Увечья или укуса я не заметил ни на одной крысе, а это значило, что каннибализм в тот день не должен был повториться.
Дата Туташхиа уселся на перила и стал глядеть на море.
Когда я вернулся и сел за стол, из соседней комнаты послышался голос Варамиа. Он говорил размеренно и обдумывал, видно, каждое слово:
– Господин Мурман кормит нас и не вмешивается. Он не говорит: вот вам на один раз и больше не просите. К чему же нам спорить и ссориться? Если одному из нас не хватает, сварим побольше, и дело с концом. Зря ты говоришь, Квишиладзе-батоно, будто Чониа тебе кладет меньше, а другим больше. Обманывают глаза тебя, оттого и говоришь нехорошо. И ты, Чониа-батоно, не обижайся понапрасну. Бывает, у человека ум за разум зайдет, скажет не к месту, делу вред, а от твоей обиды и злобы он еще больше вреда натворит. Будешь упрямиться, так и выйдет. Ни к чему обиду копить и счеты сводить! Мелка ваша ссора – зачем она вам?
– Ты, часом, не поп, Варамиа? – спросил Чониа.
Варамиа опять переложил негнущиеся руки и повернулся на бок.
– Нет, не духовное я лицо, – сказал он, лежа ко всем спиной.
– Тогда кончай свои проповеди. Тебя не спрашивают, что делать!
Кучулориа громко рассмеялся – смех был такой, что и Чониа, и Варамиа – каждый из них – могли подумать, будто Кучулориа на его стороне.
В полдень Чониа поставил котел на огонь и отмерил муки, как всегда, на четырех человек. Я уже подумал, что он отказался от своей угрозы. Но ошибся. То ли оттого, что Чониа и так уже решил ничего не давать Квишиладзе, то ли оттого, что Квишиладзе перед тем, как Чониа начал раскладывать гоми по тарелкам, пошел рассуждать уже и вовсе ни к селу ни к городу, – отчего, не знаю, но Чониа поделил еду на три, а не на четыре доли.
А сказал Квишиладзе вот что:
– Варамиа-батоно, по тебе видно – человек ты толковый. Вот и скажи. Евангелие учит нас: утопающему протяни руку вытащи из воды. А ведь в жизни все не так было. Слышал я будто тот, кто веру и Евангелие выдумал, однажды сам тонул, а тот, для кого он веру и Евангелие выдумал, шел мимо. Жалко ему стало тонущего, он и протяни ему руку и вытащи его из воды. А спасенный-то взял и съел своего спасителя, как цыпленка. Конечно, что написано в Евангелии и чему вера учит, человеку знать надо, но поступать он должен наоборот: увидишь, утопающий вылезает уже из воды, ты его ногой обратно пусть себе тонет, а то выберется, отдышится и тебя же съест.
Варамиа собрался было ответить, но, заметив, что Чониа Квшиладзе не дал гоми, приподнялся и сказал:
– Возьми, Квишиладзе-батоно, мой гоми, съешь половину, а после и меня покормишь.
Чониа ухмыльнулся.
– Квишиладзе ни в какую – умру, говорит, а не притронусь. Варамиа от своего не отступает: не возьмешь, тогда и я есть не буду. Но Квишиладзе ни с места.
Кучулориа съел свою долю и говорит Варамиа:
– Я уже поел, повернись, я тебя покормлю.
Варамиа отказался. Кучулориа упрашивал, увешевал – напрасно, Варамиа ни в какую. Так и не стал есть. По правде говоря, милосердие Кучулориа отдавало фальшью. Он вроде бы и хотел, чтобы Варамиа поел, но и против не был, чтобы Варамиа до еды не дотронулся.
– Не будешь есть, Варамиа-батоно, остынет твой гоми, весь вкус пропадет, – Кучулориа ткнул пальцем в миску Варамиа.
– Он уже ие мой,– сказал Варамиа.
– Если не твой, тогда ничей... – Кучулориа взял гоми и быстро задвигал челюстями – видно, боялся, что Варамиа передумает и попросит миску обратно.
На том и кончилась перепалка.
– Это гоми их погубит. Увидишь, – шепнул Замтарадзе Туташхиа.
– Видно, так тому и быть,– ответил Туташхиа. – Все от набитого брюха. Они обречены.
Замтарадзе не понял, что хотел сказать Туташхиа, и знаком просил его объяснить.
– Сюда бы Сетуру с его восемью именами, хоть плохонькую надежду этому люду подбросить... А можно и не надежду. Нашлась бы добрая душа, подбросила к их гоми и сыру ткемали, они бы и успокоились – на время. На время, – говорю я.
– Как бы, Бесо-батоно, – добавил немного спустя Дата, – не попасть бы нам в тот же переплет, что и на Саирме. Боюсь только, что другого такого лазарета тебе не найти. И куда нам тогда деваться?
