Во мне, наверное, не осталось ни клочка прежней плоти – все наросло заново. И чем больше меня истязали, тем быстрее заживали раны.
Мне в голову не пришло ничего иного, кроме сделки.
– Я помогу вам покинуть этот мир. Но перед тем вы расскажете мне… о себе. И о Крае Бессмертия. Я алчу. Не зря же судьба свела нас на этом забытом острове.
Он опять засмеялся.
– Я и сам об этом подумал. Должны же вы до конца осознать, что сделаете мне добро, если, – он запнулся перед непривычным словом, – если убьете.
– Мы не знаем своего начала. Иными словами – предел нашего небытия нам неведом. Но о нашем бессмертии мы знаем сыздавна. Предел моего небытия отстоит от сего дня на две с половиной тысячи лет. Я помню ваших предков лохматыми дикарями на холмах, помню ход плавучих островов по морской равнине.
Он задумался.
– Буду честен – мы брали невольников. Их потомки до сих пор живут в Краю Бессмертия, их век – впятеро-вшестеро дольше людского, их больше, чем нас. Они – искуснейшие мастера, им мы обязаны воплощением многих чудес. Именно они строят наши корабли, например. Слуги, пожалуй, образовали совершенно особенное племя. Наши жилища в Краю Бессмертия мы называем чертогами, за их простор и протяженность. Слуги живут в подножиях чертогов. Так что не думайте больше, будто мы их пожираем, – чуть улыбнулся он, дав мне понять, что видит меня насквозь.
– Там много чудес, на моей родине. Чертоги, вытесанные из цельных скал. Сады, укрытые прозрачными куполами. Неотразимое оружие. Порой я сам не пойму – Слуги ли живут при нас или мы при Слугах. Несмотря на то, что мы бессмертны… Вы, наверное, с трудом себе представляете, как это?
Это значит, что можно все испробовать и всему научиться. Мы, бессмертные и неизменные, – созерцатели изменчивого мира. Вы спросите – зачем нам чертоги и прочая тщета? Зачем нам слуги, если мы по сути своей нетребовательны? До известной степени это наша забава. Забавно и любопытно видеть, как Слуги учатся, совершенствуются в своих умениях. Кроме того, мы восприимчивы к людским выдумкам: люди часто видят в нас божества и, не скрою, нам лестно быть божествами. Я смотрю на человека – и в один миг мне внятны все его мысли, как будто я вместил его сознание. Я знаю, что мое телесное совершенство пребудет вечно, а мудрость и опыт будут лишь возрастать. Мне не грозит никакая опасность – повсюду меня знают и принимают с почетом, даже со страхом. Словом, в моей жизни властвует сияющая безмятежность. И в один прекрасный день я совершаю путешествие в страну… В страну, где дотоле не был, и где в последние столетия творятся интересные дела. Я жил на Мосту при Вэцли-Мореходе, Старом Оатли и Вальпе. Не скрою, что Вэцли не стал бы Мореходом, не подскажи я ему, как строить суда и куда их вести – мне было любопытно столкнуть разные народы не в войне, а во взаимном познании. А Оатли не звался бы Старым и не прожил бы своих ста десяти полных лет, не слушай он моих советов. Он был слишком хорошим правителем, дальновидным, когда нужно – терпеливым, когда нужно – стремительным. Мне нравилось быть ветром в его парусах – так у нас говорят. И я старался продлить его жизнь. У него был сын, Кэяли, которого Оатли пережил – ведь наследники, обыкновенно, ранние дети. Внук Уцвэли тоже стал сед и медлителен разумом. Правнук Орэтли… Наконец, праправнук, Итли. Итли должен был наследовать Оатли. Я готовил его к этому. Он должен был прожить не менее ста сорока лет. Я увлекся. Я хотел создать образцовую державу людей. Морской Мост казался наилучшей основой: щедрая земля, работящий, почитающий законы народ…
– И вас не смущали заклания?
– Я разменял третье тысячелетие. Что из людских бесчинств может меня смутить? Я полагал, что через несколько столетий заклание сменится иным служением, например, Солнцу, что было бы так понятно: вся их жизнь расчислена по солнцу… Ваш народ, Обарт, тоже не всегда верил в Судьбу: всего пятьсот лет назад у вас была толпа богов. Нас, бессмертных, частенько с ними путали и дарили нам девиц. И хорошо, что нам. Тысячу лет назад девиц в вашем краю жертвовали Змею Озера – тогда в этом озере гнездились последние водяные ящеры. А потом вы пришли к тому, что есть сила, властная и над богами, – Судьба.
