— Я знаю только его, графиня.
— А я, господин граф, знаю такого же великого государя, как и тот, о котором вы говорите, это-король Георг II.
— Английский король! — вскричал граф, вскакивая со стула так быстро, что графиня невольно откинулась назад. — А, теперь я все понимаю, графиня… Так вот какой способ мести вы придумали для меня! Вы поставили мою честь на карту! Вам хочется обесчестить меня, опозорить! И вы осмелились сделать мне такое предложение, мне Луи Кулону де Виллье, брату несчастного де Жюмонвилля, убитого командиром английского отряда! О! Графиня! Каким же подлецом и негодяем вы меня считаете!
— Граф! Берегитесь! Мне стоит только сказать слово, сделать одно движение, и вы тотчас же будете выданы индейцам.
— Я предпочитаю лучше быть выданным индейцам, графиня, чем слушать вас дальше. Пусть меня подвергнут пыткам, я перенесу их, как дворянин и как человек мужественный. Но из какой же подлой глины вы слеплены, графиня, если подобная гнусная мысль могла зародиться в вашем сердце?
— Граф!
— А! Ни слова больше! Лучше тысяча смертей, чем видеть вас! И я еще любил эту женщину! — добавил он, уничтожая ее взглядом, полным презрения.
— Это, однако, уж слишком! — вскричала графиня, пылая яростью. — Эй, сюда!
В комнату вошел Андрэ.
— Позовите их! — приказала графиня.
Андрэ сделал знак. Целый десяток индейских вождей тотчас же появился в комнате и устремил глаза на графиню.
Последняя, снедаемая яростью и находившаяся почти в состоянии невменяемости, ходила большими шагами по комнате, как разъяренная львица в клетке. Граф де Виллье, скрестив руки на груди, смотрел на нее с выражением грусти и жалости. Вдруг она кинулась к нему и, грубо толкнув его в сторону индейцев, хриплым голосом крикнула:
— Возьмите его! Он ваш, я вам его отдаю!
И она упала на стул, едва переводя дух, почти задыхаясь от ярости.
— Прощайте, графиня, — сказал граф, — я жалею вас, вы должны сильно страдать. Вы даже недостойны презрения порядочного человека… вас можно только жалеть!
Вслед затем он рукой сделал знак краснокожим, что готов за ними следовать.
— Негодяй! — прошептала графиня де Малеваль в отчаянии, — иди с ними! Но помни, что ты идешь на верную погибель! Еще немного, и наши счеты будут кончены!
Граф де Виллье вышел в сопровождении индейцев.
Графиня осталась одна.
Глава XIX. НАПАДЕНИЕ
В тот же день, в ту же минуту, когда садилось солнце, в двух милях от деревни, в каменистом овраге, служившем ложем высохшему потоку, вокруг огня сидели пять человек, которых никому бы не могло прийти в голову увидеть вместе и в это время; они весело болтали, с аппетитом уничтожая заднюю ногу жареной косули.
В числе этих пяти человек находился Жан-Поль, отец Анжелы, и его неразлучный спутник Змея. Рядом с ними сидели наши старые знакомые Золотая Ветвь и Смельчак, а пятый был не кто иной, как сам сеньор дон Паламэд де Бивар и Карпио, бывший флибустьер, которого графиня де Малеваль приняла к себе на службу за несколько дней до отъезда из своего загородного дома.
Все пятеро собеседников были, по-видимому, в прекрасном расположении духа и с самым трогательным радушием относились один к другому. Они, как мы уже говорили, с аппетитом голодных волков уничтожали жареную заднюю ногу косули, которую запивали французской водкой из большой кожаной бутылки с широким горлышком, то и дело переходившей от одного к другому.
— Итак, — сказал Золотая Ветвь с набитым ртом, — значит, сегодня ночью.
— Да, сегодня ночью, — отвечал Жан-Поль, — потому что казнь назначена завтра рано утром.
— Бедный мой капитан! Неужели вы думаете, что у них достанет смелости мучить его точно так же, как это они проделывают со всеми своими пленниками?
— А что же, станут они церемониться, что ли? — возразил Смельчак, пожимая плечами. — Нечего сказать, нежные ребята! Напротив, они еще будут радоваться, что им представляется случай изрезать на куски французского офицера.
— Я думал, что они довольствуются тем, что убивают миссионеров.
— Ба! Им эти несчастные уже приелись; они столько уже их пережарили, что теперь это не доставляет им больше уже никакого удовольствия.
— О! — заметил Змея, — за эти несколько лет в их руках побывало немало и офицеров и солдат.
