Ситуация для противника была более чем критическая. А потом резкий поворот, совершенно неожиданный и для генерала, и для рядового солдата. Почему? Потому, что недооценили противника, считали, что у него уже больше нет сил для крупной операции!
А как обстояло тогда дело в действительности? Роммингер рассказал мне об этом. Днем и ночью мчались с востока на запад русские воинские эшелоны, все остальное железнодорожное движение было прекращено, и путь открыт только для них. Говорили, будто на каждом паровозе сидел красноармеец и смотрел в бинокль, чтобы не потерять из виду хвост впереди идущего состава. Наши люди смеялись над этим, пока смех не застрял у них в глотке.
Каждый день мы замечаем здесь, у стен Сталинграда, что сопротивление русских возрастает, что с того берега Волги начинают говорить все новые и новые орудия, что ночью противник минирует новые участки, что становится все больше снайперов. Разве не должно это волновать командование, разве могут не знать об этом «наверху»? Оперативная воздушная разведка – это сейчас альфа и омега, основа всех тактических действий. И как раз в такой момент – ни самолетов, ни горючего! Да по сравнению с нашим командованием даже самый отчаянный игрок в Монте-Карло, идущий ва-банк, – осторожнейший человек, который ставит на верную карту!
* * *
Под вечер меня вызывают к командиру дивизии. Он очень серьезен и внимательно слушает мои слова. Кивает, соглашаясь, признает, понимает. Вот он наклонился к лежащей перед ним карте обстановки с синими и красными линиями и тактическими знаками. Обычно он старается производить впечатление моложавого, подтянутого генерала, но сегодня выглядит постаревшим лет на десять. Суровые факты, кажется, подавили его. Голос у него усталый, глухой, губы пересохшие, говорит как-то неуверенно, то и дело хватается за стакан с водой. Причем непонятно, почему он такой: то ли потому, что русские ему сегодня наложили, или еще потому, что вдобавок распекло недовольное начальство. Но сегодня он кто угодно, только не генерал, во всяком случае не такой, каким я представляю себе генерала. Он просто человек в генеральском мундире, который сам по себе обязывает его к особым действиям и невозмутимому спокойствию. Он просто колесико машины, просто передатчик приказов, а вовсе не командир, который умеет преодолевать трудности и может указать путь. И уж конечно, он не светлый ум. Многое хотел бы я сегодня узнать от него. В ответ – пожимание плечами, нерешительность, беспочвенные обещания. Единственное, что я извлекаю из этого разговора:
– Командир корпуса одобрил ваше предложение насчет цеха № 4. В ближайшее время подготовка к операции усилится. Нет только войск.
Я рад, что уже вышел от генерала. В лицо мне ударяет свежий ветер. Вдруг рядом со мной останавливается маленький «фольксваген». Из машины в шинели водителя, в старой фуражке выходит генерал с резкими чертами лица. Это Штреккер, командир 11-го армейского корпуса. Два с половиной года он был моим командиром дивизии. Его считают типичным пруссаком, но он им не является: нет у него шор и маловато официально-безличной холодности.
Тот факт, что мы начали дифференцировать своих начальников, уже сам по себе значит много. Жаль, что не делали этого раньше. Это стало мне ясно несколько дней назад. Находясь в блиндаже на командном пункте 305-й пехотной дивизии, я стал свидетелем небольшого разговора, который заставил бы побледнеть моих преподавателей в военном училище. Речь зашла о пруссачестве.
Завел беседу один капитан из запаса, по своей гражданской профессии, верно, историк. Это было видно по его обширным и весьма детальным знаниям истории. Говорили о возникновении Пруссии, о ее исторических истоках, о рыцарях-разбойниках и марке Бранденбург с ее «жалкой песчаной почвой», о борьбе Тевтонского ордена. В результате возникло государство, которое всегда было нищим и голодным. Зато народу еще со времен первых прусских королей вбивали в голову, что он нечто особенное, а непритязательность в жизни – главная добродетель. И тут этот седовласый человек с погонами капитана указал на последствия такого развития – высокомерие и ненасытная алчность властителей Пруссии. Он процитировал Фонтане{21}, который еще в конце прошлого века назвал пруссаков народом морских разбойников, которые предпринимают свои пиратские набеги на суше. Возник такой горячий спор, какого мне еще не приходилось видеть в офицерском кругу. Слава богу, поблизости не оказалось ни одного «двухсотпроцентного», а то бы разговор мог плохо кончиться для его участников. Ведь под конец все четверо офицеров сошлись на том, что такого рода пруссачество играет роль крестного отца и у нас. Штреккер узнал меня:
– Рад видеть вас снова. Как поживаете?
