Неожиданное вмешательство Джэсона было неприятно профессору.
– К чему мне это письмо? – воскликнул Элиша.
– Ведь писали его вы, не так ли, сэр?
– Не я, а Общество. Я исполнял его волю.
– Вы использовали для Собрания многие мои гимны, профессор.
– Те, что мы сочли подходящими, Отис.
– Я буду рад передать ваш заказ господину Бетховену. Элиша Уитни слегка усмехнулся.
– Но это путешествие обойдется недешево, профессор, – сказал Джэсон.
– Не сомневаюсь. Мне жаль, что мы не можем оплатить вашу поездку.
– Тогда почему вы попросили меня передать Бетховену этот заказ?
– Явиться в Вену в качестве представителя Общества Генделя и Гайдна – большая честь. Это откроет перед вами двери многих домов и, в частности, дома Бетховена. Он будет польщен, что заказ на ораторию передан ему лично. Я слыхал, что он страдает расстройством пищеварения и оттого в мрачном настроении. Ведь вы хотите нанести ему визит, не так ли?
– Да, да, разумеется! – подчеркнуто произнес Джэсон. Элиша Уитни весь сиял от самодовольства. Он продолжал:
– Да разве может кто на земле сравниться с бостонцами, которых бог наградил и умом и трудолюбием! Но если вы во что бы то ни стало хотите стать композитором, я, так и быть, буду к вам снисходителен и окажу помощь. Бетховен хорошо известен в Вене. Вручите ему наше письмо. А все, что мы ждем от вас в ответ – это гимны, которые вы напишете под впечатлением вашего путешествия.
В последующие дни Джэсон часто в задумчивости бродил по берегу Чарльз-Ривер; он разглядывал деревянные дома с остроконечными крышами, потемневшие от времени, и здания из красного кирпича, число которых за последние годы значительно увеличилось. Особенно его привлекали верфи и порт. Несмотря на сильные холодные ветры, дувшие с океана, там ни днем ни ночью не прекращалась работа; Джэсон узнал, что из Нью-Йорка в Англию недавно начало ходить новое судно – парусный пакетбот с паровым двигателем, который пересекал Атлантический океан за двадцать шесть – тридцать дней, в зависимости от погоды. Это было неслыханным прогрессом, поскольку раньше плавание длилось несколько месяцев. Гонорара, полученного за несколько изданий его гимнов, должно было хватить на проезд до Европы, а на обратный путь денег не было. Но теперь он готов был идти на любой риск, лишь бы совершить эту поездку. Ему наскучили разговоры о добродетелях, которые проповедовали и которыми так гордились граждане Бостона. Можно было лишь сожалеть о том, что никто из них хотя бы раз не похвастался, что предается греху, в сердцах подумал Джэсон.
Во время длительных прогулок он пришел, наконец, к окончательному решению. Он понимал, что как только посвятит Дебору в свои планы, она тут же догадается об истинных целях поездки и задаст вопрос: «А во что это обойдется?» Тут нужно действовать с умом, тогда Дебора сумеет помочь ему в осуществлении задуманного плана.
Однако на следующее утро, по пути к дому Пикеринга, он уже не был настроен столь оптимистично. День выдался пасмурный, особняк Пикерингов, как и соседние с ним, выглядел мрачно. Банкир величал свой особняк «мой дворец», но Джэсону он представлялся скорее монастырем, – пуританская жилка в Пикеринге не позволяла ему излишне украшать дом снаружи, хотя банкир с лихвой возмещал этот недостаток внутри.
А что если Дебора вдруг спросит, отчего он не в банке. Ни один служащий и думать не смел отлучиться с работы, разве только по причине тяжелой болезни. Напрасно он размечтался, рассчитывать на ее помощь не приходится, с горечью подумал Джэсон.
Но отступать уже поздно. Ожидая в гостиной Дебору, он обдумывал, как убедить ее в необходимости предпринять это путешествие, рассказать ей, как он мечтает увидеть тот самый клавесин в Зальцбурге, на котором Моцарт играл ребенком, и ту общую могилу в Вене, где он был похоронен, поведать о том, что он уже в долгу перед Моцартом как композитором, а поэтому хочет узнать о нем больше как о человеке. Если Моцарт стал жертвой убийства, неужели подобное преступление можно и дальше замалчивать?
Пикеринг сразу догадался, что Джэсон пренебрег своими обязанностями в банке и счел это за добрый знак. Значит, он не ошибся в своих предположениях: кассир действительно растрачивает попусту время, а, следовательно, не заслуживает доверия. Может быть, это, наконец, откроет дочери глаза на подлинную сущность ее поклонника. Пикеринг без всякого предупреждения появился в гостиной, решив действовать напрямик.