— И солдат тоже! — вскричал Золотая Ветвь, — черт возьми! Это уже совсем не смешно! Эти бездельники ничего не уважают!
— Ты боишься, как бы они тебя не съели? — спросил, улыбаясь, Смельчак. — Успокойся, старина; ты на мясо никак не годишься, они обломали бы себе зубы об тебя.
Эта острота вызывала шумные одобрения со стороны слушателей — в пустыне люди невзыскательны.
— Ладно! Хорошо тебе говорить так! — возразил Золотая Ветвь. — Быть убитым
— это ровно ничего не значит; солдат на то и создан, это его участь, он должен всегда иметь в виду, что так непременно случится рано или поздно… Но быть убитым во время стычки или замученным — это большая разница!
— Ты прав, старина, там умираешь, так сказать, со славой, а здесь… брр!.. А здесь тебя изжарят, точно поросенка. Что касается меня, то я выбрал бы, вместо этого, что-нибудь другое, будь это даже какие-нибудь пустяки вроде прибавки к жалованью по десяти су в день.
— Спасибо, у тебя губа не дура!
— Значит, я могу рассчитывать на вашу помощь, дон Паламэд? — спросил в эту минуту Изгнанник.
Флибустьер до сих пор не принимал никакого участия в разговоре: он довольствовался тем, что ел, как людоед, и пил, как губка. Услышав вопрос Изгнанника, он поднял голову, сделал гримасу, имевшую претензию походить на улыбку, и отвечал таким тоном, который ясно доказывал, что достойный идальго находился в очень дурном расположении духа, несмотря на все его желание скрыть это.
— Разве я не дал вам слова?
— Это правда; но вам, по-видимому, далеко не нравится предложенный мною проект. Мне, признаюсь вам, очень хотелось бы узнать, почему он вам не нравится?
— Я этого не говорил; напротив, я считаю, что все дело прекрасно задумано, легко выполнимо и, несомненно, должно будет удастся.
— Так в чем же дело и что именно вас так огорчает и делает таким угрюмым?
Идальго приосанился и вообще, видимо, желал напустить на себя важность.
— Я дворянин, — отвечал он серьезным тоном, — и что бы вы ни говорили, но честь моя возмущается при мысли, что я должен буду обмануть доверие лиц, относившихся ко мне всегда и во всех случаях превосходно…
— Та, та, та, — перебил его Изгнанник, смеясь, — вот каким языком заговорили вы с нами, приятель! Вы, должно быть, считаете нас за круглых дураков?
— Сохрани меня Бог! Я слишком хорошо знаю и помню, чем я вам обязан, Жан-Поль; вы оказали мне слишком много услуг, чтобы я осмелился когда-нибудь отказаться исполнить то, что вы от меня требуете.
— Да, мы давно уже знакомы друг с другом; вот поэтому я и хотел бы раз и навсегда узнать поглубже ваши мысли.
— Для вас это будет нетрудно, Жан-Поль, — у меня что на уме, то и на языке. Вы можете говорить мне все, что пожелаете, но я тем не менее в настоящую минуту считаю себя изменником.
— Нет еще, — смеясь, сказал Змея, — но скоро им будете!
— Одно уже мое присутствие здесь дает мне право сказать это. А! Совесть моя не дает мне покоя, — проговорил он со вздохом, похожим на рыкание.
— Бедный непорочный агнец, — прошептал Золотая Ветвь.
— Забудьте про вашу совесть, и она, со своей стороны, поверьте мне, не станет мешать вам, старый приятель, — сказал Жан-Поль, иронично улыбаясь.
— Вот именно, — перебил Смельчак, — не надо говорить об отсутствующих, это приносит несчастье!
Дон Паламэд де Бивар и Карпио бросил гневный взор на шутника и снова принялся за еду.
— Вы знаете, в каком месте вам причиняет боль ваше седло, товарищ? Я вам сейчас скажу, — проговорил Змея. — Вам тяжело не то, что вы изменяете графине, которая вас мучит.
— А что же тогда? — спросил идальго несколько высокомерным тоном.
— Черт возьми! Да то, что вы изменяете ей, не извлекая при этом никакой пользы для себя!..
— В этом есть известная доля истины, — одобрил Смельчак.
— Ба! — продолжал Изгнанник, — неужели тут и в самом деле все сводится к тому, сколько Серебреников заплатят за это?
— Он предпочел бы золото, — смеясь сказал Золотая Ветвь, — оно не так марко и его легче унести.