– Покорнейше благодарю, господин генерал, на здоровье не жалуюсь. Остальное хуже. Нам здесь приходится очень тяжело.
– Представляю. Мне тоже не лучше. Русские перед нашим фронтом все время усиливаются в большой излучине Дона. А подкреплений не получаем. Виноваты авианаблюдатели. Они не дают мне никаких данных о русских. Эти типы категорически утверждают, что движение транспорта за линиями противника незначительно. А при наземном наблюдении даже и невооруженным глазом можно увидеть скопление войск противника. И у вас тоже так?
– Нет, господин генерал. Неразбериха в городе не позволяет нам установить изменение в соотношении сил. Приходится пользоваться только показаниями пленных. А они не сообщили нам до сих пор ничего нового.
– Хотелось бы ошибаться, но чувствую: предстоят тяжелые дни. Будем, однако, готовы к тому, что в большой излучине Дона перед нами находится немало новых русских дивизий. Летчики это оспаривают. Но им просто охота без помех отправиться на Юг. А им это обещали, если у нас на фронте все будет спокойно. Как ваш батальон, ваши офицеры?
– Огромные потери, господин генерал. Из офицеров при мне только Фидлер, Франц и Бергер. Фирэк в отпуске.
– Передайте мой привет. Будьте довольны, что сохранили хоть несколько наших стариков! От новых офицеров толку мало. Звезды и погоны сами по себе людей офицерами не делают, заменить школы, опыта и зрелости не могут. Ну, я спешу. Желаю всего хорошего. Будьте здоровы! И будьте начеку! До свидания!
– До свидания, господин генерал!
Мы медленно едем домой. Как не похожи друг на друга эти два генерала! Один безликий и беспомощный, не имеющий собственного мнения и плывущий по течению. А другой, видя приближающуюся беду. готовится встретить ее, действует. Удастся ли ему достаточно убедительно отстоять свое мнение перед Паулюсом, – этого я не знаю. Штреккер правильно оценил новых офицеров. Но это относится и к солдатам, и к унтер-офицерам.
* * *
Несколько дней спустя выпадает первый снег, и скоро уже вся местность покрывается белым ковром. Воронки, развалины, руины – все раны, нанесенные войной и напоминающие о ней, скрыты от взоров белым саваном. Становится светло-однообразной широкая равнина, которая уже с августа служит полем боя. Здесь мы атаковали изо дня в день, снова и снова. Не помогли нам ни громкие речи, ни газетные статьи. Зима застает нас в том же положении, что и в прошлом году. Снова на фронтах нет затишья, снова не достигнуты поставленные цели, снова нет оборудованных зимних позиций. И не кончится ли это так же, как прошлой зимой?
Когда стоишь перед блиндажом и смотришь на белую, унылую равнину, по спине невольно пробегают мурашки. Крутятся снежинки, падают на голову и плечи, и кажется, они ложатся на тебя тяжелым грузом. Сердце сжимают тяжкие предчувствия, мысли возвращаются к прошлой зиме, к тем многим и многим тысячам солдат, которые остались лежать той зимой на бескрайних снежных полях России и о которых сообщалось, что они «пропали без вести», хотя всем нам было известно, что множество из них замерзло. А тот, кто уцелел, получил «Восточную медаль», которую солдаты прозвали «Орденом мороженого мяса». Может, придумали медаль и для нас? Какой-нибудь «Орден уцелевших»? Но сколько их будет, уцелевших, на этот раз?
Танковые клещи смыкаются
«Hannibal ante portas! "{22}
По телефону, по радио, из уст в уста проносится страшная весть о грозной опасности, нависшей над 6-й армией. Для ее штабов, частей и соединений 19 ноября – день ошеломляющий, день смятения. События принимают такой оборот, какого никто не ожидал, и требуют немедленных контрмер. Нервозность грозит перейти в панику. У многих, парализуя их волю и энергию, перед взором возникает видение всадника Апокалипсиса.