Джэсон вздрогнул от неожиданности. Подбородок Пике-ринга, казалось, сделался еще острее, рот был сурово и осуждающе поджат. Банкир с надменным видом теребил золотой брелок – сию неотъемлемую принадлежность туалета истинного джентльмена.
– Вам надлежит находиться в банке, – объявил он.
– Я хотел бы поговорить с Деборой, сэр.
– В служебное время?
– Господин Пикеринг, я беру расчет, – Джэсон старался подавить волнение.
– Берете расчет?
Но это произнес не Пикеринг, а Дебора, которая только что вошла в гостиную.
– Да. – Теперь, когда дело было сделано, Джэсон почувствовал облегчение.
– Вы весьма ненадежный молодой человек.
– Вы не принимаете мою отставку?
– Какая еще тут отставка?
Пикеринг отвернулся, всем своим видом выражая презрение. Джэсон почувствовал, что отец Деборы временами просто ненавидит его. Пикеринг, наверное, винит его в том, что Дебора увлекается чтением романов, ратует за женскую самостоятельность и убеждена, что человека нельзя считать истинно образованным, пока он по примеру английских дворян не посетит Европу. Дебора стояла, опершись о спинку кресла, в несвойственной ей покорной позе. Гостиная была предметом ее гордости. По желанию Деборы, чтобы придать ей вид настоящей английской гостиной, ее оклеили розовыми обоями, – после смерти матери всем в доме распоряжалась Дебора. Джэсону здесь был знаком каждый предмет – такая же точно обстановка преобладала в большинстве богатых бостонских домов: дубовые панели, двери из кедра, мебель красного дерева, всюду резьба и позолота.
– Дебора, я хотел бы вначале поговорить с вами, – сказал Джэсон.
– Речь пойдет о Моцарте, я угадала? – вдруг спросила она.
– И о возможности повидать Бетховена. Общество оказало мне честь, попросив собственноручно передать ему заказ на ораторию.
– Мне это известно, – прервал его Пикеринг, – но на этом не заработаешь денег. А честь без денег – пустое дело. – В его словах звучало явное презрение. Этот Отис и без того ленив и непрактичен, а любовь к музыке делает его совсем никчемным, думал Пикеринг. Страсть эта раздражала банкира, но мысль, что он может потерять любовь дочери, единственного дорогого ему человека, пугала его. Сказать ей: выходи замуж за того, кого любишь – было противно его натуре. Неужели дочь унизится до брака с музыкантом? Но, видимо, она только и мечтает о том, чтобы этот Отис женился на ней. Не обращая внимания на банкира, Джэсон спросил Дебору:
– Вы согласны мне помочь?
– Каким образом?
– Если бы вы могли мне одолжить…
В конце концов, она была наследницей имущества своей матери и распоряжалась им самостоятельно; но он смущался просить ее о деньгах и поэтому уклончиво добавил:
– А когда я вернусь, мы сможем пожениться.
– Ему нужны лишь твои деньги, Дебора, – вмешался Пикеринг. – Послушайся меня, разорви помолвку.
– Сейчас речь не о том, – отмахнулась она. Интересно, кто же из них победит в этом поединке, подумал Джэсон.
– Что же я могу одолжить вам, Джэсон? Мой драгоценный сервиз? Или кашемировую шаль?
– Вы знаете, что я имею в виду. У меня хватит денег доехать до Вены, но не хватит на обратный путь. А вы ведь хотите, чтобы я вернулся в Бостон?
– Вы едете, чтобы расследовать обстоятельства смерти Моцарта?
– Кто вам это сказал? Мюллер? – Джэсон заметно огорчился.
– Мюллер попросил ссуду в моем банке с тем, чтобы поехать в Вену, – сказал Пикеринг. – Объяснил, что хочет ехать с намерением заказать для Общества новые оратории, но я ему отказал. Мюллер некредитоспособен. Откуда у него быть деньгам? Их не заработаешь несколькими концертами для редких любителей музыки, таких как Джон Адаме и Джон Куинси Адаме, или уроками музыки, какие он дает вам. К тому же его захудалая нотная лавчонка на Франклин-стрит тоже не приносит дохода. Зачем ты к нему ходила, Дебора?
– Выяснить, что замышляет Джэсон. Вы на самом деле думаете, что Мюллер просил денег для себя?
– Что вам сказал Мюллер? – настаивал Джэсон.
