Но на самом деле все кончилось, когда Майя однажды просто прыгнула в окно, вошла в штопор, приземлилась в кусты и пролежала затем три месяца в больнице в параличе, умирая в полном сознании на спине, где не было уже живого места; дочь к ней ходила, кормила дважды в день, терпеливо поворачивала на бочок, целовала, но однажды пришла и обнаружила кровать без матраца, соседка сказала "мама твоя ушла",- "в соседнюю палату?" - глупо спросила несчастная девочка, и получила какой-то ответ типа "совсем ушла".
И кто теперь ответит на вопрос, где была первая ошибка умной Майи, после которой ошибки ее жизнь пошла по неправильному пути, и была ли Майя жертвой своей страсти и что это была за страсть, не любовь же, это ясно.
Девочка осталась одна, отец давно стал отцом нового ребенка, тоже дочери, и так получилось, что он живет нелегко, времена трудные, но деньги отец присылает, и девочка как-то покупает что-то. У нее есть еще и пенсия, и остались подруги матери, которые все время звонят и иногда приезжают, привозят продукты, глупые курицы и матери семейств, из которых многие осуждают Майю, оставившую ребенка одного: дура ты дура, о чем думала, все бросила под ноги мужику, а что мужик в нашем случае? Он уходит, а дети-то остаются навеки, дети-то; так они думают и плачут каждая о своем.
Людмила Стефановна Петрушевская
Дом девушек
История дома - это история дружбы, причем очень серьезной, группы девушек в полном расцвете. Происхождение этой дружбы теряется где-то во мгле прошлого, факт тот, что это были слегка пьющие студентки, выпускницы в основном филфака, женского факультета женского же института, мальчики туда не шли по причине того, что их сразу же загребали в армию. Так что волей-неволей все педагогические коллективы в те поры были преимущественно женские, результат государственного недоразумения и небрежения в адрес школы, и как результат можно было себе представить, что творилось в общежитии! Четырнадцать коек в одной комнате, ни дня ни ночи, кто сидит за столом ест, кто валяется в кровати, вечный хохот, музыка, кто-то принес бутылку с днем рождения и т.д.- и не без склок, разумеется. Но дружба, вот что характерно, на всю жизнь, и как-то влетает в сознание, что надо построить дом один на всех, опять же общежитие.
Эта идея возникла как раз в фольклорной экспедиции на Север, где они все (шесть душ) жили в брошенном доме площадью в сто двадцать метров из крупных вечных смолистых бревен. Раз - и купили его на снос. Два договорились, и за ничто, за бутылку водки, два мужика разобрали дом. Пронумеровали составляющие части, погрузили на лесовоз (еще две бутылки шоферу) и при общем ликовании - бензин был тоже лесхозовский, а шоферюге интересно прокатиться в Москву,- громада тронулась и рассекает волны, а куда - в одну деревню, в 100 км от Москвы, у девушки по имени Джонни там живет семья, мама-папа, и туда и был кинут на прорыв лесовоз, а Джонни поехала в кабине в недельную дорогу, весело.
Дом приехал и лежал в виде пирамиды Хеопса, дальше веселье кончилось, руководство деревни (совхоз) согласилось выделить участок под застройку только при одном условии, что Джонни будет работать учительницей в сельской школе.
Джонни, тихая и уступчивая, миловидная и готовая на все для друзей, и при угрозе, что куча дров так и будет лежать, а подруги и их общий смех растворятся во тьме деревенского недоброжелательства, да и ей светило распределение куда-то в глухую Сибирь, в холода и в то же общежитие - Джонни взяла на себя тяжкий груз обязательств и пошла в деревенскую школу училкой, все.
На этой жизни (Джонниной) можно было уже загодя ставить крест, но дом начал подыматься. Родители Веры, другой совладелицы кучи дров, поняли серьезность момента (собственность под Москвой!) и отец, майор в отставке, приехал с деньгами и стал руководить сборкой.
Красавец дом на окраине деревни, вдали от магазина, асфальта и правления, от колодца и людских глаз, поднялся и встал, северный гигант, а отставной майор, вручивши дочери и ее подруге ключи, вложив все сбережения и силы в постройку, вернулся к себе домой и там быстро умер от инфаркта, перенапрягся, видимо, веселье кончилось, еще одна судьба пошла на дом; веселье кончилось еще и потому, что прописать в доме согласились одну только Джонни, а дочь майора, вложившая в дом все сбережения небогатой семьи, жизнь отца и свои небольшие еще мечты о собственности, осталась как бы не удел.