Да, так вот, когда Оатли почил и его предали огню на вершине храмовой пирамиды, власть принял Итли, как и должно было быть. А далее все пошло, как недолжно…
Бессмертный ненадолго смолк.
– Подумать, я знал его с рождения. Благонравный, прекрасный лицом Итли. С расширенными глазами внимающий мне Итли. Еще до смерти Оатли я обещал ему полтора века жизни – и счастливое царствование. Я был мягок, как пух, и терпелив, как змей, – иначе не огранить такого алмаза, как Великий Правитель. Я чаровал его пророчествами о его державе – через сто, двести, триста лет. Я внушал ему трепетнейшие видения, которые когда-либо создавало мое воображение. Мои чувства к нему, конечно, нельзя назвать отеческими: нельзя быть отцом существу, которое на твоих глазах состарится и умрет.
Если бы мне знать его ревность! Он ревновал меня к своей державе, к Морскому Мосту. Он хотел всё – сам. Его ревность росла день ото дня. Он дышал ею. Он старался опередить мои советы и намеки – ему порой удавалось! Я был захвачен этим странным состязанием не менее Итли, подчас мне казалось, что он читает мои мысли столь же легко, как я – его. Пожалуй, такого я еще не испытывал. В этих поединках ума, чутья и чувств он превосходил любого из своих советников – и даже своего прапрадеда. И однажды он это осознал. Осознал, что превзошел свою людскую природу – пусть на палец, но превзошел. И сделал это только благодаря мне. После этого он меня возненавидел.
Я ощущал всю полноту его ненависти. Я знал, что он хотел бы со мной сотворить. Я терзался. Он тоже мучился. Мучился тем, что желал бы, но не мог идти мне наперекор, потому что мои советы были самыми разумными – да и сам он давно уже перенял мой образ мыслей, насколько это возможно для человека. Единственное, что он сделал, – сменил имя «Итли» на «Вальпа». Слово «Итли» само по себе ничего не значит, но его окончание «ли» – знак принадлежности к правящему роду. А «вальпа» – значит «власть», и звучит как еще один титул. Так он стал безымянным – Властью Морского Моста.
Мне было так тяжко, что хотелось исчезнуть. Но он был полон гнева, и я боялся за Морской Мост. Людская жизнь быстротечна, но для Морского Моста уже столько было сделано, что я хотел спасти это, ради самого же Итли, ради его сыновей, внуков и правнуков…
Догадка ожгла меня, как стрекало ската.
– И вы… сами…
Он кивнул.
– Я пришел к нему и сказал: если ты ненавидишь меня, дай волю своей ненависти. И он спустил ее с цепи. И заодно постарался вырвать у меня тайны бессмертия. А что я мог ему рассказать? Что наши матери вынашивают дитя те же девять полных месяцев? И что до двадцати лет мы растем, как люди? И что мы на самом деле боимся смерти и очень бережемся? Ведь втайне каждый бессмертный убежден, что его можно убить, – и бережет свое бессмертие. И когда я предался палачам Вальпы, я думал, что его ненависть умрет вместе со мной, что над моим телом он раскается и станет тем самым совершенным правителем, каким я чаял его увидеть. Но я оказался бессмертным, как… болотная плесень!!! Что бы со мной ни делали – рано или поздно все зарастало и заживало. Я читал мысли моих стражей – они брезговали мной. Сам Вальпа испытывал при виде меня гадливость. Но более всего отвратителен я стал себе сам. Моя плоть прорастала сквозь черное беспамятство, и я снова открывал глаза. Наконец, я уж сам не понимаю – Вальпа ли это придумал, я ли ему внушил, – меня решили бросить акулам. Для того и живот располосовали – чтобы вернее приманить их на кровь. Но даже акулы погнушались.
Он смолк.
Он был тонок и выглядел хрупким в кости. Чисто выточенное лицо, чуть опущенное, как кажется, бесстрастное. Но теперь-то я знал: это – выражение смертного отчаяния.
Здесь есть такой обычай: покойников без роду-племени сжигают в шалаше на плоту, подальше от берега – чтобы дух чужака не тревожил местных усопших. Я потратил на погребальный плот три дня: на совесть связал строение лианами, обложил все хворостом.
Он не помогал мне, только пристально следил, как я работаю, и, видимо, не упускал ни одной моей мысли. Хотя, по правде сказать, я трудился бездумно, как невольник.