Что подразумевал Дата Туташхиа, я не понял, но Замтарадзе покраснел, как мальчишка. Кто накормил большую палату, Дата Туташхиа уже не сомневался.
– Они есть хотели, что же мне было делать? – промямлил Замтарадзе.
– Ты их накормил, они и взялись друг друга сжирать, – сказал Туташхиа. – Нечего было к ним лезть...
Вечером Чониа опять приготовил гоми. На этот раз он и Варамиа ничего не дал. Старик молчал, но Чониа сам пустился в объяснения.
– Ты все равно не ешь, я и не стал тебе варить. Чего сам не хочешь, того пусть господь тебе и не отпустит.
– Вы поглядите на этого попрошайку! – возмутился Квишиладзе. – Ладно, ты на меня окрысился. Но что тебе, пес ты бессовестный, от бедняги Варамиа надо? Он мне свою долю предложил – ты за это на него взъелся? А ты забыл, как он для тебя последнего куска хлеба не пожалел? Ты нищим сюда приполз, тебя накормили, а теперь ты турком над нами торчишь и голодом нас извести хочешь? Каков, а?..
– Квишиладзе-батоно, – прервал его Варамиа, – ты не забывай: поделиться последним куском – это не благодеяние и не добродетель. Это человеческий долг. Поймешь это – попрекать не будешь, а совесть твоя будет чиста. Все наши размолвки отойдут, забудутся, а ты сколько раз вспомнишь про свои попреки, столько раз и покраснеешь, и тяжесть будет на душе твоей. Не надо так говорить больше.
– Этот бандит обдирает нас и не краснеет, а мне-то чего краснеть?
– Воздержись от того, о чем после жалеть придется. Потерпим. Придут же к кому-то из нас. Раньше или позже, а придут, – увещевал Варамиа.
– Ну, болтайте, болтайте, сколько влезет, – сказал Чониа уверенно и спокойно, и тут я вспомнил, что через два дня он должен встретиться с квишиладзевской Цуцей.
В палату вошел Хосро с коробкой лекарств, и перебранка замолкла.
– Смотри, Чониа, – сказал Хосро, раздав лекарства и собираясь уходить, – как бы не узнал Мурман о твоих делах, а то попросит тебя из лазарета.
Квишиладзе фыркнул.
– Чего смеешься, свинья! – оборвал его Чониа.
У Кучулориа испуганно забегали глаза, он поднялся, постанывая.
– Господи, никогда так живот не болел. И чего я съел?
– Был бы я на ногах, ты бы узнал, кто здесь свинья, – рявкнул Квишиладзе.
Держась за живот, Кучулориа убрался на балкон.
– Живот заболел у этого прощелыги! – сказал Замтарадзе приподнявшись, поглядел в окно на балкон. – Стоит себе, ухо в дверь воткнул.
– А откуда Хосро все узнал? – тихо спросил Туташхиа, уловил в его голосе упрек Замтарадзе.
– От меня, но и без меня он уже обо всем догадывался, – сказал я. – Хосро – мудрая голова. Кто-то должен вправить им мозги, иначе они кости переломают друг другу или еще чего-нибудь похуже... Жалко все-таки.
– Себя пожалеть надо – смотреть приходится на их непотребство, – сказал Туташхиа. – Они делают, что им положено, без этого им жизнь не в жизнь.
– Ты вот что, Чониа, – громко сказал Хосро, – пропускай мимо ушей, если кто тебя обидит. Ты здоровее других, ты и помогай всем. А вы тоже держите себя в руках! Скучно, конечно, каждый день друг на дружку глядеть, вот и дрязги. Но это искушение. Не поддавайтесь ему.
Хосро-батоно, – сказал Чониа, – никто мне не надоел, И Квишиладзе этот, сукин он сын, или кто другой, плевать я хотел на все обиды. Худо мне, слаб я. Котел и мешалка не по силам стали. Скажете мне – бросься, Чониа, в воду, пойду брошусь. Если завтра с утра будет мне так же худо, как сегодня, не сварить мне гоми. Клянусь могилами родных на земле и богом на небе – не вру.
Скрипнула балконная дверь, и в притихшую палату вошел Кучулориа.
– Ладно, не будем столько хлопот доставлять Хосро, – сказал он, будто и не выходил из палаты. – Может, и правда, совсем ослаб Чониа. В последнее время мне полегчало. Я буду варить. Что поделаешь, всяко в жизни приходится.
– Вот и дело. Давай, Кучулориа, берись за котел. – Хосро улыбнулся лукаво и вышел.
– Вернул себе Кучулориа котел, мешалку и корочку, – отметил Замтарадзе. – Сменился губернатор.