– Я ни за что не поверю, что ваш кумир был отравлен. Ни за что!
– О каком еще отравлении вы говорите? – спросил Пикеринг.
– Это всего лишь предположение, – ответил Джэсон. – Предположение самого Мюллера. Я совсем не поэтому хочу поехать в Вену. – Разве может он признаться им в своих истинных намерениях?
– Непоседливость в ваши годы – вещь объяснимая, но ваши помыслы, Джэсон, явно направляет сам дьявол, – вставил Пикеринг.
– Сэр, о дьяволе позабыли думать еще сто лет назад, – заметил Джэсон.
– Моцарт и Бетховен, – задумчиво проговорила Дебора. – Странная у вас любовь!
– Вы моя любовь! Но я должен поехать в Европу! – Джэсон сказал это, не подумав, опрометчиво, он понимал, что отступает от намеченного плана, но Пикеринг оказался тут совсем некстати, этот разговор не для его ушей.
– Мне бы тоже хотелось посетить Европу, – вдруг объявила Дебора.
– Значит, вы понимаете, насколько это для меня важно?
– Разумеется. Никто не может считать свое образование законченным, пока не посетит Европу.
Джэсон почувствовал ловушку, но отступать было поздно.
– Вы и так прекрасно образованы, Дебора. К чему вам ехать в Европу?
Дебора менее всего ожидала подобного оборота дела и готова была расплакаться от досады. Поборов гордость, она взяла Джэсона за руку и с самым невинным видом произнесла:
– Нет, Джэсон, я не могу позволить вам ехать одному. Путешествие чересчур трудное.
– Не спеши, он тебе еще не предложил ехать вместе с ним! – вышел из себя Пикеринг.
– Не будь вас здесь, отец, он бы давно это сделал. Правда, Джэсон?
Джэсон онемел от неожиданности.
– Уж не думаете ли вы, отец, что у него совсем нет сердца? При такой-то любви к Моцарту?
– К черту Моцарта! Где твое женское достоинство? В приличном обществе принято, чтобы молодой человек сам делал первый шаг.
– Он его и сделал. Вы разве не слышали, как он признался мне в любви?
Пикеринг был вне себя от бешенства. Отис по-прежнему безмолвствовал, а Дебора продолжала:
– В Европе я могу продолжить свое образование. Вот вам плоды современного воспитания, негодовал Пикеринг. Во времена его молодости ни одной приличной девушке и в голову не приходили подобные крамольные мысли, ей хватало и семейных забот. Пикеринг родился в 1770 году и благодарил судьбу за то, что по молодости лет не участвовал в революции, которую считал проявлением крайности, и за то, что по возрасту не мог служить в армии в войне 1812 года, которая, по его мнению, тоже была бессмысленной и бесцельной.
– Я уверена, что мне Вена понравится, – между тем говорила Дебора.
– Все это романтические бредни, – отрезал Пикеринг. – В центральной Европе, говорят, свирепствует холера.
– Я почти в совершенстве владею немецким. Подумайте, отец, какой я могу быть Джэсону подмогой.
Но Пикеринг не сдавался.
– А если я лишу тебя наследства?
– Вы не сможете этого сделать. Мать оставила мне половину своего состояния.
– Все скажут, что он женился на тебе из-за денег.
– А разве то же самое не говорили о вас?
Ну, это уже чересчур, возмутился Пикеринг. Состояние жены просто пришлось ему очень кстати, он сумел пустить его в оборот и получить огромные прибыли. Но он обижался на всех, кто называл его жену богатой наследницей, потому что любил считать себя человеком, который сам всего добился в жизни. Если дочь и дальше поведет себя подобным образом, она станет ему так же ненавистна, как и ее жених.
– Я не дам тебе моего благословения, – предпринял он новую атаку.
– А я в нем и не нуждаюсь.
Джэсон почувствовал, как рука Деборы давит ему на плечо, но он вовсе не собирался становиться на колени. Однако, продолжая сопротивляться нажиму ее руки, он неожиданно для самого себя произнес:
– Вы выйдете за меня замуж, Дебора? – словно загипнотизированный силой ее чувства, хотя где-то внутри все еще негодовал.
– Это самые дорогие для меня слова. Теперь мы всегда будем вместе. Я поеду с вами в Европу, жена обязана следовать за мужем.
И зачем только я позволил ей брать уроки музыки, сожалел в душе Пикеринг. Какая прискорбная ошибка! Может быть, и Деборой завладел дьявол?