Но, по совету юриста, дело сладилось на дарственной, которую Джонни подписала у нотариуса. К Вере по дарственной отходили три комнаты в девяносто квадратных метров, а Джонни, как единственная прописанная в деревне, не пошевеливши пальнем и внеся три копейки, стала владелицей 30 квадратных метров с печью, огромной комнаты в два окна. Правда, она вложила в дом свою судьбу, но об этом потом.
И началось.
Кто только в этом доме не жил и не пил, какие только звуки музыки не разносились по тихой окраине села, и какие только личности не грелись на обширном участке возле дома прямо на траве в диком виде.
Владелиц же официально было две, Джонни и Вера по прозвищу Винни-Пух, у них у всех были прозвища. Девушка по кличке Джонни стала постоянная жилица, все темные зимние ночи, все свои одинокие учительские морозные дни она провела на окраине злой деревни, с институтом было давно покончено. Мать умерла на соседней улице, отец опустился, приходил просить стакан, вся деревня знала, у Джонни водится самогон (она научилась еще в общежитии, девушки с жутким хохотом в условиях своего женского монастыря осваивали производство спиртного и, собравшись в кучку, очищали сивуху с аккуратностью будущих матерей и учительниц).
Деревня прощала самогон себе, но учительницу к самогону ревновала (как же так, если и учителя будут самогон заводить), хотя Джонни была местного происхождения. И другие претензии были у деревни к ней, что она не жалеет родного отца. Действительно, Джонни не оставила осиротевшего папашу у себя жить, выгоняла его методически, как только он засиживался зимними вечерами, не желая идти к себе в грязную холодную избу.
Деревенские ревниво понимали, что она защищала от отца свои городские обычаи, сохраняла дом для жизни с гулящими подругами, и они были правы. Джонни выгоняла отца, потому что он бы начал донимать московских криками, претензиями и кулаками, поэтому Джонни спроваживала папашу, местного Мармеладова по фамилии Миловзоров, Джонни тоже была Женя Миловзорова, точно соответствующая фамилии, тихая, кроткая, миловидная, местные одинокие алкоголики сначала то и дело приходили ночами к ней свататься, но она никогда не откликалась. Тихая и миловидная, она всю неделю после уроков готовила для подруг самогон, прямо к уик-энду, когда приезжала вся компания плюс еще некие молодые люди без жилья и почти без одежды, христиане и философы в брезентовых штормовках, с рюкзаками, в которых болталось все их каторжное имущество, нечистое вафельное полотенце, скромная пустая баночка для питья, обмылок в пакетике, какие-то не ведомые никому носки, кучка книжек россыпью и везде крошки хлеба и табака. Бритв они не знали, это были ряды бород.
На субботу-воскресенье приезжала также Вера, главная хозяйка, которая тихо размышляла и рассчитывала, где чего побито, какие окна, где чего нагажено и облито после последнего посещения, и сразу же начинала, как мышь, терпеливо скрести, вычищать, прибирать, вставляя кусочки стекла в выбитые места, а в остальном все было весело и нормально, спали на сенниках, постепенно притаскивали на себе какую-то старую мебель со свалок, какие-то волокли в электричках стулья, части столов, а то обнаруживали на деревенской помойке железный остов кровати - и один из приезжих потребовал себе пилу и топор и, к восторгу пьяной компании, пилил, строгал и обтесывал и в результате сварганил деревянный настил на кровать. Кровать была покрыта синим тюфяком, а мужчина, так хорошо себя зарекомендовавший (новенький, которого привезла одна из подруг, Пончик),- этот мужчина вскоре женился на Пончике и стал самым что ни есть атлантом в рассыпающемся доме, появлялся уже со своими инструментами, и дело кончилось на следующем: у Пончика в далеком городе на Кубани свалилась в болезни мать, Пончик исчезла из жизни общего дома на три месяца, на всю осень, а затем вернулась, схоронивши мать и продав ее домик, т.е. вернулась с деньгами, и Вера под давлением обстоятельств (неожиданно родила без мужа, искала деньги на фиктивный брак для того чтобы прописаться в Москве) - короче, Вера продала одну из комнат дома Пончику и Пончиковому мужу (у них тоже должно было родиться чадо), но в те времена просто продать жилье было невозможно, крепостное право господствовало над гражданами России, нужно было прописываться по месту жительства, а это место папа-Миловзоров определял двумя словами: "зависть и ненависть", с ударением на втором слоге в слове "ненависть", получалось в рифму. То есть теперь фокус с дарственной у них не прошел бы, правление отказало сразу и решительно.