Прошло около часа. Кучулориа поднялся и объявил:
– Мурман приказал вам кормиться как следует. Все, конечно, слышали? Варить буду я, но делить, Квишиладзе-батоно, будешь ты, не беда, что без ног остался. И чтоб никто спорил... припасы общие, и ведать надо сообща.
Решительный тон Кучулориа и новая совместная дележка возымели свое действие. Все ели с удовольствием, кроме Варамиа. Он открывал рот, когда Квишиладзе подносил ложку, жевал отрешенно и плакал.
На другой день Туташхиа сообщил мне, что в бочке назревает новый каннибализм. Абраг с таким усердием помогал мне выводить людоеда, будто был моим компаньоном.
– Куджи-батоно, они оголодали и пожирают друг друга – это все понятно. Но вы говорили, что людоеда можно вывести и обжорством. Будь они сыты, как же тогда?.. Вот чего я никак ке пойму.
– Сытыми-то они будут, но эта сытость – от одной пищи: от кукурузы, к примеру, или от пшеницы, все равно. Когда они наедятся до отвала и раздобреют – надо бросить им кусочек прокопченной свиной кожи. Кто посильнее, тот и захватит этот кусочек, но съесть не сможет – кожа жестка как камень, и выпустить ее тоже не выпустит – уж очень заманчиво пахнет. Этот запах и притягивает всех. Хозяин этого ошметка, хоть убей, другой крысе его не уступит. В конце концов крысы сообща нападают на того, кто захватил копченость. Начинается драка, и в драке хоть одну крысу да съедят, а кожица опять кому-то одному достанется. Придет потом и его черед – и так одна крыса за другой...
Все это хорошо, назавтра предстояла встреча Чониа с квишиладзевской Цуцей, и это самое важное! Я и так прикидывал, и эдак – что делать, как быть? Не поверите, но настолько меня все это волновало, что уснул я далеко за полночь. Проснулся, едва светать начало. Ни плана, ни решения в голове моей так и не сложилось. Все произошло само собой. Я позавтракал, поймал своего Фараона, сунул его в карман и понес в Поти продавать.
Продал я его довольно быстро, почувствовал голод и зашел в духан. До прихода Цуценого поезда оставалось часа два. Надо было торопиться, чтобы прийти к месту свидания пораньше, а то Чониа обогнал бы меня, и мне тогда ни скрыться, ни спрятаться. Успел я вовремя, все обошел, осмотрел и тихонько подкрался к тому самому месту. Чопиа еще не было. У обочины в ольховнике, вижу, много-много дров разбросано, я собрал их и сложил маленький сруб, внутри которого можно было даже лечь. Снаружи забросал поленьями помельче – ищи, не найдешь. Устроился хоть куда, одно меня беспокоило: чтобы Чониа и Цуца Квишиладзе расположились так, чтобы было слышно их, а видно оттуда было за версту.
Был конец декабря или начало января. Ветры в это время года – с моря. Дуло, но все равно было тепло.
Вскоре появился господин Чониа. Видно, он хорошо знал, когда придет поезд, да и на такое дело шел, похоже, не первый раз – шагал он важно, как индюк, уверенный в себе и в успехе. Сначала он поглядел на дрова. Потом перешел на другую сторону дороги, где был кустарник, и сел на камень. Видно, заднице его стало холодно, он вернулся на мою сторону, выбрал полено, подложил под себя и уселся на то же место. Еще немного погодя вынул кисет и закурил. Когда он выплюнул окурок, у потийского семафора раздался свисток паровоза.
До чего же он был мал и тщедушен, когда приковылял в лазарет. Я принял его тогда за ребенка. Позже он немного окреп, но все равно очень уж был щуплый. Сейчас я смотрел на него из своей засады и думал, на что же жил этот гном. Возьми он лопату или мотыгу, свалился бы со второго взмаха. Он не знал грамоты, чтобы служить. Наверное, пристроился где-нибудь сторожем или в духане на побегушках. Чониа начал насвистывать собачий вальс, да еще с вариациями, и тут меня осенило. А-а-а, знаю, где он служил. У исправника, при его дочерях состоял, ну не гувернером, конечно, а в конюшне, убирал за лошадьми барышень. Но ведь и для этого нужна сила?.. Так я развлекал себя и превосходно себя при этом чувствовал, пока не услышал за спиной шорох. Обернулся – но что мог я увидеть, если, сооружая свою крепость, не сообразил, что подойти могут и с тыла, и никакого просвета для наблюдения не оставил. Какие были щели, в те и пытался я хоть что-нибудь да разглядеть. Никого я не увидел, а шорох между тем превратился уже в явственный звук шагов – кто-то подкрадывался к моему убежищу. А вдруг это хозяин за дровами пришел? – подумал я. Спугнет свидание, да и меня накроет – что мне тогда говорить, что делать? И тут в одну из щелей я увидел чьи-то ноги и руки. Кто-то стоял на четвереньках. Лица и фигуры видно не было. В растерянности, надеясь хоть что-нибудь разглядеть, я метался от одной щели к другой, пока не ударился головой о верхнее полено, и довольно сильно, должен вам сказать. И тут – вот те на! – я увидел Дату Туташхиа! Глаза у него были как кинжалы – это я и раньше за ним замечал. Он в упор смотрел на мое укрытие, ни на вершок в сторону. Видно, он уловил движение внутри поленницы, не, знаю, испугался ли, только в руке у него был огромнейший маузерр, и, клянусь, если б ненароком он спустил курок, пуля придалась бы мне точно между бровей.