Вдвоем мы только стащили плот на воду. Я подал ему чашку с сонным зельем – выпьет, забудется, задохнется в беспамятстве прежде, чем за него примется пламя. Он потянулся за ней – и я чуть не выронил сосуд: по его нежным щекам катились слезы. Он принял чашку, медленно-медленно обвел взглядом золотистый берег, склоненные орешницы, серую мою хижину меж их стволами, жемчужную даль морскую. Потом выпил зелье и лег на вязанки тростника в шалаше. Сон овладел им почти мгновенно – слезы еще не высохли на ресницах.
Я перенес его с плота обратно в хижину, уложил, укрыл, подоткнул края прошитого холщового одеяла. Постоял на пороге. Потом вернулся на берег и столкнул в прибой свою лодку. Плот был привязан к ней канатом – неуклюжий, замаюсь волочь его за собой, с одним-то веслом. Ну да это ненадолго.
Не знаю, верно ли я истолковал знак судьбы? Но, по крайней мере, ветер дул так, что пустой погребальный плот шел словно бы сам по себе. Около полудня, прикинув направление ветра, прилив и силу течений, я обрубил канат. Теперь плот уж точно не прибьет к острову, и ничто не напомнит ему о смерти.
II.
Лазурь небесная изливалась в море, лазурь морская востекала в небо, и Тласко, стольный город Морского Моста, был подернут легчайшей голубизной, сквозь которую по ходу солнца вспыхивали изразцы на граненых вершинах храмовых пирамид, и яро пылала золотом далекая кровля чертогов правителя.
Все то же я видел пятнадцать лет назад с борта торговой галеры; все то же. Хотя нет. Тогда над каждой пирамидой тянулся дымок.
– Сколько же тут народу?
Командор Альдерхт пощипал присоленный сединою ус.
– Народу несчитано, тысячи тысяч, но они забиты и покорены. А воинов мы как-нибудь перечтем.
– Да уж. Не то они перечтут наши трупы.
Альдерхт сощурился. Я протянул ему подзорную трубу. Он отмахнулся. Потом с деланным равнодушием полюбопытствовал:
– Вон то… Блестит… Это позолота?
– Нет, это чистое золото. Золотая черепица.
– Но там не менее мили.
– Здесь и ошейники для рабов куют из золота.
– Понимаю. Смотрите-ка, к нам плывут.
Я прибегнул к трубе.
– Это таможенные лодки. Чиновники досмотрят товар и дадут лоцмана.
– Товарец-то у нас… – хмыкнул командор, со стуком переступив латными башмаками. Как он терпел жару в этом железе, непостижимо.
– Уж какой есть.
Тласко меж тем раскинулся перед нами во всей красе – двумя белыми крыльями по сторонам светлой широкой протоки – Канала, связующего два океана. Совсем вдалеке высокой дугой синел над ним мост – я знал, один из пяти. Под этими мостами свободно проходил самый большой корабль.
Таможенные лодки близились. Уже можно было разглядеть чиновничьи головные уборы из алых перьев.
– Да пребудет над вами Солнце, – поклонился старший чиновник, меж тем как его подчиненные уже зыркали по сторонам, – с какой целью приблизились вы к незыблемым опорам Морского Моста?
Я переводил высокопарное разъяснение командора, а сам вспоминал – раньше они говорили «Да смилуются над вами Боги». Потом пришлось водить таможенников по трюмам всех четырех судов, и я возблагодарил судьбу за то, что наши корабли так темны и зловонны: бронзовокожие рослые чиновники брезгливо морщились, ощупывая вороха лисьих и волчьих шкур, и не ущупали того, что под ними.
Досмотр длился без малого четыре часа; когда лоцман перешел на наш головной корабль, солнце клонилось к закату, далекий мост над каналом не синел, а сиял нежной белизной, и блеск золотой кровли стал мягче.
Мы уже были в виду предназначенной нам пристани, когда воздух вдруг наполнило слитное пение. Слов я не различал, да, может, их и не было. Пели на вершинах пирамид: мягкими волнами напев тек по ступеням в вечернуюю духоту белокаменных улиц. Странное дело: некогда я провел на Мосту год, был свидетелем полной последовательности празднеств, но ничего подобного не слышал.
Однако когда мы ошвартовались, все смолкло. Выходящие к пристани улицы были безлюдны, и холщовые навесы небольшого рынка уныло темнели посреди вымощенной белым известняком площади.