— О! О! Отчего же вы не сказали этого сразу? Неужели вы думаете, что я имел намерение заставлять вас работать бесплатно?
— Я этого не говорил, — возразил флибустьер, черты которого разгладились.
— Всякий труд должен быть непременно оплачен. Я предполагал по окончании дела вручить вам тысячу франков как вещественный знак моей благодарности; если вы хотите, я могу отдать их вам хоть сейчас!
— Не думайте, пожалуйста, что я соглашаюсь только из-за денег.
— Еще бы, напротив! Я слишком хорошо знаю ваше бескорыстие и поэтому не могу иметь никаких сомнений на этот счет.
— Вы отдаете мне должную справедливость.
— Вот вам, мой друг, — продолжал Изгнанник, бросая идальго кошелек с деньгами, который флибустьер поймал на лету и тотчас же спрятал в широкий карман своих панталон, — возьмите пока это, а после дела, ну! если я буду вами доволен, я дам вам еще столько же… что же, теперь вы довольны?
— Я положительно в восторге! Ах, Жан-Поль, я не знаю никого, кто мог бы с вами сравниться; вы щедры, как вельможа! Вот теперь большая часть моего беспокойства и исчезла! Да, повторяю вам, вы щедры, как вельможа!
— Или как бандит!.. Говорите откровенно, не стесняйтесь, пожалуйста, — продолжал Изгнанник, смеясь, — в общем это почти одно и тоже. — А затем, принимая опять свой серьезный вид, резким голосом прибавил: — Но только помните, чтобы больше уже не было никаких отговорок, не так ли? Дело кончено! Я заплатил вам не торгуясь; вы принадлежите мне телом и душой. Больше я не желаю слышать никаких отказов! Вы будете действовать со мной откровенно и честно, иначе… вы знаете, какой у меня дурной характер.
— Это решено!
— Хорошо. А теперь, так как мы уже все поужинали, не мешает окончательно обсудить наши будущие действия… Мы это можем отлично сделать в то время, пока будем курить, — одно не мешает другому. Выслушайте же меня, господа!
Слушатели проглотили последний глоток водки, закурили трубки и пересели поближе к Изгнаннику, чтобы лучше слышать, что он станет говорить.
— Золотая Ветвь и вы, Смельчак, вы последуете за сеньором доном Паламэдом,
— начал Жан-Поль, — как это было уже решено: он проведет вас в дом, где вы будете держаться как можно тише до тех пор, пока не услышите первого выстрела. В доме только один мужчина, остальные помещаются в хижине в конце деревни, поэтому вам не придется преодолевать слишком больших затруднений. В особенности же избегайте, насколько возможно, пролития крови: не нападайте и довольствуйтесь только защитой, поняли?
— Вполне, — отвечал Золотая Ветвь, — ну, а капитан… Кто же освободит его?
— Не беспокойтесь об этом, другие взяли на себя заботу спасти его!
— Вы можете мне поклясться в этом?
— Клянусь вам в том моей честью! — отвечал Изгнанник таким тоном, который заставил солдата поверить ему, — и поверьте мне, мой милый друг, хотя меня и называют Изгнанником, на чести моей нет ни одного пятна, и никто не может сказать, чтобы я хоть раз не сдержал своего слова.
— Хорошо! Теперь я спокоен, ну, а вы сами? Что вы будете делать?
— Я буду тоже действовать, хотя несколько иначе, моя работа будет потруднее вашей. Ну, а теперь, раз все решено, пора отправляться, — добавил Изгнанник, взглянув на небо. — Луна взойдет через два часа; надо, чтобы все было кончено, по крайней мере, раньше, чем она покажется и осветит горизонт. Идем!
— Идем! — повторили четверо мужчин, вставая все разом.
Затем они покинули овраг и направились к деревне. Ночь была темна; они шли в одну линию и следовали за Изгнанником, который шел во главе маленького отряда, стараясь все время держаться таким образом, чтобы на них падала тень от деревьев.
Впрочем, надо сказать правду, риск, в сущности, был очень невелик: индейцы рано ложатся спать, живя в своих деревнях; в восемь часов вечера на улицах уже нет никого, каждый сидит у себя. Кроме того времени, когда одно племя воюет с другим, никогда не ставятся часовые и собаки, бродящие по деревне в большом количестве, являются единственными стражами. Но так как вообще собаки имеют привычку лаять чуть ли не всю ночь напролет без всякой видимой причины и единственно ради удовольствия производить шум, индейцы, хорошо знающие обычай своих четвероногих стражей, позволяют им выть сколько угодно и спят от этого еще крепче.