– Итак, отец, если вы не дадите нам своего благословения, мы обвенчаемся и без вашего согласия, – объявила Дебора.
– Это в нашей-то церкви? Вы не посмеете! Дебора только улыбнулась в ответ.
Отец смерил ее гневным взглядом, но Дебора не опустила глаз. Она унаследовала его характер, подумал Пикеринг, и теперь все обернулось против него. В припадке ярости он готов был разбить злосчастный клавесин, но дочь бы только посмеялась над ним. Вот уж поистине его плоть и кровь!
– Подумайте, отец, сколько пойдет разговоров, если вы откажетесь присутствовать на моей свадьбе.
Нет, такого он не потерпит. Он не вынесет подобного унижения. Однако, желая показать, что его власть над ней еще не утеряна, Пикеринг, сдаваясь, проговорил:
– Вы должны обвенчаться в этом доме. Здесь ты родилась. Здесь я отпраздновал с твоей матерью свадьбу. Это моя воля.
– Если вам это доставит удовольствие, то мы согласны. Какое уж тут удовольствие, возмутился Пикеринг, но вслух сказал:
– Джэсон, вы сейчас на распутье и не знаете своего блага. Вы не можете бросить работу и жить на заработок от музыки. Я советую вам взять отпуск, а через год, когда вы вернетесь из Европы, вы можете снова приступить к своим обязанностям.
– Прекрасно, – согласилась Дебора. – Это даст вам возможность осуществить свою мечту, Джэсон, а когда мы приедем в Бостон, то займемся полезным делом.
– Итак, решено, – облегченно вздохнув, сказал Пикеринг. По крайней мере, дочь еще не окончательно для него потеряна.
Джэсона кольнуло неприятное чувство. Неужели они думают, что он безропотно подчинится их решению? Он взглянул на Дебору, но она не смотрела в его сторону. Джэсон готов был прямо объявить Пикерингу, что не согласен с их планом, но банкир уже исчез из гостиной. Нищета вечно омрачала жизнь Моцарта, вспомнил Джэсон, нельзя, чтобы подобное случилось и с ним. Судьба распорядилась так, что все повернулось к лучшему. Но когда он прощался с Деборой, в гостиную вновь вошел ее отец.
– Сочините что-нибудь приятное, романсы, например, тогда, пожалуй, вы еще завоюете известность, ибо все написанное вами до сих пор скоро позабудется, как и сочинения ваших кумиров, Моцарта и Бетховена, – объявил Пикеринг.
За день до свадьбы Джэсона охватило чувство растерянности. Он вновь усомнился в своих чувствах к Деборе. Приготовления к путешествию доставляли ей столько радости, что, казалось, она думает лишь о собственном удовольствии, а вовсе не о его планах. И хотя она была для Джэсона привлекательной и желанной, но ему рисовалось малоутешительное будущее – раз она сумела обвести вокруг пальца отца, человека, наделенного сильным характером, то сумеет взять верх и над ним.
Джэсон не виделся с Мюллером с того самого дня, как уладил отношения с Деборой. Он счел предательством то, что учитель открыл непосвященным истинную цель его поездки. Однако настойчивая нужда в его совете пересилила все иные соображения.
Полный смутного беспокойства, Джэсон постучал в дверь старого музыканта; Мюллер, казалось, ждал его прихода.
– Неужели вы могли уехать, не попрощавшись со мной? Джэсон не узнал своего наставника – перед ним стоял словно другой человек. В голосе Мюллера появились не свойственные ему заискивающие нотки. За то время, что они не виделись, старческие недомогания совсем одолели музыканта. Хотя огонь в камине ярко пылал, на старике была теплая накидка; схватившись руками за поясницу, чтобы облегчить боль, он поплелся К креслу.
Пытаясь вернуть прежнюю непринужденность их отношениям, Джэсон попросил Мюллера сыграть какую-нибудь из сонат Моцарта, но тот отказался:
– Меня замучила подагра. Пальцы болят и ноют. За последние дни я не сыграл ни единой ноты. А сколько у меня когда-то было силы в руках. Видно, прошло мое время.
– Зря вы беспокоитесь, это пройдет, – попытался утешить его Джэсон.
– Поздно. Даже когда я сижу у огня, этот бостонский холод пронизывает меня до костей. Сыграйте лучше вы.
Джэсон сел за фортепьяно, но музыка Моцарта, всегда служившая для них утешением, на этот раз не принесла облегчения. Мюллер сидел, погруженный в грустные раздумья. Джэсон впервые видел его таким печальным, морщинистое лицо музыканта с сухой, как пергамент, кожей выглядело посмертной маской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
– К чему мне это письмо? – воскликнул Элиша.