Что-то изменилось на Морском Мосту, и завтра же я должен был узнать – что.
Наутро я был разбужен тем же пением. Солнце только взошло, блеск реял в туманном воздухе, казалось – самый воздух и поет каждым дуновением рассветного ветерка. Пели не только на пирамидах: люди с воздетыми руками были на каждой крыше. Они приветствовали солнце.
Ну и дела.
Кое-как позавтракав и доложившись командору, я сошел в город.
Жители Тласко были все так же прилежны, учтивы, улыбчивы и услужливы – их бронзовые круглые лица сияли «безмятежной радостью» или «неизменным радушием» – распространеннейшими из «общезначимых выражений» (выдавать истинные чувства на людях считалось здесь верхом непристойности).
Их белые одежды сверкали золотой блесткой.
Золото, вожделенное на другой стороне мира. Всеобщее это вожделение воплотилось в рыжей девице по имени Одель. Одель, королева в моем скудном отечестве. Она расспрашивала меня, где я побывал и какие из посещенных мною краев богаты золотом, – я сразу подумал о Морском Мосте, и назвал его первым.
Одель так любила золото, что носила на себе половину королевской сокровищницы. Буду честен – старинные ожерелья с лалами и надвинутая низко на лоб осьмизубая корона были ей к лицу. Не в нашем туманном краю, а хотя бы на Юге ей править – подумал я, увидев королеву впервые.
Но в нашем туманном краю отыскались богатства, стоящие всех южных щедрот. Желтая сера, фосфор, селитра по отдельности составляли скромную радость алхимиков. Вместе они создали философский камень, способный из чего угодно добыть золото.
Я считал, что утратил способность удивляться, пока не увидел камень в действии.
Первая же пирамида, к подножию которой привела меня говорливая торговая улица, оказалась открытой для восхождения: люди степенно подымались и спускались по крутой, с высокими ступенями лестнице, как будто эта лестница была продолжением мостовой, проходом в соседний квартал. Немыслимое здесь ранее дело. Применяясь к общей неспешности, взошел и я. Люди стояли на мощеной площадке, сложив ладони и отвешивая легкие поклоны уже высокому солнцу. Выложенный изразцами храм за их спинами был пуст. Глыба жертвенного алтаря темнела перед входом, сухая и ничем не украшенная. За ней, в плотной каменной тени, угадывались изображения богов – разноцветные лица, венцы из костей и перьев. Кажется, здесь, как и на многих других пирамидах, служили раньше богу войны Ацалю – каждая победа, каждое прирастание Предмостий – владений на севере и юге – подтверждалось закланиями.
Словно века пронеслись над Морским Мостом, или же он был завоеван могучими и милосердными пришельцами – не осталось ни следа прежней кровожадности.
Сойдя с пирамиды, я стал высматривать в толпе жреца или писца (не может быть, чтобы у нового культа при всей его простоте вовсе не было посвященных служителей), чтобы расспросить о переменах. Раньше посвященные носили разноцветные одеяния – в цвет лика того бога, какому служили. Но я забирался все дальше и дальше в город – а меня окружали только белые туники в золотых блестках, и чем ближе было к полудню, тем менее у меня оставалось надежды встретить того, кто мог бы объяснить мне измену прежним богам.
Наконец на одной из главных улиц, если не в устье главной – я успел позабыть Тласко, – мне повезло: навстречу попалось небольшое шествие, впереди – несколько людей, одетых пышнее прочих. Их лбы были украшены золотыми дисками, и я обратился к ним как к «служителям солнца».
Бронзовые, осиянные золотом лица отразили «величавое изумление».
– Ты обратился к нам верно по сути, но не по чину. Кто ты? – спросил один, лет сорока. Если его спутники были статными и видными, то он был красив, и сознавал это.
Я назвался.
– Припоминаю! Ты был здесь лет пятнадцать назад, тебя очень привечали жрецы старых богов, но ты, кажется, не слишком их жаловал…
К тому времени, как он договорил, я уже преклонил колена:
– Смиренно молю Вальпу, Опору опор Морского Моста, простить меня…
Трижды немыслимое ранее дело, чтобы здешний правитель шел по улице лишь с малой свитой, пешком, и с ним можно было заговорить первым!
Он рассмеялся, пренебрегая «общезначимыми выражениями».
– И опять ты обратился не по чину, почтенный Обарт! Вальпа – Власть – крепче любой опоры. Так о чем ты хотел спросить?
– Об удивительных переменах, что вижу я на Морском Мосту.