Итак, пятеро смельчаков могли надеяться, что если не случится ничего особенного, ничего непредвиденного, им удастся достигнуть деревни, не будучи замеченными.
Все произошло именно так, как они надеялись, хотя ради излишней предосторожности Изгнанник и заставил своих спутников сделать длинный обход, и они, скрываясь все время под защитой деревьев, добрались как раз до палисада, окружавшего деревню.
Жан-Поль шепотом отдал флибустьеру последние приказания, а затем, сказав ему: — «Счастливого успеха!» — быстро удалился в сопровождении Змеи.
Трое мужчин, оставшись одни, с минуту простояли неподвижно отчасти затем, чтобы немного отдохнуть — они шли очень быстро, — а отчасти затем, чтобы убедиться, что в деревне все спокойно; затем, по знаку флибустьера, они уверенно тронулись вперед.
Вскоре они достигли окопов.
Золотая Ветвь и Смельчак глядя на палисад, раздумывали про себя, каким образом ухитрятся они взобраться на эту ограду высотой в десять футов, не имевшую ни малейшего выступа, за который можно было бы ухватиться; но через минуту они совершенно успокоились. Флибустьер, потрогав рукой одно за другим несколько бревен, наконец, казалось, нашел то, что искал, и, схватив одно из них обеими руками, сильно потряс его, а затем стал тянуть к себе. К удивлению солдат, бревно подалось очень легко и вскоре открылась довольно широкая брешь, в которую свободно мог пройти человек.
Сеньор дон Паламэд из предосторожности подпилил в предыдущую ночь этот кол на уровне земли, предвидя, по всей вероятности, то, что и произошло на глазах солдат в эту минуту; вытащив бревно, он поднял его, положил к себе на плечо и перенес на несколько шагов, где положил бесшумно на землю; затем он присоединился к солдатам, стоявшим неподвижно в ожидании его возвращения.
— Теперь пойдемте, — сказал им идальго шепотом, — дверь открыта.
Еще минута, и все трое были уже в деревне.
— Идите за мной, — повторил идальго, — но только идите осторожно и хорошенько смотрите себе под ноги. Не шумите и вообще старайтесь оставлять как можно меньше следов. Солдаты молча последовали за ним. Глубочайшая тишина царила вокруг них; все население было погружено в сон; даже собаки и те, по странной случайности, прекратили свой бесполезный лай и тоже, по-видимому, спали.
Трое бледнолицых продвигались вперед с крайней осторожностью, сдерживая дыхание, держа ружья со взведенными курками, пронизывая мрак, внимательно прислушиваясь из боязни быть захваченными врасплох, останавливаясь при малейшем шуме и продолжая идти вперед только тогда, когда убеждались, что тревога оказывалась ложной.
Им потребовалось больше четверти часа для того, чтобы достигнуть дома, к которому они направлялись, хотя дом этот находился в недалеком расстоянии от ограды.
Наконец, они добрались до забора, которым был обнесен двор при доме. И на этот раз флибустьер прибегнул к тому же самому способу, которым он воспользовался при входе в деревню. Достойный идальго, видимо, терпеть не мог дверей и больше всего любил проходить сквозь стены.
Проделанная заранее брешь, которую дон Паламэд отыскал меньше чем в две минуты, открыла им доступ во двор.
— Отлично! — прошептал Золотая Ветвь. — Теперь остается только войти в дом, но у нашего приятеля, по всей вероятности, есть ключ в кармане.
Солдат угадал: у флибустьера действительно в кармане было несколько ключей, но он не счел нужным пускать их в дело, а, подойдя к одной из дверей, просто-напросто поднял щеколду: дверь отворилась, они вошли. Они попали в кухню, солдаты узнали это не по обстановке комнаты — в ней было темно, как в печке, — а по запаху.
Флибустьер, посоветовав им не шевелиться, сам отправился на разведку в остальные комнаты. Отсутствие его продолжалось недолго и дало следующие результаты: все спали, они были полными хозяевами дома.
Дон Паламэд, вполне успокоенный, зажег факел из свечного дерева, который поставил в камин затем, чтобы он не слишком ярко освещал комнату; потом он завесил шкурой бизона окно на тот возможный случай, если кто-нибудь может пройти по улице и остановиться под окном, увидев комнату освещенной.
Приняв все эти предосторожности, идальго стал совещаться с солдатами.
Дом имел две двери и, кроме того, по крайней мере, с дюжину окон, через которые, в случае надобности, нетрудно было бы выскочить на улицу, а следовательно, и убежать, потому что окна были не больше пяти футов от земли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24