Я стою в блиндаже начальника оперативного отдела штаба дивизии. Сегодня ночью взрывом авиационной бомбы здесь выбило окна и разнесло лестницу. С озабоченным лицом подполковник протягивает мне руку и, обменявшись кратким приветствием, объясняет обстановку.
– После многих дней бездействия и ожидания вчера наконец были заправлены бензином разведывательные самолеты. Они сразу же вылетели на разведку. Данные оказались потрясающими. Севернее Дона обнаружен подход целой ударной армии с танками и кавалерийскими дивизиями. Несколько бомб, сброшенных разведчиками, попали в цель, но, естественно, не могли причинить большого ущерба. Штаб 6-й армии немедленно обратился к вышестоящему командованию за помощью. Но оказалось слишком поздно. Сегодня утром произошла беда. Здесь, – подполковник указал по карте, – на участке Клетская – Серафимович, противнику удалось осуществить глубокий прорыв. Именно на участке румын, у которых жалкая противотанковая оборона! В настоящий момент повсюду идут бои, так что ясной картины нет и окончательный вывод сделать нельзя. На ликвидацию прорыва уже двинуты войска. Это я знаю. Будем надеяться, что им удастся. Тогда будет видно, что дальше. Командование группы армий нам поможет, это ясно. Для нашей же дивизии все остается по-старому. Продолжать оборудование занимаемых позиций, укреплять их и удерживать любой ценой!
Звучит великолепно: для нас все остается по-старому! Этим сказано очень мало, в сущности ничего. Знаешь ли ты, дорогой мой, что это значит? Это значит, что нам придется и дальше сидеть под развалинами разрушенного города, в холодных подвалах, в темных цехах, где надо тесно прижиматься друг к другу, потому что топить почти нечем. Кое-как налаженная печь растапливается изредка. К тому же она притягивает к себе завывающую смерть, которая погасит и ее, и наши жизни. «Все по-старому» – это значит жить без дневного света еще многие недели, когда только ночью, изредка, удается дохнуть свежего воздуха, взглянуть на холодную серебристую луну и отливающий голубизной снег. Но жестокий мороз, пронизывающий до костей, заставляет пещерных жителей снова спуститься вниз, в защитное лоно земли. Зимнее обмундирование так и не поступило, а обычное, которое для зимы совершенно непригодно, уже превратилось в лохмотья, оно никуда не годится, не может служить даже моральным средством против морозов. А мы еще должны радоваться и благодарить бога, что у нас все остается по-старому! Лежать в степи с винтовкой в руках сейчас, когда все покрылось льдом и снегом, когда к плохо оборудованным полевым позициям приближаются танки с красной звездой – эти нагоняющие на нас страх Т-34, – нет, это еще хуже! А потому лучше уж будем надеяться, что у нас и в самом деле все останется по-старому. Пусть даже без топлива, без теплого обмундирования, лучше зароемся еще на один этаж глубже.
Так или почти так размышлял я на обратном пути. Завтрашний день с его суровой действительностью властно стучится в дверь. Как будет выглядеть эта действительность, никому не известно. Но в душе возникает зловещее предчувствие. И опять сомнения, не дающие мне покоя. Как в бреду, слышу я слова:
«Так дальше продолжаться не может! " Их сказал еще несколько недель назад Фидлер. Но генерал ответил в телефонную трубку: „Положение скоро улучшится“.
Неподалеку от «Цветочного горшка» мне повстречалась машина повышенной проходимости. Рядом с водителем офицер. Это обер-лейтенант Маркграф из 24-й танковой дивизии. На мой оклик он только машет рукой и кричит:
– Некогда! Еду на важную рекогносцировку.
Мне все-таки удается уговорить его зайти на минутку в мой блиндаж, что расположен совсем рядом. В переднем помещении много народу. Офицеры, гауптфельдфебель и несколько унтер-офицеров полукругом обступили адъютанта. Они атакуют его всевозможными вопросами. Сообщаются самые дикие слухи… Если бы хоть половина соответствовала истине, уже пришел бы наш последний час. Вношу некоторое успокоение своим рассказом о сведениях, только что полученных в штабе дивизии. Одни верят и успокаиваются, другие провожают меня недоверчивыми взглядами, когда я вместе с Маркграфом прохожу в соседнее помещение.
