около гостиницы Легофа, нам удалось добраться до нашей главной квартиры, но мы прежде взорвали гостиницу и увели с собою десять уланов, барышника, известного вам, и шпионку, которую нам удалось захватить.
— Эти пленники здесь, — сказал Людвиг.
— Я знаю и очень этому рад, — продолжал контрабандист, — потому что мы должны совершить правосудие, и надеюсь, что на этот раз не поддадимся чувству сострадания, которое придает смелость нашим врагам и поощряет их к новым зверствам. Бродя по лагерю, я приметил, что Легоф исчез. Я узнал, что добрый трактирщик не нашел своей жены здесь, как рассчитывал, и натурально сильно растревожился и отправился отыскивать ее. Я тотчас попросил у нашего командира позволения сделать рекогносцировку, и признаюсь вам, тайной моей целью было, если еще не поздно, помочь моему приятелю, неосторожности и отваги которого я опасался. Напрасно отыскивал я Легофа во всех местах, где мог предполагать найти его; я не находил его следов нигде и решился вернуться сюда, но сделав, однако, последнюю попытку. Я хотел пробраться в Абрешвилер и постараться узнать там известия о том, кого я отыскивал так долго. Известия эти я получил почти тотчас, и таким образом, воспоминание о котором заставляет меня дрожать в эту самую минуту. Легоф, жена его и трое из наших волонтеров, провожавших ее, были захвачены в плен прусским патрулем и уведены в Абрешвилер. В ту минуту, когда я входил на деревенскую площадь, я увидел как пленных выводили из ратуши.
Контрабандист остановился и судорожно провел по лбу, влажному от пота.
— Ну что? — спросил командир среди глубокой тишины.
— Наши три волонтера, трактирщик и его жена были присуждены к расстрелянию.
— И этот приговор?.. — вскричал командир с беспокойством.
— Немедленно был исполнен при мне, — продолжал контрабандист задыхающимся голосом. — Наши три товарища, бедный Легоф и его достойная жена были отведены на площадь и в присутствии толпы, онемевшей от отчаяния, пруссаки расстреляли их всех пятерых.
— О, это ужасно! — вскричали все присутствующие с трепетом негодования.
— Вот что я должен был вам сообщить, товарищи и друзья, — продолжал контрабандист прерывающимся голосом.
Поклонившись совету, он отошел в сторону.
— Вы слышали, господа, — сказал тогда командир. — И у нас также есть пленники; как мы должны поступить с ними?
— Мое мнение, — сказал Петрус, — а я позволяю себе говорить, потому что я один из младших членов совета, что мы должны обращаться с теми неприятелями, которые попадаются нам в руки, точно таким образом, как они обращаются с нами.
— Господа, — сказал, вставая, капитан Пиперман, — я подтверждаю слова, произнесенные нашим товарищем и другом Петрусом. Пруссаки объявили, что они ведут ожесточенную войну с вольными стрелками, что они не признают их воюющей стороной и что все, которые попадут к ним в руки, будут расстреляны без всякого суда. Пруссаки не признают прав войны. Они идут гораздо далее, они не признают права людей, потому что расстреливают даже женщин. Я требую, чтобы мы применили к ним закон возмездия: око за око, зуб за зуб.
— Именно так, — ответил Петрус, — нельзя ласкать тигров, их убивают безжалостно повсюду, где встречают. Я не солдат, я человек не кровожадный, — прибавил мрачный студент тоном облизывающегося кота, — но, по моему мнению, некоторые жестокости требуют неумолимого правосудия. Если пруссаки убивают нас без суда и таким образом подают пример жестокости, пусть пролитая кровь падет на их головы. Война, которую мы ведем, справедлива. Если люди имеют право защищаться, так уж, конечно, те, которых разоряют, собственность которых сжигают. Объявим же, что за каждого из нас, взятого в плен неприятелем и расстрелянного, мы будем безжалостно расстреливать десять пленных, которые попадутся нам в руки.
— Господа, — сказал Людвиг, — вы слышали слова двух ваших товарищей; как вы думаете по душе и совести, должны ли мы безжалостно платить за пролитую кровь кровью пролитой еще в большем количестве?