– Ведь писали его вы, не так ли, сэр?
– Не я, а Общество. Я исполнял его волю.
– Вы использовали для Собрания многие мои гимны, профессор.
– Те, что мы сочли подходящими, Отис.
– Я буду рад передать ваш заказ господину Бетховену. Элиша Уитни слегка усмехнулся.
– Но это путешествие обойдется недешево, профессор, – сказал Джэсон.
– Не сомневаюсь. Мне жаль, что мы не можем оплатить вашу поездку.
– Тогда почему вы попросили меня передать Бетховену этот заказ?
– Явиться в Вену в качестве представителя Общества Генделя и Гайдна – большая честь. Это откроет перед вами двери многих домов и, в частности, дома Бетховена. Он будет польщен, что заказ на ораторию передан ему лично. Я слыхал, что он страдает расстройством пищеварения и оттого в мрачном настроении. Ведь вы хотите нанести ему визит, не так ли?
– Да, да, разумеется! – подчеркнуто произнес Джэсон. Элиша Уитни весь сиял от самодовольства. Он продолжал:
– Да разве может кто на земле сравниться с бостонцами, которых бог наградил и умом и трудолюбием! Но если вы во что бы то ни стало хотите стать композитором, я, так и быть, буду к вам снисходителен и окажу помощь. Бетховен хорошо известен в Вене. Вручите ему наше письмо. А все, что мы ждем от вас в ответ – это гимны, которые вы напишете под впечатлением вашего путешествия.
В последующие дни Джэсон часто в задумчивости бродил по берегу Чарльз-Ривер; он разглядывал деревянные дома с остроконечными крышами, потемневшие от времени, и здания из красного кирпича, число которых за последние годы значительно увеличилось. Особенно его привлекали верфи и порт. Несмотря на сильные холодные ветры, дувшие с океана, там ни днем ни ночью не прекращалась работа; Джэсон узнал, что из Нью-Йорка в Англию недавно начало ходить новое судно – парусный пакетбот с паровым двигателем, который пересекал Атлантический океан за двадцать шесть – тридцать дней, в зависимости от погоды. Это было неслыханным прогрессом, поскольку раньше плавание длилось несколько месяцев. Гонорара, полученного за несколько изданий его гимнов, должно было хватить на проезд до Европы, а на обратный путь денег не было. Но теперь он готов был идти на любой риск, лишь бы совершить эту поездку. Ему наскучили разговоры о добродетелях, которые проповедовали и которыми так гордились граждане Бостона. Можно было лишь сожалеть о том, что никто из них хотя бы раз не похвастался, что предается греху, в сердцах подумал Джэсон.
Во время длительных прогулок он пришел, наконец, к окончательному решению. Он понимал, что как только посвятит Дебору в свои планы, она тут же догадается об истинных целях поездки и задаст вопрос: «А во что это обойдется?» Тут нужно действовать с умом, тогда Дебора сумеет помочь ему в осуществлении задуманного плана.
Однако на следующее утро, по пути к дому Пикеринга, он уже не был настроен столь оптимистично. День выдался пасмурный, особняк Пикерингов, как и соседние с ним, выглядел мрачно. Банкир величал свой особняк «мой дворец», но Джэсону он представлялся скорее монастырем, – пуританская жилка в Пикеринге не позволяла ему излишне украшать дом снаружи, хотя банкир с лихвой возмещал этот недостаток внутри.
А что если Дебора вдруг спросит, отчего он не в банке. Ни один служащий и думать не смел отлучиться с работы, разве только по причине тяжелой болезни. Напрасно он размечтался, рассчитывать на ее помощь не приходится, с горечью подумал Джэсон.
Но отступать уже поздно. Ожидая в гостиной Дебору, он обдумывал, как убедить ее в необходимости предпринять это путешествие, рассказать ей, как он мечтает увидеть тот самый клавесин в Зальцбурге, на котором Моцарт играл ребенком, и ту общую могилу в Вене, где он был похоронен, поведать о том, что он уже в долгу перед Моцартом как композитором, а поэтому хочет узнать о нем больше как о человеке. Если Моцарт стал жертвой убийства, неужели подобное преступление можно и дальше замалчивать?
Пикеринг сразу догадался, что Джэсон пренебрег своими обязанностями в банке и счел это за добрый знак. Значит, он не ошибся в своих предположениях: кассир действительно растрачивает попусту время, а, следовательно, не заслуживает доверия. Может быть, это, наконец, откроет дочери глаза на подлинную сущность ее поклонника. Пикеринг без всякого предупреждения появился в гостиной, решив действовать напрямик.