– А ну вылезай,– шепотом приказал абраг, но шепот этот показался мне сильнее грома – все с непривычки.
Я раздвинул поленья в задней стенке и высунул нос, чтобы он увидел меня. Мы молча смотрели друг на друга. Дата убрал маузер за спину и жестом спросил: чего ты здесь делаешь? Я знаком объяснил, что слежу за Чониа. Абрага разобрал смех, он даже рот рукой зажал. Я позвал его в свое убежище, отсюда – объяснил – удобнее наблюдать. Он подумал, подумал и влез ко мне.
– Что здесь происходит? – спросил он.
Я рассказал ему все по порядку. Абраг рассмеялся, прикрыв лицо башлыком. У этого человека было одно странное свойство: он либо пребывал в глубокой задумчивости, либо веселился. Сколько ни наблюдал я его, середины он не знал.
Мы всласть нашушукались, но я так и не понял, почему ему понадобилось следить за Чониа. Об этом я и строил догадки, поджидая свидания Чопиа и Цуцы. Может быть, в Туташхиа заговорило чутье на приключения, понятное в абраге, и любопытство привело его сюда? А может быть, заметив, что Чониа собирается улизнуть из лазарета, он решил из предосторожности проследить за ним – не отправится ли негодяй в полицию, почуяв что-то подозрительное в них с Замтарадзе?
Туташхиа толкнул меня локтем: не спускай глаз с Чониа. Чониа все еще восседал на полене, сосредоточенно вглядываясь в дорогу, ведущую в Поти. Несколько раз он даже ладонь приложил ко лбу, встал, одернув на себе пиджачишко, опять сел и, уронив голову, погрузился в задумчивость. Мне показалось, он нарочно напустил на себя вид человека, измученного ожиданием. «Что за нудное дело взвалили на меня», – говорила, казалось, вся его убогая фигурка.
Вскоре и мы разглядели то, что с таким усилием пытался увидеть Чониа. По дороге шагала здоровенная бабища. На плече хурджин – под стать ее росту. В руке – корзина.
Она двигалась, как слон на водопой, степенно и тяжело отмеряя шаг.
– Такую великаншу вы когда-нибудь видели? – спросил я Туташхиа.
Абраг широко улыбнулся.
А баба шла, как большой корабль, и, поравнявшись с нами, стала.
Чониа лениво поднял голову и оглядел женщину с полным безразличием:
– Ты чего это уставилась на меня?
Женщина поставила корзину на землю и подбоченилась.
– А тебя что, мил-человек, отец с матерью кланяться не научили?! Чего уставилась! Небось такого ладного да пригожего на свете не видела.
– Давай иди себе, куда идешь, а то я тебя!.. – Чониа поднялся, одернул пиджачок и зашагал взад-вперед.
Вышагивал он с великим удовольствием, но руками размахивал, как необученный первогодок.
– Ой, мама родная, а расхаживает-то как важно этот коротышка! – искренне удивилась баба. – Мальчонка, ты чей, а? Меня здесь человек должен был ждать – где кустарник и дрова в ольховнике.
Чониа остановился, вгляделся в лицо женщины, сошел с обочины и сказал возмущенно:
– Ты, часом, не Цуца Догонадзе, жена Спиридона Сиоридзе, а идешь к Бесиа Квишиладзе?
– Да, так оно и есть.
– Так оно и есть, говоришь? А где у тебя совесть, столько времени ее жди. Бесиа твой погнал меня ни свет ни заря – утренним поездом, сказал, приедет. Я – Чониа. Давай, да побыстрее, чего там передать надо, времени у меня в обрез.
– Бери, да вон сколько притащить велел дурень-то мой. Я и то еле тяну. А тебе, птенчик ты мой, и с места не сдвинуть.
– Кончай болтать! В два приема унесу.
Квишиладзевская Цуца опять усмехнулась и взялась за корзину:
– Ну, как там мои мужики поживают?.. Пойдем-ка туда, к дровам, посидим, расскажешь по порядку.
Баба поставила свой багаж прямо перед нашим носом. Чониа устроился по другую сторону хурджина и корзины. Пока Чониа загибал про житье-бытье Квишиладзе и Сиоридзе, баба достала из хурджина вареную курицу, свежий сыр, копченую свинину и водку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Дата Туташхиа уселся на перила и стал глядеть на море.