— Да, — тотчас ответил Люсьен, — потому что кровь, пролитая нашими неприятелями, была невинная.
— Я жду решения совета.
Офицеры поговорили несколько минут между собою шепотом, потом водворилась тишина.
— Господа, — сказал командир, — вот что мы решили: за каждого вольного стрелка, расстрелянного неприятелем, десять неприятельских солдат будут умерщвлены. Пусть введут пленных.
Страшная тишина царствовала в комнате.
Все присутствующие одобряли принятую решимость, но обстоятельства были до того важны, положение до того критическое, каждый так хорошо понимал свою ответственность, что никто не возвысил голоса для того, чтоб подтвердить свое согласие.
Человек десять волонтеров под предводительством сержанта вышли из рядов тесной толпы, направились к одной из дверей, о которых мы говорили выше, отворили их и привели пятнадцать человек, из которых на четырнадцати был уланский мундир. Пятый был барышник.
Пленников поставили в один ряд перед столом.
Волонтеры стали сзади с саблями и с ружьями в руках.
—Господа, — сказал Людвиг по-немецки, — ваши начальники без пощады расстреливают тех из наших, которые попадают в руки к ним. Они расстреляли час тому назад троих наших товарищей и еще трактирщика и пожилую женщину. Мы решили платить тем же и что за каждого расстрелянного вами француза десять немцев подвергнутся той же участи. Приготовьтесь умереть; но так как мы хотим, чтоб неприятель знал, что мы решили поступать неумолимо, один из вас останется свободен и принесет ближайшим прусским властям известие о принятом нами намерении. Ваши имена, написанные на бумаге, будут брошены в шляпу; тот, чье имя выйдет, будет вестником. Вы слышали? Секретарь, запишите имена этих людей.
Петрус, исполнявший это щекотливое поручение и уже приготовивший бумагу, тотчас встал и сделал Люсьену знак последовать его примеру.
Пленные были поражены; опустив руки, повесив голову, они оставались неподвижными, как будто уже были поражены смертью.
Однако, так как инстинкт самосохранения последнее чувство, переживающее в сердце человека, когда всякая надежда от него отнята, пленные не заставили себя просить, чтобы сказать свои имена секретарю. Тотчас записывал их на лоскутке бумажки и передавал ее Люсьену, который складывал бумажку и клал ее в шляпу.
Как человек, который тонет и в конвульсиях агонии цепляется со всею энергией отчаяния за куст травы, случайно попавший ему под руку, каждый улан ласкал себя надеждою, что выйдет его имя.
Подойдя к барышнику, Петрус остановился, глядел на него с минуту, потом обратился к президенту военного совета и сказал:
— Командир, я вам замечу, что этот человек не улан. Его арестовал Оборотень, подозревая его в шпионстве.
— Это правда, — ответил Людвиг, — он находится в положении особенном; его нельзя смешивать с другими пленными. Пусть его пока отведут назад. На нем не было никакого оружия и обвинение против него следует хорошенько доказать.
Ульрих Мейер не знал, что вольные стрелки захватили баронессу фон Штейнфельд.
С радостью, которую не трудился даже скрывать, дал он вести себя в комнату, из которой его вывели. Уланы также почувствовали облегчение, когда он ушел; это была для них лишняя возможность спастись.
Когда все имена были положены в шляпу, Люсьен тряхнул их, потом подал шляпу Адольфу Освальду, младшему из членов совета.
Тот вынул одну бумажку, которую не развертывая подал командиру.
— Химельман! — прочел командир.
— Это я! — подходя с живостью сказал один улан, лицо которого просияло.
— Секретарь, — сказал командир, — потрудитесь немедленно составить решение совета. Это решение будет немедленно подписано всеми нами и отнесено этим человеком тотчас после казни его товарищей. Капитан Пиперман, прикажите, чтобы все волонтеры взялись за оружие. Караульные, стерегите пленных; им дается четверть часа, чтобы примириться с небом. Ступайте!
Пленных увели в другую хижину.