Да, то, что приходится мне услышать теперь, меньше всего пригодно настроить на победный лад. Пожалуй, более уместным оказался бы похоронный марш. Предназначенные ликвидировать прорыв войска, о которых говорил начальник оперативного отдела штаба дивизии, – это вовсе не свежие силы. прибывшие из тыла. Их взяли здесь, у нас, под Сталинградом, где фронт и без того так тонок, что вот-вот порвется, 24-я танковая дивизия собирает сегодня все имеющиеся в распоряжении моторизованные части – все, что на колесах и вообще может катиться, чтобы завтра приостановить продвижение противника из направления Клетской. На позициях оставлены только спешенная мотопехота и основная масса артиллерии дивизии. А остальное: 24-й танковый полк, 40-й противотанковый дивизион, зенитный дивизион и дивизион артиллерии – предназначается для участия в контрударе. Аналогичное положение и в других дивизиях. Сам Маркграф получил приказ со своими орудиями ПТО завтра прибыть в Калач к мосту через Дон. Там будет находиться КП его командира дивизии.
Все остальное пока неясно.
– Я, так сказать, передовой разведывательный отряд наших сил, высланный, чтобы обнаружить наилучший путь на Калач, – говорит Маркграф. – Но снег совершенно изменил обстановку.
– Да, момент для наступления русские выбрали правильно. С одной стороны, им помогает снег, а с другой – мы сейчас так обескровлены, что можем выделить для их сдерживания лишь незначительные силы.
– Только не пугаться, а уж там как-нибудь справимся! Если русским действительно удастся пробиться дальше – что ж, пусть! Оторвутся от своих войск и баз снабжения – тут мы их и стукнем.
– Великолепный оптимизм! Только как бы тебе не просчитаться! Вспомни о прошлой зиме да подумай и о нынешних боях в городе! Они нас кое-чему научили, да еще как!
– А, все равно! Беру с собой тридцать стволов.
Таков Пауль Маркграф, человек, о котором его солдаты говорят, что он хочет взять Сталинград в одиночку. Мы знакомы не очень давно. Но его откровенная манера держаться, располагающая к доверию, быстро сблизила нас. Поэтому я могу высказать ему свои опасения. Он тоже видит вещи не в очень-то розовом свете, но в конечном счете верит в наступательный дух своих солдат и при этом недооценивает сурового противника.
Я говорю ему, что послезавтра тоже буду в Калаче и, возможно, загляну к нему. Он вскакивает: пора ехать! В звенящем от мороза воздухе под низко нависшим зимним небом машина его мчится на запад.
Беспокойство и нервозность пронизывают армию. Все разговоры и телефонные переговоры вертятся вокруг одной и той же темы: русское наступление. В блиндажах голова кругом идет от слухов, свидетельств очевидцев и всяких сообщений. Как ревматичные старухи по боли в костях заранее предчувствуют приближение грозы, так тянет и ломит и израненное тело армии.
20 ноября начинается новым снегопадом. Тучи висят совсем низко, почти касаясь своими серыми комьями земли, а окутывающее ее белое покрывало поднимается еще выше. Ветер наметает горы снега. Сугробы уже до окон, заносят двери. Снег грозит отрезать нас, замуровать в убежищах. К тому же самому стремится и противник. Уже ранним утром поступают сообщения, заставляющие опасаться наихудшего. Локально ограниченная неудача на северо-востоке принимает все более широкие масштабы. А южнее Сталинграда, у озера Цаца, новый прорыв. Острия русского наступления глубоко вонзились в наш тыл, остатки разгромленной системы оборонительных укреплений повисли в воздухе, тактическая связь с соседями нарушена, резервов нет. Войска ждут указаний и помощи. Сами себе помочь они не в силах: слишком слабы. А тем временем русские колонны устремляются дальше, пробивают бреши, «берут пленных, захватывают трофеи и движутся дальше. Как далеко, куда? Удар в направлении Клетской явно направлен на Калач. На юге прорван фронт 20-й румынской дивизии, 297-я дивизия отвела свой фланг – теперь путь танкам открыт и здесь. Если они будут двигаться в прежнем направлении, значит, и эта операция имеет своей целью Калач.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
А как обстояло тогда дело в действительности? Роммингер рассказал мне об этом. Днем и ночью мчались с востока на запад русские воинские эшелоны, все остальное железнодорожное движение было прекращено, и путь открыт только для них. Говорили, будто на каждом паровозе сидел красноармеец и смотрел в бинокль, чтобы не потерять из виду хвост впереди идущего состава. Наши люди смеялись над этим, пока смех не застрял у них в глотке.