Джэсон вздрогнул от неожиданности. Подбородок Пике-ринга, казалось, сделался еще острее, рот был сурово и осуждающе поджат. Банкир с надменным видом теребил золотой брелок – сию неотъемлемую принадлежность туалета истинного джентльмена.
– Вам надлежит находиться в банке, – объявил он.
– Я хотел бы поговорить с Деборой, сэр.
– В служебное время?
– Господин Пикеринг, я беру расчет, – Джэсон старался подавить волнение.
– Берете расчет?
Но это произнес не Пикеринг, а Дебора, которая только что вошла в гостиную.
– Да. – Теперь, когда дело было сделано, Джэсон почувствовал облегчение.
– Вы весьма ненадежный молодой человек.
– Вы не принимаете мою отставку?
– Какая еще тут отставка?
Пикеринг отвернулся, всем своим видом выражая презрение. Джэсон почувствовал, что отец Деборы временами просто ненавидит его. Пикеринг, наверное, винит его в том, что Дебора увлекается чтением романов, ратует за женскую самостоятельность и убеждена, что человека нельзя считать истинно образованным, пока он по примеру английских дворян не посетит Европу. Дебора стояла, опершись о спинку кресла, в несвойственной ей покорной позе. Гостиная была предметом ее гордости. По желанию Деборы, чтобы придать ей вид настоящей английской гостиной, ее оклеили розовыми обоями, – после смерти матери всем в доме распоряжалась Дебора. Джэсону здесь был знаком каждый предмет – такая же точно обстановка преобладала в большинстве богатых бостонских домов: дубовые панели, двери из кедра, мебель красного дерева, всюду резьба и позолота.
– Дебора, я хотел бы вначале поговорить с вами, – сказал Джэсон.
– Речь пойдет о Моцарте, я угадала? – вдруг спросила она.
– И о возможности повидать Бетховена. Общество оказало мне честь, попросив собственноручно передать ему заказ на ораторию.
– Мне это известно, – прервал его Пикеринг, – но на этом не заработаешь денег. А честь без денег – пустое дело. – В его словах звучало явное презрение. Этот Отис и без того ленив и непрактичен, а любовь к музыке делает его совсем никчемным, думал Пикеринг. Страсть эта раздражала банкира, но мысль, что он может потерять любовь дочери, единственного дорогого ему человека, пугала его. Сказать ей: выходи замуж за того, кого любишь – было противно его натуре. Неужели дочь унизится до брака с музыкантом? Но, видимо, она только и мечтает о том, чтобы этот Отис женился на ней. Не обращая внимания на банкира, Джэсон спросил Дебору:
– Вы согласны мне помочь?
– Каким образом?
– Если бы вы могли мне одолжить…
В конце концов, она была наследницей имущества своей матери и распоряжалась им самостоятельно; но он смущался просить ее о деньгах и поэтому уклончиво добавил:
– А когда я вернусь, мы сможем пожениться.
– Ему нужны лишь твои деньги, Дебора, – вмешался Пикеринг. – Послушайся меня, разорви помолвку.
– Сейчас речь не о том, – отмахнулась она. Интересно, кто же из них победит в этом поединке, подумал Джэсон.
– Что же я могу одолжить вам, Джэсон? Мой драгоценный сервиз? Или кашемировую шаль?
– Вы знаете, что я имею в виду. У меня хватит денег доехать до Вены, но не хватит на обратный путь. А вы ведь хотите, чтобы я вернулся в Бостон?
– Вы едете, чтобы расследовать обстоятельства смерти Моцарта?
– Кто вам это сказал? Мюллер? – Джэсон заметно огорчился.
– Мюллер попросил ссуду в моем банке с тем, чтобы поехать в Вену, – сказал Пикеринг. – Объяснил, что хочет ехать с намерением заказать для Общества новые оратории, но я ему отказал. Мюллер некредитоспособен. Откуда у него быть деньгам? Их не заработаешь несколькими концертами для редких любителей музыки, таких как Джон Адаме и Джон Куинси Адаме, или уроками музыки, какие он дает вам. К тому же его захудалая нотная лавчонка на Франклин-стрит тоже не приносит дохода. Зачем ты к нему ходила, Дебора?
– Выяснить, что замышляет Джэсон. Вы на самом деле думаете, что Мюллер просил денег для себя?
– Что вам сказал Мюллер? – настаивал Джэсон.