Только один, тот, кому поблагоприятствовала судьба, остался в зале совета под караулом двух волонтеров.
Когда Петрус написал письмо к прусским властям, он прочел его членам совета, которые одобрили его и подписались.
Письмо было сложено, запечатано и передано улану.
Мишель Гартман и Паризьен остались равнодушны по наружности к тому, что происходило в совете.
Действительно, они должны были оставаться чуждыми к принятым решениям и, следовательно, не могли выражать ни одобрения, ни неодобрения.
— Господа, — сказал командир, — нам остается судить еще двух пленных, но я думаю, что человеколюбие приказывает нам не продолжать долее агонии несчастных, осужденных нами. Если вы разделяете это мнение, мы приостановим заседание, которое будет продолжаться тотчас после казни пленных.
Офицеры сделали знак согласия и встали.
Как было приказано, волонтеры взяли оружие и стали полукругом перед хижиной, где был собран совет.
Зажгли факелы, тускло освещавшие пейзаж и придававшие ему фантастический вид, имевший что-то грандиозное и поразительное.
Взвод вольных стрелков стоял неподвижно перед хижиной. Командир обнажил шпагу и поднял ее над головой.
В эту минуту привели пленных.
Ничего ни в наружности, ни в походке их не показывало храбрости и энтузиазма людей, умирающих за доброе дело.
У них нравственное отупление было полное; они шли не как солдаты, а как телята, которых ведут на бойню.
По отданному приказу, они стали на одну линию, потупив голову, с бледностью на лице и с тусклыми глазами. Они холодно выслушали чтение своего приговора, потом бросились на шею друг друга и минуту, две или три крепко обнимались.
Мы не преувеличим ничего, утверждая, что вольные стрелки были более взволнованы этой страшной сценой, чем те люди, которых обязанность принудила их осудить.
По знаку капитана Пипермана, взвод, назначенный для расстреляния, приблизился.
Осужденные стали в один ряд и заложили руки за спину.
Командир поднял шпагу. Раздался залп; тринадцать несчастных пленных упали.
— Правосудие совершено! — сказал командир. — Пусть сейчас похоронят этих людей. А вы, — прибавил он, обратившись к улану, который, ни жив, ни мертв, участвовал при казни своих товарищей, — вы свободны; вам развяжут глаза и отведут на аванпосты. Не забудьте поручение, данное вам, а особенно помните, что вы только чудом избавились от смерти. Старайтесь не попадаться к нам в руки. Господин адъютант, отведите этого человека на аванпосты, а мы, господа, вернемся в залу совета; пора продолжать наше заседание. Не все еще кончено. Нам остается судить еще двух шпионов.
Командир и его офицеры пошли в хижину, между тем как улан с завязанными глазами был уведен патрулем волонтеров.
Глава XXVII
Шпионы
Когда члены совета собрались вновь, наступила минута молчания. Все эти честные люди с прирожденным чувством долга испытывали невыразимую скорбь после казни, которую так настоятельно требовали обстоятельства.
Мишель и Паризьен не вставали со своих мест. Почти немедленно обвиняемый был введен унтер-офицером и несколькими волонтерами.
Он вошел, по-видимому, очень спокойно, улыбаясь со свойственным ему видом добродушия, поклонился судьям, потом сел на приготовленный ему табурет и, заложив одну ногу на другую, небрежно играл цепочкою часов, в ожидании, когда председателю угодно будет обратиться к нему с речью.
Тот справился сначала с бумагами, которые лежали перед ним на столе, потом поднял голову, пристально поглядел на барышника, как бы стараясь дать себе отчет о характере человека, с которым ему предстоит иметь дело, и после этого беглого обзора спросил:
— Ваше имя?
— Ульрих Мейер.
— Откуда вы родом?
— Из Росгейма близ Страсбурга.
— Стало быть, вы эльзасец?
— Точно так, господин председатель, спокон века.Мейеры известны в наших краях.
— Который вам год?
— Сорок семь минуло три месяца назад.
— Чем вы занимаетесь?