Когда я вернулся и сел за стол, из соседней комнаты послышался голос Варамиа. Он говорил размеренно и обдумывал, видно, каждое слово:
– Господин Мурман кормит нас и не вмешивается. Он не говорит: вот вам на один раз и больше не просите. К чему же нам спорить и ссориться? Если одному из нас не хватает, сварим побольше, и дело с концом. Зря ты говоришь, Квишиладзе-батоно, будто Чониа тебе кладет меньше, а другим больше. Обманывают глаза тебя, оттого и говоришь нехорошо. И ты, Чониа-батоно, не обижайся понапрасну. Бывает, у человека ум за разум зайдет, скажет не к месту, делу вред, а от твоей обиды и злобы он еще больше вреда натворит. Будешь упрямиться, так и выйдет. Ни к чему обиду копить и счеты сводить! Мелка ваша ссора – зачем она вам?
– Ты, часом, не поп, Варамиа? – спросил Чониа.
Варамиа опять переложил негнущиеся руки и повернулся на бок.
– Нет, не духовное я лицо, – сказал он, лежа ко всем спиной.
– Тогда кончай свои проповеди. Тебя не спрашивают, что делать!
Кучулориа громко рассмеялся – смех был такой, что и Чониа, и Варамиа – каждый из них – могли подумать, будто Кучулориа на его стороне.
В полдень Чониа поставил котел на огонь и отмерил муки, как всегда, на четырех человек. Я уже подумал, что он отказался от своей угрозы. Но ошибся. То ли оттого, что Чониа и так уже решил ничего не давать Квишиладзе, то ли оттого, что Квишиладзе перед тем, как Чониа начал раскладывать гоми по тарелкам, пошел рассуждать уже и вовсе ни к селу ни к городу, – отчего, не знаю, но Чониа поделил еду на три, а не на четыре доли.
А сказал Квишиладзе вот что:
– Варамиа-батоно, по тебе видно – человек ты толковый. Вот и скажи. Евангелие учит нас: утопающему протяни руку вытащи из воды. А ведь в жизни все не так было. Слышал я будто тот, кто веру и Евангелие выдумал, однажды сам тонул, а тот, для кого он веру и Евангелие выдумал, шел мимо. Жалко ему стало тонущего, он и протяни ему руку и вытащи его из воды. А спасенный-то взял и съел своего спасителя, как цыпленка. Конечно, что написано в Евангелии и чему вера учит, человеку знать надо, но поступать он должен наоборот: увидишь, утопающий вылезает уже из воды, ты его ногой обратно пусть себе тонет, а то выберется, отдышится и тебя же съест.
Варамиа собрался было ответить, но, заметив, что Чониа Квшиладзе не дал гоми, приподнялся и сказал:
– Возьми, Квишиладзе-батоно, мой гоми, съешь половину, а после и меня покормишь.
Чониа ухмыльнулся.
– Квишиладзе ни в какую – умру, говорит, а не притронусь. Варамиа от своего не отступает: не возьмешь, тогда и я есть не буду. Но Квишиладзе ни с места.
Кучулориа съел свою долю и говорит Варамиа:
– Я уже поел, повернись, я тебя покормлю.
Варамиа отказался. Кучулориа упрашивал, увешевал – напрасно, Варамиа ни в какую. Так и не стал есть. По правде говоря, милосердие Кучулориа отдавало фальшью. Он вроде бы и хотел, чтобы Варамиа поел, но и против не был, чтобы Варамиа до еды не дотронулся.
– Не будешь есть, Варамиа-батоно, остынет твой гоми, весь вкус пропадет, – Кучулориа ткнул пальцем в миску Варамиа.
– Он уже ие мой,– сказал Варамиа.
– Если не твой, тогда ничей... – Кучулориа взял гоми и быстро задвигал челюстями – видно, боялся, что Варамиа передумает и попросит миску обратно.
На том и кончилась перепалка.
– Это гоми их погубит. Увидишь, – шепнул Замтарадзе Туташхиа.
– Видно, так тому и быть,– ответил Туташхиа. – Все от набитого брюха. Они обречены.
Замтарадзе не понял, что хотел сказать Туташхиа, и знаком просил его объяснить.
– Сюда бы Сетуру с его восемью именами, хоть плохонькую надежду этому люду подбросить... А можно и не надежду. Нашлась бы добрая душа, подбросила к их гоми и сыру ткемали, они бы и успокоились – на время. На время, – говорю я.
– Как бы, Бесо-батоно, – добавил немного спустя Дата, – не попасть бы нам в тот же переплет, что и на Саирме. Боюсь только, что другого такого лазарета тебе не найти. И куда нам тогда деваться?