Воистину, он многому научился у бессмертного.
1 2 3 4
Мне в голову не пришло ничего иного, кроме сделки.
– Я помогу вам покинуть этот мир. Но перед тем вы расскажете мне… о себе. И о Крае Бессмертия. Я алчу. Не зря же судьба свела нас на этом забытом острове.
Он опять засмеялся.
– Я и сам об этом подумал. Должны же вы до конца осознать, что сделаете мне добро, если, – он запнулся перед непривычным словом, – если убьете.
– Мы не знаем своего начала. Иными словами – предел нашего небытия нам неведом. Но о нашем бессмертии мы знаем сыздавна. Предел моего небытия отстоит от сего дня на две с половиной тысячи лет. Я помню ваших предков лохматыми дикарями на холмах, помню ход плавучих островов по морской равнине.
Он задумался.
– Буду честен – мы брали невольников. Их потомки до сих пор живут в Краю Бессмертия, их век – впятеро-вшестеро дольше людского, их больше, чем нас. Они – искуснейшие мастера, им мы обязаны воплощением многих чудес. Именно они строят наши корабли, например. Слуги, пожалуй, образовали совершенно особенное племя. Наши жилища в Краю Бессмертия мы называем чертогами, за их простор и протяженность. Слуги живут в подножиях чертогов. Так что не думайте больше, будто мы их пожираем, – чуть улыбнулся он, дав мне понять, что видит меня насквозь.
– Там много чудес, на моей родине. Чертоги, вытесанные из цельных скал. Сады, укрытые прозрачными куполами. Неотразимое оружие. Порой я сам не пойму – Слуги ли живут при нас или мы при Слугах. Несмотря на то, что мы бессмертны… Вы, наверное, с трудом себе представляете, как это?
Это значит, что можно все испробовать и всему научиться. Мы, бессмертные и неизменные, – созерцатели изменчивого мира. Вы спросите – зачем нам чертоги и прочая тщета? Зачем нам слуги, если мы по сути своей нетребовательны? До известной степени это наша забава. Забавно и любопытно видеть, как Слуги учатся, совершенствуются в своих умениях. Кроме того, мы восприимчивы к людским выдумкам: люди часто видят в нас божества и, не скрою, нам лестно быть божествами. Я смотрю на человека – и в один миг мне внятны все его мысли, как будто я вместил его сознание. Я знаю, что мое телесное совершенство пребудет вечно, а мудрость и опыт будут лишь возрастать. Мне не грозит никакая опасность – повсюду меня знают и принимают с почетом, даже со страхом. Словом, в моей жизни властвует сияющая безмятежность. И в один прекрасный день я совершаю путешествие в страну… В страну, где дотоле не был, и где в последние столетия творятся интересные дела. Я жил на Мосту при Вэцли-Мореходе, Старом Оатли и Вальпе. Не скрою, что Вэцли не стал бы Мореходом, не подскажи я ему, как строить суда и куда их вести – мне было любопытно столкнуть разные народы не в войне, а во взаимном познании. А Оатли не звался бы Старым и не прожил бы своих ста десяти полных лет, не слушай он моих советов. Он был слишком хорошим правителем, дальновидным, когда нужно – терпеливым, когда нужно – стремительным. Мне нравилось быть ветром в его парусах – так у нас говорят. И я старался продлить его жизнь. У него был сын, Кэяли, которого Оатли пережил – ведь наследники, обыкновенно, ранние дети. Внук Уцвэли тоже стал сед и медлителен разумом. Правнук Орэтли… Наконец, праправнук, Итли. Итли должен был наследовать Оатли. Я готовил его к этому. Он должен был прожить не менее ста сорока лет. Я увлекся. Я хотел создать образцовую державу людей. Морской Мост казался наилучшей основой: щедрая земля, работящий, почитающий законы народ…
– И вас не смущали заклания?
– Я разменял третье тысячелетие. Что из людских бесчинств может меня смутить? Я полагал, что через несколько столетий заклание сменится иным служением, например, Солнцу, что было бы так понятно: вся их жизнь расчислена по солнцу… Ваш народ, Обарт, тоже не всегда верил в Судьбу: всего пятьсот лет назад у вас была толпа богов. Нас, бессмертных, частенько с ними путали и дарили нам девиц. И хорошо, что нам. Тысячу лет назад девиц в вашем краю жертвовали Змею Озера – тогда в этом озере гнездились последние водяные ящеры. А потом вы пришли к тому, что есть сила, властная и над богами, – Судьба.