Каждый день мы замечаем здесь, у стен Сталинграда, что сопротивление русских возрастает, что с того берега Волги начинают говорить все новые и новые орудия, что ночью противник минирует новые участки, что становится все больше снайперов. Разве не должно это волновать командование, разве могут не знать об этом «наверху»? Оперативная воздушная разведка – это сейчас альфа и омега, основа всех тактических действий. И как раз в такой момент – ни самолетов, ни горючего! Да по сравнению с нашим командованием даже самый отчаянный игрок в Монте-Карло, идущий ва-банк, – осторожнейший человек, который ставит на верную карту!
* * *
Под вечер меня вызывают к командиру дивизии. Он очень серьезен и внимательно слушает мои слова. Кивает, соглашаясь, признает, понимает. Вот он наклонился к лежащей перед ним карте обстановки с синими и красными линиями и тактическими знаками. Обычно он старается производить впечатление моложавого, подтянутого генерала, но сегодня выглядит постаревшим лет на десять. Суровые факты, кажется, подавили его. Голос у него усталый, глухой, губы пересохшие, говорит как-то неуверенно, то и дело хватается за стакан с водой. Причем непонятно, почему он такой: то ли потому, что русские ему сегодня наложили, или еще потому, что вдобавок распекло недовольное начальство. Но сегодня он кто угодно, только не генерал, во всяком случае не такой, каким я представляю себе генерала. Он просто человек в генеральском мундире, который сам по себе обязывает его к особым действиям и невозмутимому спокойствию. Он просто колесико машины, просто передатчик приказов, а вовсе не командир, который умеет преодолевать трудности и может указать путь. И уж конечно, он не светлый ум. Многое хотел бы я сегодня узнать от него. В ответ – пожимание плечами, нерешительность, беспочвенные обещания. Единственное, что я извлекаю из этого разговора:
– Командир корпуса одобрил ваше предложение насчет цеха № 4. В ближайшее время подготовка к операции усилится. Нет только войск.
Я рад, что уже вышел от генерала. В лицо мне ударяет свежий ветер. Вдруг рядом со мной останавливается маленький «фольксваген». Из машины в шинели водителя, в старой фуражке выходит генерал с резкими чертами лица. Это Штреккер, командир 11-го армейского корпуса. Два с половиной года он был моим командиром дивизии. Его считают типичным пруссаком, но он им не является: нет у него шор и маловато официально-безличной холодности.
Тот факт, что мы начали дифференцировать своих начальников, уже сам по себе значит много. Жаль, что не делали этого раньше. Это стало мне ясно несколько дней назад. Находясь в блиндаже на командном пункте 305-й пехотной дивизии, я стал свидетелем небольшого разговора, который заставил бы побледнеть моих преподавателей в военном училище. Речь зашла о пруссачестве.
Завел беседу один капитан из запаса, по своей гражданской профессии, верно, историк. Это было видно по его обширным и весьма детальным знаниям истории. Говорили о возникновении Пруссии, о ее исторических истоках, о рыцарях-разбойниках и марке Бранденбург с ее «жалкой песчаной почвой», о борьбе Тевтонского ордена. В результате возникло государство, которое всегда было нищим и голодным. Зато народу еще со времен первых прусских королей вбивали в голову, что он нечто особенное, а непритязательность в жизни – главная добродетель. И тут этот седовласый человек с погонами капитана указал на последствия такого развития – высокомерие и ненасытная алчность властителей Пруссии. Он процитировал Фонтане{21}, который еще в конце прошлого века назвал пруссаков народом морских разбойников, которые предпринимают свои пиратские набеги на суше. Возник такой горячий спор, какого мне еще не приходилось видеть в офицерском кругу. Слава богу, поблизости не оказалось ни одного «двухсотпроцентного», а то бы разговор мог плохо кончиться для его участников. Ведь под конец все четверо офицеров сошлись на том, что такого рода пруссачество играет роль крестного отца и у нас. Штреккер узнал меня:
– Рад видеть вас снова. Как поживаете?