Что подразумевал Дата Туташхиа, я не понял, но Замтарадзе покраснел, как мальчишка. Кто накормил большую палату, Дата Туташхиа уже не сомневался.
– Они есть хотели, что же мне было делать? – промямлил Замтарадзе.
– Ты их накормил, они и взялись друг друга сжирать, – сказал Туташхиа. – Нечего было к ним лезть...
Вечером Чониа опять приготовил гоми. На этот раз он и Варамиа ничего не дал. Старик молчал, но Чониа сам пустился в объяснения.
– Ты все равно не ешь, я и не стал тебе варить. Чего сам не хочешь, того пусть господь тебе и не отпустит.
– Вы поглядите на этого попрошайку! – возмутился Квишиладзе. – Ладно, ты на меня окрысился. Но что тебе, пес ты бессовестный, от бедняги Варамиа надо? Он мне свою долю предложил – ты за это на него взъелся? А ты забыл, как он для тебя последнего куска хлеба не пожалел? Ты нищим сюда приполз, тебя накормили, а теперь ты турком над нами торчишь и голодом нас извести хочешь? Каков, а?..
– Квишиладзе-батоно, – прервал его Варамиа, – ты не забывай: поделиться последним куском – это не благодеяние и не добродетель. Это человеческий долг. Поймешь это – попрекать не будешь, а совесть твоя будет чиста. Все наши размолвки отойдут, забудутся, а ты сколько раз вспомнишь про свои попреки, столько раз и покраснеешь, и тяжесть будет на душе твоей. Не надо так говорить больше.
– Этот бандит обдирает нас и не краснеет, а мне-то чего краснеть?
– Воздержись от того, о чем после жалеть придется. Потерпим. Придут же к кому-то из нас. Раньше или позже, а придут, – увещевал Варамиа.
– Ну, болтайте, болтайте, сколько влезет, – сказал Чониа уверенно и спокойно, и тут я вспомнил, что через два дня он должен встретиться с квишиладзевской Цуцей.
В палату вошел Хосро с коробкой лекарств, и перебранка замолкла.
– Смотри, Чониа, – сказал Хосро, раздав лекарства и собираясь уходить, – как бы не узнал Мурман о твоих делах, а то попросит тебя из лазарета.
Квишиладзе фыркнул.
– Чего смеешься, свинья! – оборвал его Чониа.
У Кучулориа испуганно забегали глаза, он поднялся, постанывая.
– Господи, никогда так живот не болел. И чего я съел?
– Был бы я на ногах, ты бы узнал, кто здесь свинья, – рявкнул Квишиладзе.
Держась за живот, Кучулориа убрался на балкон.
– Живот заболел у этого прощелыги! – сказал Замтарадзе приподнявшись, поглядел в окно на балкон. – Стоит себе, ухо в дверь воткнул.
– А откуда Хосро все узнал? – тихо спросил Туташхиа, уловил в его голосе упрек Замтарадзе.
– От меня, но и без меня он уже обо всем догадывался, – сказал я. – Хосро – мудрая голова. Кто-то должен вправить им мозги, иначе они кости переломают друг другу или еще чего-нибудь похуже... Жалко все-таки.
– Себя пожалеть надо – смотреть приходится на их непотребство, – сказал Туташхиа. – Они делают, что им положено, без этого им жизнь не в жизнь.
– Ты вот что, Чониа, – громко сказал Хосро, – пропускай мимо ушей, если кто тебя обидит. Ты здоровее других, ты и помогай всем. А вы тоже держите себя в руках! Скучно, конечно, каждый день друг на дружку глядеть, вот и дрязги. Но это искушение. Не поддавайтесь ему.
Хосро-батоно, – сказал Чониа, – никто мне не надоел, И Квишиладзе этот, сукин он сын, или кто другой, плевать я хотел на все обиды. Худо мне, слаб я. Котел и мешалка не по силам стали. Скажете мне – бросься, Чониа, в воду, пойду брошусь. Если завтра с утра будет мне так же худо, как сегодня, не сварить мне гоми. Клянусь могилами родных на земле и богом на небе – не вру.
Скрипнула балконная дверь, и в притихшую палату вошел Кучулориа.
– Ладно, не будем столько хлопот доставлять Хосро, – сказал он, будто и не выходил из палаты. – Может, и правда, совсем ослаб Чониа. В последнее время мне полегчало. Я буду варить. Что поделаешь, всяко в жизни приходится.
– Вот и дело. Давай, Кучулориа, берись за котел. – Хосро улыбнулся лукаво и вышел.
– Вернул себе Кучулориа котел, мешалку и корочку, – отметил Замтарадзе. – Сменился губернатор.
Прошло около часа. Кучулориа поднялся и объявил:
– Мурман приказал вам кормиться как следует. Все, конечно, слышали? Варить буду я, но делить, Квишиладзе-батоно, будешь ты, не беда, что без ног остался. И чтоб никто спорил... припасы общие, и ведать надо сообща.