Да, так вот, когда Оатли почил и его предали огню на вершине храмовой пирамиды, власть принял Итли, как и должно было быть. А далее все пошло, как недолжно…
Бессмертный ненадолго смолк.
– Подумать, я знал его с рождения. Благонравный, прекрасный лицом Итли. С расширенными глазами внимающий мне Итли. Еще до смерти Оатли я обещал ему полтора века жизни – и счастливое царствование. Я был мягок, как пух, и терпелив, как змей, – иначе не огранить такого алмаза, как Великий Правитель. Я чаровал его пророчествами о его державе – через сто, двести, триста лет. Я внушал ему трепетнейшие видения, которые когда-либо создавало мое воображение. Мои чувства к нему, конечно, нельзя назвать отеческими: нельзя быть отцом существу, которое на твоих глазах состарится и умрет.
Если бы мне знать его ревность! Он ревновал меня к своей державе, к Морскому Мосту. Он хотел всё – сам. Его ревность росла день ото дня. Он дышал ею. Он старался опередить мои советы и намеки – ему порой удавалось! Я был захвачен этим странным состязанием не менее Итли, подчас мне казалось, что он читает мои мысли столь же легко, как я – его. Пожалуй, такого я еще не испытывал. В этих поединках ума, чутья и чувств он превосходил любого из своих советников – и даже своего прапрадеда. И однажды он это осознал. Осознал, что превзошел свою людскую природу – пусть на палец, но превзошел. И сделал это только благодаря мне. После этого он меня возненавидел.
Я ощущал всю полноту его ненависти. Я знал, что он хотел бы со мной сотворить. Я терзался. Он тоже мучился. Мучился тем, что желал бы, но не мог идти мне наперекор, потому что мои советы были самыми разумными – да и сам он давно уже перенял мой образ мыслей, насколько это возможно для человека. Единственное, что он сделал, – сменил имя «Итли» на «Вальпа». Слово «Итли» само по себе ничего не значит, но его окончание «ли» – знак принадлежности к правящему роду. А «вальпа» – значит «власть», и звучит как еще один титул. Так он стал безымянным – Властью Морского Моста.
Мне было так тяжко, что хотелось исчезнуть. Но он был полон гнева, и я боялся за Морской Мост. Людская жизнь быстротечна, но для Морского Моста уже столько было сделано, что я хотел спасти это, ради самого же Итли, ради его сыновей, внуков и правнуков…
Догадка ожгла меня, как стрекало ската.
– И вы… сами…
Он кивнул.
– Я пришел к нему и сказал: если ты ненавидишь меня, дай волю своей ненависти. И он спустил ее с цепи. И заодно постарался вырвать у меня тайны бессмертия. А что я мог ему рассказать? Что наши матери вынашивают дитя те же девять полных месяцев? И что до двадцати лет мы растем, как люди? И что мы на самом деле боимся смерти и очень бережемся? Ведь втайне каждый бессмертный убежден, что его можно убить, – и бережет свое бессмертие. И когда я предался палачам Вальпы, я думал, что его ненависть умрет вместе со мной, что над моим телом он раскается и станет тем самым совершенным правителем, каким я чаял его увидеть. Но я оказался бессмертным, как… болотная плесень!!! Что бы со мной ни делали – рано или поздно все зарастало и заживало. Я читал мысли моих стражей – они брезговали мной. Сам Вальпа испытывал при виде меня гадливость. Но более всего отвратителен я стал себе сам. Моя плоть прорастала сквозь черное беспамятство, и я снова открывал глаза. Наконец, я уж сам не понимаю – Вальпа ли это придумал, я ли ему внушил, – меня решили бросить акулам. Для того и живот располосовали – чтобы вернее приманить их на кровь. Но даже акулы погнушались.
Он смолк.
Он был тонок и выглядел хрупким в кости. Чисто выточенное лицо, чуть опущенное, как кажется, бесстрастное. Но теперь-то я знал: это – выражение смертного отчаяния.
Здесь есть такой обычай: покойников без роду-племени сжигают в шалаше на плоту, подальше от берега – чтобы дух чужака не тревожил местных усопших. Я потратил на погребальный плот три дня: на совесть связал строение лианами, обложил все хворостом.
Он не помогал мне, только пристально следил, как я работаю, и, видимо, не упускал ни одной моей мысли. Хотя, по правде сказать, я трудился бездумно, как невольник.
