— Да я ничего подобного не говорю...
— Вы хотите, чтобы я смотрел в оба и держал ухо востро?
— Так точно. И все. Если за ним было бы что-нибудь серьезное, они бы, конечно, попросили, чтобы я его задержал. Может быть, он сбежал от кредиторов. Кто знает? Или что-нибудь по женской линии, — добавил он брезгливо, встретившись взглядом с непреклонной женщиной в каменной прическе.
— Капитан, при всем моем к вам уважении должен сказать, что я никогда не был осведомителем.
— Я ни о чем таком вас и не прошу, мистер Браун. Не могу же я обратиться к такому старому человеку, как мистер Смит... по поводу майора Джонса... — И снова меня поразили эти три фамилии, взаимозаменяемые, как комические маски в фарсе.
— Если я что-нибудь замечу, о чем стоило бы вам сообщить... но имейте в виду, я не собираюсь за ним следить!
Капитан сокрушенно вздохнул:
— Мало человеку и без этого хлопот в таком рейсе...
Он начал рассказывать длинную историю о том, что случилось два года назад в порту, куда мы шли. В чае ночи раздались выстрелы, и через полчаса к трапу подошли офицер и двое полицейских — они хотели обыскать судно. Капитан, естественно, этого не разрешил. Судно пароходной компании Королевства Нидерландов пользуется экстерриториальностью. Поднялся спор. Капитан полностью доверял своему вахтенному — как оказалось, зря: матрос заснул на вахте. Отправившись на поиски вахтенного штурмана, капитан заметил кровавые следы. Они привели его к одной из спасательных шлюпок, где он и обнаружил беглеца.
— И что вы с ним сделали? — спросил я.
— Ему оказал помощь судовой врач, а потом я, натурально, сдал его надлежащим властям.
— А может, он искал политического убежища?
— Не знаю, чего он искал. И откуда мне это знать? Он был совершенно неграмотный, и к тому же у него не было денег на проезд.
Когда после разговора с капитаном я снова увидел Джонса, я сразу почувствовал к нему ничем не оправданную симпатию. Если бы в эту минуту он предложил сыграть в покер, я бы, не раздумывая, согласился и с удовольствием ему проиграл, только чтобы выказать ему доверие и избавиться от дурного вкуса во рту. Я пошел по палубе вдоль правого борта, чтобы не встретиться с мистером Смитом, и меня обдало волной; не успев нырнуть к себе в каюту, я лицом к лицу столкнулся с мистером Джонсом. Меня обуревало чувство вины, словно я уже выдал все его тайны. Он остановился и предложил угостить меня пивом.
— Пожалуй, рановато... — сказал я.
— В Лондоне как раз открывают кабаки.
Я поглядел на часы — на них было без пяти одиннадцать — и покраснел, словно попросил у него документы. Пока Джонс ходил разыскивать стюарда, я взял книгу, которую он оставил в баре. Это было дешевое американское издание с голой девицей на обложке, развалившейся задом кверху на роскошной постели. Заголовок гласил: «Теперь или никогда!» На титульном листе было нацарапано карандашом: «Р.Дж.Джонс». Устанавливал ли он этой подписью свою личность или сохранял книгу? Я открыл ее наудачу. «Верить? — голос Джеффа хлестнул ее, как удар бича...» — В это время вернулся Джонс с двумя кружками светлого пива в руках. Я положил книгу и пробормотал с неуместным смущением:
— Sortes Virgilianae. [Вергилиевы прорицания (лат.); гадание по книге Вергилия «Энеида»]
— Чего-чего? — Джонс поднял кружку и, перелистав в уме свой словарь, по-видимому, отверг, как совсем устаревшее, «дай бог не последнюю» и выдал более современное: — Пошли-поехали? — Отпив глоток, он добавил:
— Видел, как вы беседовали с капитаном.
— Да?
— К этому старому черту не подступишься! Желает общаться только со сливками общества. — «Сливки общества» явно отдавали нафталином: на этот раз словарь его подвел.
— Ну, какие же я — сливки общества?
— Не обижайтесь. Для меня эти слова имеют особый смысл. Я делю весь мир на две части: на сливки общества и на его подонки. Сливки могут обойтись без подонков, а вот подонкам без сливок не прожить. Я — подонок.
— А что именно вы подразумеваете под этим словом? Наверно, и в него вы вкладываете свой особый смысл?
— У сливок общества — постоянный заработок или верный доход. Они на что-то сделали ставку, ну, как вы, например, на вашу гостиницу. А мы, подонки, добываем на жизнь где придется — в кабаках, в барах. Держим ушки на макушке и глазами не хлопаем.
— Значит, изворачиваетесь по мере сил, чтобы прожить?
— Частенько от этого и помираем.
— А что, сливкам общества изворотливости не хватает?
— Зачем им изворотливость? У них есть здравый смысл, ум, характер. А вот мы, подонки, иногда живем без оглядки, себе на горе.
— А остальные пассажиры, как, по-вашему, они подонки или сливки общества?
— Не могу определить мистера Фернандеса. Он может быть и тем, и другим. Да и аптекарь еще себя ничем не проявил. Ну, а вот мистер Смит — это уж настоящие сливки общества, первый сорт!
— У вас такой тон, будто эти самые сливки вам очень по вкусу.
— Нам всем хочется быть сливками общества, но бывают же такие минуты — признайтесь, старина! — когда вы завидуете подонкам? Временами, когда не хочется подводить баланс и заглядывать далеко вперед.
— Да, такие минуты бывают.
— И тогда вы думаете: почему мы должны за все отвечать, а они живут в свое удовольствие?