– Покорнейше благодарю, господин генерал, на здоровье не жалуюсь. Остальное хуже. Нам здесь приходится очень тяжело.
– Представляю. Мне тоже не лучше. Русские перед нашим фронтом все время усиливаются в большой излучине Дона. А подкреплений не получаем. Виноваты авианаблюдатели. Они не дают мне никаких данных о русских. Эти типы категорически утверждают, что движение транспорта за линиями противника незначительно. А при наземном наблюдении даже и невооруженным глазом можно увидеть скопление войск противника. И у вас тоже так?
– Нет, господин генерал. Неразбериха в городе не позволяет нам установить изменение в соотношении сил. Приходится пользоваться только показаниями пленных. А они не сообщили нам до сих пор ничего нового.
– Хотелось бы ошибаться, но чувствую: предстоят тяжелые дни. Будем, однако, готовы к тому, что в большой излучине Дона перед нами находится немало новых русских дивизий. Летчики это оспаривают. Но им просто охота без помех отправиться на Юг. А им это обещали, если у нас на фронте все будет спокойно. Как ваш батальон, ваши офицеры?
– Огромные потери, господин генерал. Из офицеров при мне только Фидлер, Франц и Бергер. Фирэк в отпуске.
– Передайте мой привет. Будьте довольны, что сохранили хоть несколько наших стариков! От новых офицеров толку мало. Звезды и погоны сами по себе людей офицерами не делают, заменить школы, опыта и зрелости не могут. Ну, я спешу. Желаю всего хорошего. Будьте здоровы! И будьте начеку! До свидания!
– До свидания, господин генерал!
Мы медленно едем домой. Как не похожи друг на друга эти два генерала! Один безликий и беспомощный, не имеющий собственного мнения и плывущий по течению. А другой, видя приближающуюся беду. готовится встретить ее, действует. Удастся ли ему достаточно убедительно отстоять свое мнение перед Паулюсом, – этого я не знаю. Штреккер правильно оценил новых офицеров. Но это относится и к солдатам, и к унтер-офицерам.
* * *
Несколько дней спустя выпадает первый снег, и скоро уже вся местность покрывается белым ковром. Воронки, развалины, руины – все раны, нанесенные войной и напоминающие о ней, скрыты от взоров белым саваном. Становится светло-однообразной широкая равнина, которая уже с августа служит полем боя. Здесь мы атаковали изо дня в день, снова и снова. Не помогли нам ни громкие речи, ни газетные статьи. Зима застает нас в том же положении, что и в прошлом году. Снова на фронтах нет затишья, снова не достигнуты поставленные цели, снова нет оборудованных зимних позиций. И не кончится ли это так же, как прошлой зимой?
Когда стоишь перед блиндажом и смотришь на белую, унылую равнину, по спине невольно пробегают мурашки. Крутятся снежинки, падают на голову и плечи, и кажется, они ложатся на тебя тяжелым грузом. Сердце сжимают тяжкие предчувствия, мысли возвращаются к прошлой зиме, к тем многим и многим тысячам солдат, которые остались лежать той зимой на бескрайних снежных полях России и о которых сообщалось, что они «пропали без вести», хотя всем нам было известно, что множество из них замерзло. А тот, кто уцелел, получил «Восточную медаль», которую солдаты прозвали «Орденом мороженого мяса». Может, придумали медаль и для нас? Какой-нибудь «Орден уцелевших»? Но сколько их будет, уцелевших, на этот раз?
Танковые клещи смыкаются
«Hannibal ante portas! "{22}
По телефону, по радио, из уст в уста проносится страшная весть о грозной опасности, нависшей над 6-й армией. Для ее штабов, частей и соединений 19 ноября – день ошеломляющий, день смятения. События принимают такой оборот, какого никто не ожидал, и требуют немедленных контрмер. Нервозность грозит перейти в панику. У многих, парализуя их волю и энергию, перед взором возникает видение всадника Апокалипсиса.