Сошлись на оформлении долга, Пончики получили в зубы одну комнату и к ней бумажку, заверенную в Москве у нотариуса, что они дали Вере взаймы огромную сумму в две с половиной тысячи рублей. Это тогда была цена хорошего дома в деревне.
И молодежь (Пончик с сыном, одинокая Джонни Миловзорова и Вера со вдовой мамой и маленькой дочкой) зажила в доме, Джонни постоянно, как всегда, а другие владельцы на конец недели и на теплое время года; как-то так получалось, что постепенно все посторонние гости осели на ночевку у Джонни Миловзоровой, в остальных трех комнатах воцарился семейный уют, занавески, горшки, детские кроватки, керосинки и кошки.
Причем трем комнатам сильно мешала четвертая, миловзоровская, со своим бытом постоялого двора и винокурни. Джонни в ответ на замечания Вериной матери, тонкие и вежливые, что дети легли спать, никак не реагировала, рассеянно смотрела. У нее живало и по пять-восемь человек, происходило там всякое, пока однажды зимой Джонни не нашли мертвой в своей комнате. Печь у нее не топилась, в школу учительница не явилась, вошли проведать в незапертый дом и обнаружили. Диагноз односельчан был известный, а врач констатировал по внешнему виду инфаркт. Старик Миловзоров, трясясь, схоронил свою единственную дочь, сказал, что у нее было всегда больное сердце, плюнул на подруг, продал свой дом, заколотил дверь комнаты Джонни и укатил куда-то под Серпухов к брату.
Дом, на три четверти полный жизни, одной своей четвертью обмер, подгнил, сквозь стекла было видно, что крыша протекает, но три четверти дома боялись последней четверти, никто туда не заходил и ничего не подправлял.
Тем временем Пончик-муж поставил на участке хорошую уборную, все везде отремонтировал, выстроил удобный сарай с галерейкой, куда отправляли ночевать регулярно заезжавших, по старой памяти, бездомных христиан-странников; далее, всем скопом сажали картошку, посадили кое-какие деревья, укроп-огурцы и т.д. Устоялся милый дачный быт с самоваром на вольном воздухе, с общими чаепитиями, возникла даже какая-то групповая в хорошем смысле семья - двое детей, две женщины-подруги, один мужчина с молотком и пилой и одна на всех старуха-бабушка.
Посторонние сами собой отпали после страшного конца Джонни, которая, если посмотреть здраво, принесла себя в жертву общей идее братства и гостеприимства, общей идее дома как священного места для всех. Если бы не дом, Джонни бы, может быть, и поехала работать по распределению учительницей в сибирский город подальше от родного Белова и благодаря своей доброте и миловидности вышла бы там замуж, родила бы детей - а так спилась и спилась, другого слова нет. Напробовалась самогону в одинокие вечера. Царствие небесное загубленной душеньке, нежному, кроткому, упорному в своей верности созданью, не способному сказать "нет" (только отцу, здесь она стояла стеной).
Таким образом, дом, основанный уже на двух жизнях, процветал, и жаль, что майор не видел результата, он ушел на том моменте, когда обнаружилось, что строители возвели здание для кучи оборванцев и оборванок, заполонявших помещение регулярно начиная с первых же выходных, причем родная дочь Вера по прозвищу почему-то Пух в ответ на здравое замечание отца, как-никак хозяина постройки, "когда эти - дальше шло определение - когда эти - отсюда выкатятся", загадочно ответила "никогда" и "сам, если хочешь, выкатывайся". Он и выкатился тут же, как оказалось, навеки.
Вера Пух осталась царить в двух комнатах с мамой и дочерью плюс милые Пончики в одной комнате, и еще в одной прописалась холодная мгла, гнилой мемориал Джонни, тридцатиметровый мавзолей тихой владелицы - тихой пьяницы.