Решительный тон Кучулориа и новая совместная дележка возымели свое действие. Все ели с удовольствием, кроме Варамиа. Он открывал рот, когда Квишиладзе подносил ложку, жевал отрешенно и плакал.
На другой день Туташхиа сообщил мне, что в бочке назревает новый каннибализм. Абраг с таким усердием помогал мне выводить людоеда, будто был моим компаньоном.
– Куджи-батоно, они оголодали и пожирают друг друга – это все понятно. Но вы говорили, что людоеда можно вывести и обжорством. Будь они сыты, как же тогда?.. Вот чего я никак ке пойму.
– Сытыми-то они будут, но эта сытость – от одной пищи: от кукурузы, к примеру, или от пшеницы, все равно. Когда они наедятся до отвала и раздобреют – надо бросить им кусочек прокопченной свиной кожи. Кто посильнее, тот и захватит этот кусочек, но съесть не сможет – кожа жестка как камень, и выпустить ее тоже не выпустит – уж очень заманчиво пахнет. Этот запах и притягивает всех. Хозяин этого ошметка, хоть убей, другой крысе его не уступит. В конце концов крысы сообща нападают на того, кто захватил копченость. Начинается драка, и в драке хоть одну крысу да съедят, а кожица опять кому-то одному достанется. Придет потом и его черед – и так одна крыса за другой...
Все это хорошо, назавтра предстояла встреча Чониа с квишиладзевской Цуцей, и это самое важное! Я и так прикидывал, и эдак – что делать, как быть? Не поверите, но настолько меня все это волновало, что уснул я далеко за полночь. Проснулся, едва светать начало. Ни плана, ни решения в голове моей так и не сложилось. Все произошло само собой. Я позавтракал, поймал своего Фараона, сунул его в карман и понес в Поти продавать.
Продал я его довольно быстро, почувствовал голод и зашел в духан. До прихода Цуценого поезда оставалось часа два. Надо было торопиться, чтобы прийти к месту свидания пораньше, а то Чониа обогнал бы меня, и мне тогда ни скрыться, ни спрятаться. Успел я вовремя, все обошел, осмотрел и тихонько подкрался к тому самому месту. Чопиа еще не было. У обочины в ольховнике, вижу, много-много дров разбросано, я собрал их и сложил маленький сруб, внутри которого можно было даже лечь. Снаружи забросал поленьями помельче – ищи, не найдешь. Устроился хоть куда, одно меня беспокоило: чтобы Чониа и Цуца Квишиладзе расположились так, чтобы было слышно их, а видно оттуда было за версту.
Был конец декабря или начало января. Ветры в это время года – с моря. Дуло, но все равно было тепло.
Вскоре появился господин Чониа. Видно, он хорошо знал, когда придет поезд, да и на такое дело шел, похоже, не первый раз – шагал он важно, как индюк, уверенный в себе и в успехе. Сначала он поглядел на дрова. Потом перешел на другую сторону дороги, где был кустарник, и сел на камень. Видно, заднице его стало холодно, он вернулся на мою сторону, выбрал полено, подложил под себя и уселся на то же место. Еще немного погодя вынул кисет и закурил. Когда он выплюнул окурок, у потийского семафора раздался свисток паровоза.
До чего же он был мал и тщедушен, когда приковылял в лазарет. Я принял его тогда за ребенка. Позже он немного окреп, но все равно очень уж был щуплый. Сейчас я смотрел на него из своей засады и думал, на что же жил этот гном. Возьми он лопату или мотыгу, свалился бы со второго взмаха. Он не знал грамоты, чтобы служить. Наверное, пристроился где-нибудь сторожем или в духане на побегушках. Чониа начал насвистывать собачий вальс, да еще с вариациями, и тут меня осенило. А-а-а, знаю, где он служил. У исправника, при его дочерях состоял, ну не гувернером, конечно, а в конюшне, убирал за лошадьми барышень. Но ведь и для этого нужна сила?.. Так я развлекал себя и превосходно себя при этом чувствовал, пока не услышал за спиной шорох. Обернулся – но что мог я увидеть, если, сооружая свою крепость, не сообразил, что подойти могут и с тыла, и никакого просвета для наблюдения не оставил. Какие были щели, в те и пытался я хоть что-нибудь да разглядеть. Никого я не увидел, а шорох между тем превратился уже в явственный звук шагов – кто-то подкрадывался к моему убежищу. А вдруг это хозяин за дровами пришел? – подумал я. Спугнет свидание, да и меня накроет – что мне тогда говорить, что делать? И тут в одну из щелей я увидел чьи-то ноги и руки. Кто-то стоял на четвереньках. Лица и фигуры видно не было. В растерянности, надеясь хоть что-нибудь разглядеть, я метался от одной щели к другой, пока не ударился головой о верхнее полено, и довольно сильно, должен вам сказать. И тут – вот те на! – я увидел Дату Туташхиа! Глаза у него были как кинжалы – это я и раньше за ним замечал. Он в упор смотрел на мое укрытие, ни на вершок в сторону. Видно, он уловил движение внутри поленницы, не, знаю, испугался ли, только в руке у него был огромнейший маузерр, и, клянусь, если б ненароком он спустил курок, пуля придалась бы мне точно между бровей.