Я стою в блиндаже начальника оперативного отдела штаба дивизии. Сегодня ночью взрывом авиационной бомбы здесь выбило окна и разнесло лестницу. С озабоченным лицом подполковник протягивает мне руку и, обменявшись кратким приветствием, объясняет обстановку.
– После многих дней бездействия и ожидания вчера наконец были заправлены бензином разведывательные самолеты. Они сразу же вылетели на разведку. Данные оказались потрясающими. Севернее Дона обнаружен подход целой ударной армии с танками и кавалерийскими дивизиями. Несколько бомб, сброшенных разведчиками, попали в цель, но, естественно, не могли причинить большого ущерба. Штаб 6-й армии немедленно обратился к вышестоящему командованию за помощью. Но оказалось слишком поздно. Сегодня утром произошла беда. Здесь, – подполковник указал по карте, – на участке Клетская – Серафимович, противнику удалось осуществить глубокий прорыв. Именно на участке румын, у которых жалкая противотанковая оборона! В настоящий момент повсюду идут бои, так что ясной картины нет и окончательный вывод сделать нельзя. На ликвидацию прорыва уже двинуты войска. Это я знаю. Будем надеяться, что им удастся. Тогда будет видно, что дальше. Командование группы армий нам поможет, это ясно. Для нашей же дивизии все остается по-старому. Продолжать оборудование занимаемых позиций, укреплять их и удерживать любой ценой!
Звучит великолепно: для нас все остается по-старому! Этим сказано очень мало, в сущности ничего. Знаешь ли ты, дорогой мой, что это значит? Это значит, что нам придется и дальше сидеть под развалинами разрушенного города, в холодных подвалах, в темных цехах, где надо тесно прижиматься друг к другу, потому что топить почти нечем. Кое-как налаженная печь растапливается изредка. К тому же она притягивает к себе завывающую смерть, которая погасит и ее, и наши жизни. «Все по-старому» – это значит жить без дневного света еще многие недели, когда только ночью, изредка, удается дохнуть свежего воздуха, взглянуть на холодную серебристую луну и отливающий голубизной снег. Но жестокий мороз, пронизывающий до костей, заставляет пещерных жителей снова спуститься вниз, в защитное лоно земли. Зимнее обмундирование так и не поступило, а обычное, которое для зимы совершенно непригодно, уже превратилось в лохмотья, оно никуда не годится, не может служить даже моральным средством против морозов. А мы еще должны радоваться и благодарить бога, что у нас все остается по-старому! Лежать в степи с винтовкой в руках сейчас, когда все покрылось льдом и снегом, когда к плохо оборудованным полевым позициям приближаются танки с красной звездой – эти нагоняющие на нас страх Т-34, – нет, это еще хуже! А потому лучше уж будем надеяться, что у нас и в самом деле все останется по-старому. Пусть даже без топлива, без теплого обмундирования, лучше зароемся еще на один этаж глубже.
Так или почти так размышлял я на обратном пути. Завтрашний день с его суровой действительностью властно стучится в дверь. Как будет выглядеть эта действительность, никому не известно. Но в душе возникает зловещее предчувствие. И опять сомнения, не дающие мне покоя. Как в бреду, слышу я слова:
«Так дальше продолжаться не может! " Их сказал еще несколько недель назад Фидлер. Но генерал ответил в телефонную трубку: „Положение скоро улучшится“.
Неподалеку от «Цветочного горшка» мне повстречалась машина повышенной проходимости. Рядом с водителем офицер. Это обер-лейтенант Маркграф из 24-й танковой дивизии. На мой оклик он только машет рукой и кричит:
– Некогда! Еду на важную рекогносцировку.
Мне все-таки удается уговорить его зайти на минутку в мой блиндаж, что расположен совсем рядом. В переднем помещении много народу. Офицеры, гауптфельдфебель и несколько унтер-офицеров полукругом обступили адъютанта. Они атакуют его всевозможными вопросами. Сообщаются самые дикие слухи… Если бы хоть половина соответствовала истине, уже пришел бы наш последний час. Вношу некоторое успокоение своим рассказом о сведениях, только что полученных в штабе дивизии. Одни верят и успокаиваются, другие провожают меня недоверчивыми взглядами, когда я вместе с Маркграфом прохожу в соседнее помещение.