Вдвоем мы только стащили плот на воду. Я подал ему чашку с сонным зельем – выпьет, забудется, задохнется в беспамятстве прежде, чем за него примется пламя. Он потянулся за ней – и я чуть не выронил сосуд: по его нежным щекам катились слезы. Он принял чашку, медленно-медленно обвел взглядом золотистый берег, склоненные орешницы, серую мою хижину меж их стволами, жемчужную даль морскую. Потом выпил зелье и лег на вязанки тростника в шалаше. Сон овладел им почти мгновенно – слезы еще не высохли на ресницах.
Я перенес его с плота обратно в хижину, уложил, укрыл, подоткнул края прошитого холщового одеяла. Постоял на пороге. Потом вернулся на берег и столкнул в прибой свою лодку. Плот был привязан к ней канатом – неуклюжий, замаюсь волочь его за собой, с одним-то веслом. Ну да это ненадолго.
Не знаю, верно ли я истолковал знак судьбы? Но, по крайней мере, ветер дул так, что пустой погребальный плот шел словно бы сам по себе. Около полудня, прикинув направление ветра, прилив и силу течений, я обрубил канат. Теперь плот уж точно не прибьет к острову, и ничто не напомнит ему о смерти.
II.
Лазурь небесная изливалась в море, лазурь морская востекала в небо, и Тласко, стольный город Морского Моста, был подернут легчайшей голубизной, сквозь которую по ходу солнца вспыхивали изразцы на граненых вершинах храмовых пирамид, и яро пылала золотом далекая кровля чертогов правителя.
Все то же я видел пятнадцать лет назад с борта торговой галеры; все то же. Хотя нет. Тогда над каждой пирамидой тянулся дымок.
– Сколько же тут народу?
Командор Альдерхт пощипал присоленный сединою ус.
– Народу несчитано, тысячи тысяч, но они забиты и покорены. А воинов мы как-нибудь перечтем.
– Да уж. Не то они перечтут наши трупы.
Альдерхт сощурился. Я протянул ему подзорную трубу. Он отмахнулся. Потом с деланным равнодушием полюбопытствовал:
– Вон то… Блестит… Это позолота?
– Нет, это чистое золото. Золотая черепица.
– Но там не менее мили.
– Здесь и ошейники для рабов куют из золота.
– Понимаю. Смотрите-ка, к нам плывут.
Я прибегнул к трубе.
– Это таможенные лодки. Чиновники досмотрят товар и дадут лоцмана.
– Товарец-то у нас… – хмыкнул командор, со стуком переступив латными башмаками. Как он терпел жару в этом железе, непостижимо.
– Уж какой есть.
Тласко меж тем раскинулся перед нами во всей красе – двумя белыми крыльями по сторонам светлой широкой протоки – Канала, связующего два океана. Совсем вдалеке высокой дугой синел над ним мост – я знал, один из пяти. Под этими мостами свободно проходил самый большой корабль.
Таможенные лодки близились. Уже можно было разглядеть чиновничьи головные уборы из алых перьев.
– Да пребудет над вами Солнце, – поклонился старший чиновник, меж тем как его подчиненные уже зыркали по сторонам, – с какой целью приблизились вы к незыблемым опорам Морского Моста?
Я переводил высокопарное разъяснение командора, а сам вспоминал – раньше они говорили «Да смилуются над вами Боги». Потом пришлось водить таможенников по трюмам всех четырех судов, и я возблагодарил судьбу за то, что наши корабли так темны и зловонны: бронзовокожие рослые чиновники брезгливо морщились, ощупывая вороха лисьих и волчьих шкур, и не ущупали того, что под ними.
Досмотр длился без малого четыре часа; когда лоцман перешел на наш головной корабль, солнце клонилось к закату, далекий мост над каналом не синел, а сиял нежной белизной, и блеск золотой кровли стал мягче.
Мы уже были в виду предназначенной нам пристани, когда воздух вдруг наполнило слитное пение. Слов я не различал, да, может, их и не было. Пели на вершинах пирамид: мягкими волнами напев тек по ступеням в вечернуюю духоту белокаменных улиц. Странное дело: некогда я провел на Мосту год, был свидетелем полной последовательности празднеств, но ничего подобного не слышал.
Однако когда мы ошвартовались, все смолкло. Выходящие к пристани улицы были безлюдны, и холщовые навесы небольшого рынка уныло темнели посреди вымощенной белым известняком площади.
Что-то изменилось на Морском Мосту, и завтра же я должен был узнать – что.