Село же поставило на этом доме крест, никто больше не покушался выгнать, выженить отсюда этих горожан, плюнули и не ходили в дом никогда. Чуть ли он у них считался проклятым. Как бы боялись. Хотя старушки в каждом доме гнали самогон (без этого и плотника не нанять, и усадьбу не вспахать), и в каждом доме, где имелся мужик или парень, пили, причем чуть ли не ежевечерне, и парни шли отсюда в армию уже пьющими, а возвращались еще более лихими чем раньше. И редкая хозяйка не страдала всеми болезнями, и редкий хозяин, выпивши, не скандалил с женой.
Но огромный северный чужой дом на отшибе у них всех считался проклятым, за что, неизвестно.
Две семьи, однако, жили там дружно, детки росли на свежем воздухе, молоко хозяйки покупали, на колодец ходили исправно, хотя не без криков "не топчите мне тут лужок,--".
Но, благодаря внутренним распрям в самой деревне, хозяйкам огромного дома удавалось балансировать и ни с кем не портить отношений, ибо лужок у дома Настьки топтали все, а Настька вдруг падала на карачки и начинала ползать по лужку с воплем "она мне лужок посыпала", т.е. что соседка побросала отраву на траву с целью погубить Настькиных козлят. Настька временно отстала от Пончиков и Веры, кричала на всю деревню, но деревня слушала вполуха, привычная к такого рода вою. Многое происходило здесь, считалось, что соседки способны отравить крысиным ядом, напустить порчу, а уж "сглаз" был на каждом шагу, им объясняли, в частности, многочисленные женские и детские болезни, а самое дорогое для каждого дома - поросенка никому не показывали.
А наши две семьи жили-поживали, любили посидеть вечерком на воздухе, как уже говорилось, с самоварчиком, планировали даже построить две терраски, как вдруг все кончилось - умерла старушка, красавица мать Веры, ее единственная опора и советчица, Вера схоронила ее (Пончики поддержали деньгами), и вскоре, буквально через год, все рухнуло.
Начались, видимо, для Веры новые времена, и идея коммуны, вообще коммунизма и заботы об общем благе, исчерпала себя.
Новые времена наступили для всей страны, и стало возможно теперь покупать и продавать собственность, и Пончик-жена благодушно предложила Вере, что они теперь могут оформить все как положено в свою собственность, ту комнату, не просто в виде долговой бумажки, а нормально, на что Вера Пух молниеносно возразила, как будто долго об этом размышляла,- что нет, они уже прожили на эту сумму за свои годы и все, можете жить дальше, а остальное нет: или она вернет их деньги, пустяковую сумму в две с половиной тысячи рублей.
Они, потрясенные предательством Веры, тут же стали собираться уезжать, она через общих знакомых вернула им их обесцененные денежки, и Пончики, рыдая в душе, покинули Дом и исчезли, навсегда исчезли из деревни и из жизни одинокой Веры.
Вера ушла из школы и устроилась на работу в торговлю, чтобы продержать себя и дочь, а вот эта дочь ее решительно поселилась в пустом теперь деревенском доме и буквально спровадила мать, когда та заехала по привычке на субботу-воскресенье. В четырнадцать лет эта дочь решила пожить одна, то ли ненавидя мать (бывает такое в условиях однокомнатной квартиры), то ли желая построить свою жизнь по-новому, не так как у мамаши, и начать с полнейшего одиночества.
Пончики, оскорбленные навеки, купили за свои малые деньги дом в далеких краях, двое суток езды, добираться тяжело и с каждым годом все дороже, так что один год они не приезжали туда, и жилье разграбили соседи. Брошенный дом, если позволит деревенский самосуд, могут разнести до печного кирпича, стоит только начать одним, другие спохватятся и тоже побегут, а там уже орудуют третьи и т.д. В хозяйстве все пригодится, а чужаков в деревне не защитит никакая милиция.
Так закончилась линия Пончиков и Веры-Пух.
Видимо, что-то не то было с этим общим домом для всех, может быть, они все ошиблись со своим энтузиазмом вечной дружбы и братства, равенства и свободы в условиях свежего воздуха и далекой от Москвы территории, где нет за стеной соседей и зоркого глаза общества, наблюдающего за тем, не варит ли кто самогонку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21