Да, то, что приходится мне услышать теперь, меньше всего пригодно настроить на победный лад. Пожалуй, более уместным оказался бы похоронный марш. Предназначенные ликвидировать прорыв войска, о которых говорил начальник оперативного отдела штаба дивизии, – это вовсе не свежие силы. прибывшие из тыла. Их взяли здесь, у нас, под Сталинградом, где фронт и без того так тонок, что вот-вот порвется, 24-я танковая дивизия собирает сегодня все имеющиеся в распоряжении моторизованные части – все, что на колесах и вообще может катиться, чтобы завтра приостановить продвижение противника из направления Клетской. На позициях оставлены только спешенная мотопехота и основная масса артиллерии дивизии. А остальное: 24-й танковый полк, 40-й противотанковый дивизион, зенитный дивизион и дивизион артиллерии – предназначается для участия в контрударе. Аналогичное положение и в других дивизиях. Сам Маркграф получил приказ со своими орудиями ПТО завтра прибыть в Калач к мосту через Дон. Там будет находиться КП его командира дивизии.
Все остальное пока неясно.
– Я, так сказать, передовой разведывательный отряд наших сил, высланный, чтобы обнаружить наилучший путь на Калач, – говорит Маркграф. – Но снег совершенно изменил обстановку.
– Да, момент для наступления русские выбрали правильно. С одной стороны, им помогает снег, а с другой – мы сейчас так обескровлены, что можем выделить для их сдерживания лишь незначительные силы.
– Только не пугаться, а уж там как-нибудь справимся! Если русским действительно удастся пробиться дальше – что ж, пусть! Оторвутся от своих войск и баз снабжения – тут мы их и стукнем.
– Великолепный оптимизм! Только как бы тебе не просчитаться! Вспомни о прошлой зиме да подумай и о нынешних боях в городе! Они нас кое-чему научили, да еще как!
– А, все равно! Беру с собой тридцать стволов.
Таков Пауль Маркграф, человек, о котором его солдаты говорят, что он хочет взять Сталинград в одиночку. Мы знакомы не очень давно. Но его откровенная манера держаться, располагающая к доверию, быстро сблизила нас. Поэтому я могу высказать ему свои опасения. Он тоже видит вещи не в очень-то розовом свете, но в конечном счете верит в наступательный дух своих солдат и при этом недооценивает сурового противника.
Я говорю ему, что послезавтра тоже буду в Калаче и, возможно, загляну к нему. Он вскакивает: пора ехать! В звенящем от мороза воздухе под низко нависшим зимним небом машина его мчится на запад.
Беспокойство и нервозность пронизывают армию. Все разговоры и телефонные переговоры вертятся вокруг одной и той же темы: русское наступление. В блиндажах голова кругом идет от слухов, свидетельств очевидцев и всяких сообщений. Как ревматичные старухи по боли в костях заранее предчувствуют приближение грозы, так тянет и ломит и израненное тело армии.
20 ноября начинается новым снегопадом. Тучи висят совсем низко, почти касаясь своими серыми комьями земли, а окутывающее ее белое покрывало поднимается еще выше. Ветер наметает горы снега. Сугробы уже до окон, заносят двери. Снег грозит отрезать нас, замуровать в убежищах. К тому же самому стремится и противник. Уже ранним утром поступают сообщения, заставляющие опасаться наихудшего. Локально ограниченная неудача на северо-востоке принимает все более широкие масштабы. А южнее Сталинграда, у озера Цаца, новый прорыв. Острия русского наступления глубоко вонзились в наш тыл, остатки разгромленной системы оборонительных укреплений повисли в воздухе, тактическая связь с соседями нарушена, резервов нет. Войска ждут указаний и помощи. Сами себе помочь они не в силах: слишком слабы. А тем временем русские колонны устремляются дальше, пробивают бреши, «берут пленных, захватывают трофеи и движутся дальше. Как далеко, куда? Удар в направлении Клетской явно направлен на Калач. На юге прорван фронт 20-й румынской дивизии, 297-я дивизия отвела свой фланг – теперь путь танкам открыт и здесь. Если они будут двигаться в прежнем направлении, значит, и эта операция имеет своей целью Калач.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41