– А ну вылезай,– шепотом приказал абраг, но шепот этот показался мне сильнее грома – все с непривычки.
Я раздвинул поленья в задней стенке и высунул нос, чтобы он увидел меня. Мы молча смотрели друг на друга. Дата убрал маузер за спину и жестом спросил: чего ты здесь делаешь? Я знаком объяснил, что слежу за Чониа. Абрага разобрал смех, он даже рот рукой зажал. Я позвал его в свое убежище, отсюда – объяснил – удобнее наблюдать. Он подумал, подумал и влез ко мне.
– Что здесь происходит? – спросил он.
Я рассказал ему все по порядку. Абраг рассмеялся, прикрыв лицо башлыком. У этого человека было одно странное свойство: он либо пребывал в глубокой задумчивости, либо веселился. Сколько ни наблюдал я его, середины он не знал.
Мы всласть нашушукались, но я так и не понял, почему ему понадобилось следить за Чониа. Об этом я и строил догадки, поджидая свидания Чопиа и Цуцы. Может быть, в Туташхиа заговорило чутье на приключения, понятное в абраге, и любопытство привело его сюда? А может быть, заметив, что Чониа собирается улизнуть из лазарета, он решил из предосторожности проследить за ним – не отправится ли негодяй в полицию, почуяв что-то подозрительное в них с Замтарадзе?
Туташхиа толкнул меня локтем: не спускай глаз с Чониа. Чониа все еще восседал на полене, сосредоточенно вглядываясь в дорогу, ведущую в Поти. Несколько раз он даже ладонь приложил ко лбу, встал, одернув на себе пиджачишко, опять сел и, уронив голову, погрузился в задумчивость. Мне показалось, он нарочно напустил на себя вид человека, измученного ожиданием. «Что за нудное дело взвалили на меня», – говорила, казалось, вся его убогая фигурка.
Вскоре и мы разглядели то, что с таким усилием пытался увидеть Чониа. По дороге шагала здоровенная бабища. На плече хурджин – под стать ее росту. В руке – корзина.
Она двигалась, как слон на водопой, степенно и тяжело отмеряя шаг.
– Такую великаншу вы когда-нибудь видели? – спросил я Туташхиа.
Абраг широко улыбнулся.
А баба шла, как большой корабль, и, поравнявшись с нами, стала.
Чониа лениво поднял голову и оглядел женщину с полным безразличием:
– Ты чего это уставилась на меня?
Женщина поставила корзину на землю и подбоченилась.
– А тебя что, мил-человек, отец с матерью кланяться не научили?! Чего уставилась! Небось такого ладного да пригожего на свете не видела.
– Давай иди себе, куда идешь, а то я тебя!.. – Чониа поднялся, одернул пиджачок и зашагал взад-вперед.
Вышагивал он с великим удовольствием, но руками размахивал, как необученный первогодок.
– Ой, мама родная, а расхаживает-то как важно этот коротышка! – искренне удивилась баба. – Мальчонка, ты чей, а? Меня здесь человек должен был ждать – где кустарник и дрова в ольховнике.
Чониа остановился, вгляделся в лицо женщины, сошел с обочины и сказал возмущенно:
– Ты, часом, не Цуца Догонадзе, жена Спиридона Сиоридзе, а идешь к Бесиа Квишиладзе?
– Да, так оно и есть.
– Так оно и есть, говоришь? А где у тебя совесть, столько времени ее жди. Бесиа твой погнал меня ни свет ни заря – утренним поездом, сказал, приедет. Я – Чониа. Давай, да побыстрее, чего там передать надо, времени у меня в обрез.
– Бери, да вон сколько притащить велел дурень-то мой. Я и то еле тяну. А тебе, птенчик ты мой, и с места не сдвинуть.
– Кончай болтать! В два приема унесу.
Квишиладзевская Цуца опять усмехнулась и взялась за корзину:
– Ну, как там мои мужики поживают?.. Пойдем-ка туда, к дровам, посидим, расскажешь по порядку.
Баба поставила свой багаж прямо перед нашим носом. Чониа устроился по другую сторону хурджина и корзины. Пока Чониа загибал про житье-бытье Квишиладзе и Сиоридзе, баба достала из хурджина вареную курицу, свежий сыр, копченую свинину и водку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17