— Мы все барышники и ремесло это у нас в роду передается от отца к сыну, Я продаю и покупаю лошадей, как делал это до меня отец, а до него дед.
— Где вы обыкновенно живете?
— В Страсбурге; но бываю там мало. По занятию моему, я в постоянных разъездах. Преимущественно я обделываю свои делишки на ярмарках и деревенских праздниках.
— Покажите ваши бумаги.
— У меня отобрали их, когда я был арестован на постоялом дворе Легофа. Вот они там на столе, — указал он пальцем на грязный бумажник, лежавший возле председателя.
— Бумажник заключает только ничтожные бумаги, которые не могут служить удостоверением вашей личности. Есть у вас другие?
— Нет, господин председатель.
— Вы уверены, что нет?
— Я утверждаю это.
— Хорошо; мы потом вернемся к этому вопросу. Итак, вы говорите, что давно уже ремеслом барышник?
— По крайней мере, лет двадцать.
— Вы торговали вне пределов Эльзаса и Лотарингии?
— Нет, господин председатель.
— А лошадьми какой породы преимущественно?
— Никогда других в руках не имел, как французской породы. Я мог бы доказать посредством господина Жейера, одного из первых банкиров в Страсбурге, что незадолго до войны я имел казенный подряд на ремонт трех кавалерийских полков.
— Вы знаете, что к свидетельству господина Жейера теперь прибегать нельзя. Он находится в Страсбурге, осаждаемом пруссаками.
— К несчастью, это справедливо, господин председатель, но я честный человек.
— Вы никогда не ездили за границу?
— О! Очень редко. Для моих дел езжал.
— В последнее время не были?
— Не был, господин председатель.
— Откуда вы ехали, когда вас остановили на постоялом дворе Легофа?
— Из Лоркена.
— А куда направлялись?
— Я собирался в Сент-Квирин, но узнав, что им овладели пруссаки, решился вернуться назад или, по крайней мере, объехать город на таком расстоянии, чтоб не подвергнуться нападению.
— Зачем вы остановились у Легофа?
— Чтоб дать моей лошади отдохнуть и овса поесть, да и самому перекусить.
— Только для того?
— Ни для чего более, господин председатель.
— Вы уверены, что это была ваша единственная цель, что вы не имели, например, в виду переговорить кое с кем?
— Я, господин председатель? — вскричал обвиняемый, остолбенев. — С кем же мне разговаривать на постоялом дворе Легофа, где никогда ни души не видать?
— Вы это положительно утверждаете?
— Разумеется, господин председатель.
— Хорошо.
Председатель подал едва заметный знак. Мгновенно дверь распахнули настежь и в ней показалась баронесса Штейнфельд.
— Боже, баронесса! — воскликнул барышник в крайнем изумлении.
— Что такое? — спросил председатель.
— Я ничего не говорю.
— Извините, при виде этой дамы вы вскричали: «Боже, баронесса!», что показывает, по крайней мере, что она вам знакома.
Он опять сделал знак.
Дверь затворилась и скрыла за собою баронессу.
— Позвольте мне одно замечание, господин председатель. Предположив даже, что я знаю эту даму, что ж в этом такого, что могло бы мне ставиться в вину?
— Ответьте сперва на вопрос: знаете вы или нет эту даму?
— Я? К чему мне вилять, когда я силен своею невинностью? Мне нечего бояться, чтоб поведение мое могло быть сочтено преступным кем бы то ни было. Давно уже я имею честь знать баронессу фон Штейнфельд. Она очень богата и любит хороших лошадей; я снабдил ее четырьмя парами, когда шесть месяцев назад она устраивала свой дом в Страсбурге.
— Все это очень правдоподобно. К несчастью только, когда баронессу арестовали на постоялом дворе, куда вы прибыли до нее, она заявила, что приехала для свидания, которое вы ей там назначили. Свидание, по-видимому, имело целью нечто очень важное. Заметьте, что это сказано было баронессою полковнику фон Штаадту, начальнику ее конвоя, который не без основания удивился желанию такой важной барыни остановиться на плохом постоялом дворе вместо того, чтоб ехать до Сент-Квирина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54