– Я ни за что не поверю, что ваш кумир был отравлен. Ни за что!
– О каком еще отравлении вы говорите? – спросил Пикеринг.
– Это всего лишь предположение, – ответил Джэсон. – Предположение самого Мюллера. Я совсем не поэтому хочу поехать в Вену. – Разве может он признаться им в своих истинных намерениях?
– Непоседливость в ваши годы – вещь объяснимая, но ваши помыслы, Джэсон, явно направляет сам дьявол, – вставил Пикеринг.
– Сэр, о дьяволе позабыли думать еще сто лет назад, – заметил Джэсон.
– Моцарт и Бетховен, – задумчиво проговорила Дебора. – Странная у вас любовь!
– Вы моя любовь! Но я должен поехать в Европу! – Джэсон сказал это, не подумав, опрометчиво, он понимал, что отступает от намеченного плана, но Пикеринг оказался тут совсем некстати, этот разговор не для его ушей.
– Мне бы тоже хотелось посетить Европу, – вдруг объявила Дебора.
– Значит, вы понимаете, насколько это для меня важно?
– Разумеется. Никто не может считать свое образование законченным, пока не посетит Европу.
Джэсон почувствовал ловушку, но отступать было поздно.
– Вы и так прекрасно образованы, Дебора. К чему вам ехать в Европу?
Дебора менее всего ожидала подобного оборота дела и готова была расплакаться от досады. Поборов гордость, она взяла Джэсона за руку и с самым невинным видом произнесла:
– Нет, Джэсон, я не могу позволить вам ехать одному. Путешествие чересчур трудное.
– Не спеши, он тебе еще не предложил ехать вместе с ним! – вышел из себя Пикеринг.
– Не будь вас здесь, отец, он бы давно это сделал. Правда, Джэсон?
Джэсон онемел от неожиданности.
– Уж не думаете ли вы, отец, что у него совсем нет сердца? При такой-то любви к Моцарту?
– К черту Моцарта! Где твое женское достоинство? В приличном обществе принято, чтобы молодой человек сам делал первый шаг.
– Он его и сделал. Вы разве не слышали, как он признался мне в любви?
Пикеринг был вне себя от бешенства. Отис по-прежнему безмолвствовал, а Дебора продолжала:
– В Европе я могу продолжить свое образование. Вот вам плоды современного воспитания, негодовал Пикеринг. Во времена его молодости ни одной приличной девушке и в голову не приходили подобные крамольные мысли, ей хватало и семейных забот. Пикеринг родился в 1770 году и благодарил судьбу за то, что по молодости лет не участвовал в революции, которую считал проявлением крайности, и за то, что по возрасту не мог служить в армии в войне 1812 года, которая, по его мнению, тоже была бессмысленной и бесцельной.
– Я уверена, что мне Вена понравится, – между тем говорила Дебора.
– Все это романтические бредни, – отрезал Пикеринг. – В центральной Европе, говорят, свирепствует холера.
– Я почти в совершенстве владею немецким. Подумайте, отец, какой я могу быть Джэсону подмогой.
Но Пикеринг не сдавался.
– А если я лишу тебя наследства?
– Вы не сможете этого сделать. Мать оставила мне половину своего состояния.
– Все скажут, что он женился на тебе из-за денег.
– А разве то же самое не говорили о вас?
Ну, это уже чересчур, возмутился Пикеринг. Состояние жены просто пришлось ему очень кстати, он сумел пустить его в оборот и получить огромные прибыли. Но он обижался на всех, кто называл его жену богатой наследницей, потому что любил считать себя человеком, который сам всего добился в жизни. Если дочь и дальше поведет себя подобным образом, она станет ему так же ненавистна, как и ее жених.
– Я не дам тебе моего благословения, – предпринял он новую атаку.
– А я в нем и не нуждаюсь.
Джэсон почувствовал, как рука Деборы давит ему на плечо, но он вовсе не собирался становиться на колени. Однако, продолжая сопротивляться нажиму ее руки, он неожиданно для самого себя произнес:
– Вы выйдете за меня замуж, Дебора? – словно загипнотизированный силой ее чувства, хотя где-то внутри все еще негодовал.
– Это самые дорогие для меня слова. Теперь мы всегда будем вместе. Я поеду с вами в Европу, жена обязана следовать за мужем.
И зачем только я позволил ей брать уроки музыки, сожалел в душе Пикеринг. Какая прискорбная ошибка! Может быть, и Деборой завладел дьявол?
– Итак, отец, если вы не дадите нам своего благословения, мы обвенчаемся и без вашего согласия, – объявила Дебора.