Наутро я был разбужен тем же пением. Солнце только взошло, блеск реял в туманном воздухе, казалось – самый воздух и поет каждым дуновением рассветного ветерка. Пели не только на пирамидах: люди с воздетыми руками были на каждой крыше. Они приветствовали солнце.
Ну и дела.
Кое-как позавтракав и доложившись командору, я сошел в город.
Жители Тласко были все так же прилежны, учтивы, улыбчивы и услужливы – их бронзовые круглые лица сияли «безмятежной радостью» или «неизменным радушием» – распространеннейшими из «общезначимых выражений» (выдавать истинные чувства на людях считалось здесь верхом непристойности).
Их белые одежды сверкали золотой блесткой.
Золото, вожделенное на другой стороне мира. Всеобщее это вожделение воплотилось в рыжей девице по имени Одель. Одель, королева в моем скудном отечестве. Она расспрашивала меня, где я побывал и какие из посещенных мною краев богаты золотом, – я сразу подумал о Морском Мосте, и назвал его первым.
Одель так любила золото, что носила на себе половину королевской сокровищницы. Буду честен – старинные ожерелья с лалами и надвинутая низко на лоб осьмизубая корона были ей к лицу. Не в нашем туманном краю, а хотя бы на Юге ей править – подумал я, увидев королеву впервые.
Но в нашем туманном краю отыскались богатства, стоящие всех южных щедрот. Желтая сера, фосфор, селитра по отдельности составляли скромную радость алхимиков. Вместе они создали философский камень, способный из чего угодно добыть золото.
Я считал, что утратил способность удивляться, пока не увидел камень в действии.
Первая же пирамида, к подножию которой привела меня говорливая торговая улица, оказалась открытой для восхождения: люди степенно подымались и спускались по крутой, с высокими ступенями лестнице, как будто эта лестница была продолжением мостовой, проходом в соседний квартал. Немыслимое здесь ранее дело. Применяясь к общей неспешности, взошел и я. Люди стояли на мощеной площадке, сложив ладони и отвешивая легкие поклоны уже высокому солнцу. Выложенный изразцами храм за их спинами был пуст. Глыба жертвенного алтаря темнела перед входом, сухая и ничем не украшенная. За ней, в плотной каменной тени, угадывались изображения богов – разноцветные лица, венцы из костей и перьев. Кажется, здесь, как и на многих других пирамидах, служили раньше богу войны Ацалю – каждая победа, каждое прирастание Предмостий – владений на севере и юге – подтверждалось закланиями.
Словно века пронеслись над Морским Мостом, или же он был завоеван могучими и милосердными пришельцами – не осталось ни следа прежней кровожадности.
Сойдя с пирамиды, я стал высматривать в толпе жреца или писца (не может быть, чтобы у нового культа при всей его простоте вовсе не было посвященных служителей), чтобы расспросить о переменах. Раньше посвященные носили разноцветные одеяния – в цвет лика того бога, какому служили. Но я забирался все дальше и дальше в город – а меня окружали только белые туники в золотых блестках, и чем ближе было к полудню, тем менее у меня оставалось надежды встретить того, кто мог бы объяснить мне измену прежним богам.
Наконец на одной из главных улиц, если не в устье главной – я успел позабыть Тласко, – мне повезло: навстречу попалось небольшое шествие, впереди – несколько людей, одетых пышнее прочих. Их лбы были украшены золотыми дисками, и я обратился к ним как к «служителям солнца».
Бронзовые, осиянные золотом лица отразили «величавое изумление».
– Ты обратился к нам верно по сути, но не по чину. Кто ты? – спросил один, лет сорока. Если его спутники были статными и видными, то он был красив, и сознавал это.
Я назвался.
– Припоминаю! Ты был здесь лет пятнадцать назад, тебя очень привечали жрецы старых богов, но ты, кажется, не слишком их жаловал…
К тому времени, как он договорил, я уже преклонил колена:
– Смиренно молю Вальпу, Опору опор Морского Моста, простить меня…
Трижды немыслимое ранее дело, чтобы здешний правитель шел по улице лишь с малой свитой, пешком, и с ним можно было заговорить первым!
Он рассмеялся, пренебрегая «общезначимыми выражениями».
– И опять ты обратился не по чину, почтенный Обарт! Вальпа – Власть – крепче любой опоры. Так о чем ты хотел спросить?
– Об удивительных переменах, что вижу я на Морском Мосту.
Воистину, он многому научился у бессмертного.
1 2 3 4