– Это в нашей-то церкви? Вы не посмеете! Дебора только улыбнулась в ответ.
Отец смерил ее гневным взглядом, но Дебора не опустила глаз. Она унаследовала его характер, подумал Пикеринг, и теперь все обернулось против него. В припадке ярости он готов был разбить злосчастный клавесин, но дочь бы только посмеялась над ним. Вот уж поистине его плоть и кровь!
– Подумайте, отец, сколько пойдет разговоров, если вы откажетесь присутствовать на моей свадьбе.
Нет, такого он не потерпит. Он не вынесет подобного унижения. Однако, желая показать, что его власть над ней еще не утеряна, Пикеринг, сдаваясь, проговорил:
– Вы должны обвенчаться в этом доме. Здесь ты родилась. Здесь я отпраздновал с твоей матерью свадьбу. Это моя воля.
– Если вам это доставит удовольствие, то мы согласны. Какое уж тут удовольствие, возмутился Пикеринг, но вслух сказал:
– Джэсон, вы сейчас на распутье и не знаете своего блага. Вы не можете бросить работу и жить на заработок от музыки. Я советую вам взять отпуск, а через год, когда вы вернетесь из Европы, вы можете снова приступить к своим обязанностям.
– Прекрасно, – согласилась Дебора. – Это даст вам возможность осуществить свою мечту, Джэсон, а когда мы приедем в Бостон, то займемся полезным делом.
– Итак, решено, – облегченно вздохнув, сказал Пикеринг. По крайней мере, дочь еще не окончательно для него потеряна.
Джэсона кольнуло неприятное чувство. Неужели они думают, что он безропотно подчинится их решению? Он взглянул на Дебору, но она не смотрела в его сторону. Джэсон готов был прямо объявить Пикерингу, что не согласен с их планом, но банкир уже исчез из гостиной. Нищета вечно омрачала жизнь Моцарта, вспомнил Джэсон, нельзя, чтобы подобное случилось и с ним. Судьба распорядилась так, что все повернулось к лучшему. Но когда он прощался с Деборой, в гостиную вновь вошел ее отец.
– Сочините что-нибудь приятное, романсы, например, тогда, пожалуй, вы еще завоюете известность, ибо все написанное вами до сих пор скоро позабудется, как и сочинения ваших кумиров, Моцарта и Бетховена, – объявил Пикеринг.
За день до свадьбы Джэсона охватило чувство растерянности. Он вновь усомнился в своих чувствах к Деборе. Приготовления к путешествию доставляли ей столько радости, что, казалось, она думает лишь о собственном удовольствии, а вовсе не о его планах. И хотя она была для Джэсона привлекательной и желанной, но ему рисовалось малоутешительное будущее – раз она сумела обвести вокруг пальца отца, человека, наделенного сильным характером, то сумеет взять верх и над ним.
Джэсон не виделся с Мюллером с того самого дня, как уладил отношения с Деборой. Он счел предательством то, что учитель открыл непосвященным истинную цель его поездки. Однако настойчивая нужда в его совете пересилила все иные соображения.
Полный смутного беспокойства, Джэсон постучал в дверь старого музыканта; Мюллер, казалось, ждал его прихода.
– Неужели вы могли уехать, не попрощавшись со мной? Джэсон не узнал своего наставника – перед ним стоял словно другой человек. В голосе Мюллера появились не свойственные ему заискивающие нотки. За то время, что они не виделись, старческие недомогания совсем одолели музыканта. Хотя огонь в камине ярко пылал, на старике была теплая накидка; схватившись руками за поясницу, чтобы облегчить боль, он поплелся К креслу.
Пытаясь вернуть прежнюю непринужденность их отношениям, Джэсон попросил Мюллера сыграть какую-нибудь из сонат Моцарта, но тот отказался:
– Меня замучила подагра. Пальцы болят и ноют. За последние дни я не сыграл ни единой ноты. А сколько у меня когда-то было силы в руках. Видно, прошло мое время.
– Зря вы беспокоитесь, это пройдет, – попытался утешить его Джэсон.
– Поздно. Даже когда я сижу у огня, этот бостонский холод пронизывает меня до костей. Сыграйте лучше вы.
Джэсон сел за фортепьяно, но музыка Моцарта, всегда служившая для них утешением, на этот раз не принесла облегчения. Мюллер сидел, погруженный в грустные раздумья. Джэсон впервые видел его таким печальным, морщинистое лицо музыканта с сухой, как пергамент, кожей выглядело посмертной маской.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43