— Надеюсь, вы получите хоть какое-то удовольствие там, куда вы едете. Вот где полным-полно подонков — начиная с президента и до самых низов.
— Тем для меня опаснее. Подонок подонка чует издалека. Пожалуй, придется разыгрывать сливки общества, чтобы сбить их с толку. Надо приглядеться к мистеру Смиту.
— А разве вам мало приходилось разыгрывать из себя сливки общества?
— Не так уж часто, слава тебе господи. Для меня это самая трудная роль. Вечно смеюсь невпопад. Неужели это я, Джонс, — и рассуждаю в такой компании? Иногда даже пугаюсь. Теряю почву под ногами. В чужом городе страшно потеряться. А вот когда теряешься сам... Выпейте еще пива.
— Теперь я плачу.
— Я не уверен, что правильно вас определил. Когда я вас увидел там... с капитаном: заглянул в окно, проходя мимо... вид у вас был какой-то оробелый... Скажите, а вы часом не подонок, который разыгрывает из себя сливки общества?
— Разве знаешь себя? — Вошел стюард и стал расставлять пепельницы. — Еще два пива, — заказал я.
— Вы не возражаете, если я на этот раз возьму джин? От пива меня пучит.
— Два джина.
— В карты играете? — спросил он, и я подумал, что час искупления настал. Я осторожно осведомился:
— В покер?
Он что-то уж чересчур разоткровенничался. Почему он со мной так открыто говорил о подонках и о сливках общества? Наверно, догадывается о том, что сказал капитан, и прощупывает меня, пользуясь своей откровенностью как лакмусовой бумажкой. Может быть, он решил, что мои симпатии в данном случае не будут на стороне сливок общества. А возможно, и моя фамилия — Браун — показалась ему такой же липовой, как его собственная.
— Я не играю в покер, — осадил он меня, и его карие глазки весело заблестели: «Вот я тебя и поймал!» — Я не умею блефовать: в своей компании мне трудно хитрить. Единственное, во что я люблю играть, — это рамс. — Он произнес название игры, словно это была детская забава — свидетельство его невинности. — Вы играете в рамс?
— Раз или два играл.
— Я не настаиваю. Но нам бы это скоротало часы до обеда.
— Почему же не сыграть?
— Стюард, дайте карты. — Он бегло улыбнулся мне, словно хотел сказать: «Видите, я не ношу с собой крапленую колоду».
В общем, это и правда была по-своему невинная игра. Жульничать тут было не просто. Он спросил:
— Почем играем? Десять центов сотня?
У Джонса, как он мне потом рассказывал, в игре была своя система. Сперва надо заметить, как неопытный противник держит карты, которые собирается сбросить, и сообразить, можно ли выиграть кон. По тому, как противник раскладывает карты и сколько времени обдумывает ход, Джонс угадывал, хорошие у него карты, плохие или средние, и, если, по его соображениям, карты были хорошие, он предлагал пересдать, будучи заранее уверен в отказе. Это давало противнику ощущение превосходства и безопасности, отчего он начинал зарываться или затягивал игру в надежде сорвать банк. Даже то, как его противник брал карту и сбрасывал, говорило ему очень многое.
— Психология сильнее арифметики, — как-то сказал мне Джонс, и он действительно почти всегда меня обыгрывал. Мне надо было иметь на руках готовую комбинацию, чтобы выиграть кон.
Прозвонил гонг к обеду, Джонс выиграл у меня долларов шесть. Он, собственно, и не стремился к большему, чтобы партнер не отказался играть с ним снова. Шестьдесят долларов в неделю — доход скромный, но зато, по его словам, надежный, и он окупал курево и выпивку, Конечно, иногда он срывал куш и побольше — бывало, его противник презирал детскую игру по маленькой и требовал ставки в 50 центов за очко. Как-то раз в Порт-о-Пренсе я стал свидетелем такой игры. Если бы Джонс проиграл, сомневаюсь, мог ли бы он заплатить свой долг, однако и в двадцатом веке удача иногда улыбается смелым. Его противник два кона подряд объявлял capot [без взятки (фр.)], и Джонс встал из-за стола, разбогатев на две тысячи долларов. Но даже и тут он проявил умеренность. Он предложил партнеру отыграться и потерял на этом пятьсот долларов с небольшим.
— Нельзя забывать вот что, — как-то поведал он мне. — Женщины, как правило, не будут играть с вами в покер. Их мужья этого не любят — в этой игре есть что-то распутное и опасное. Ну, а в рамс по десять центов за сотню — тут можно обойтись карманными деньгами! И поэтому число возможных партнеров значительно увеличивается.
Даже миссис Смит, которая, я уверен, отнеслась бы неодобрительно к покеру, иногда заходила поглядеть на наши карточные бои.
В тот день за обедом — не помню, как об этом зашла речь, — мы заговорили о войне. Кажется, разговор затеял фармацевт; он сообщил, что был бойцом гражданской обороны, и не мог удержаться, чтобы не рассказать обычных историй о бомбежках, таких же тягучих и нудных, как чужие сны. На лице мистера Смита застыло выражение вежливого внимания, миссис Смит вертела вилку, а фармацевт все говорил и говорил о бомбежке общежития еврейских девушек на Стор-стрит (»Мы так были заняты в ту ночь, что никто даже и не заметил, как его не стало»), пока Джонс безжалостно его не прервал:
— Да, я сам однажды потерял целый взвод.
— Как это произошло? — обрадованно спросил я, подзадоривая Джонса.
— Не знаю. Никто не вернулся, некому было рассказать.
Бедный фармацевт только рот открыл. Он едва дошел до половины рассказа, а уже потерял всех своих слушателей; бедняга напоминал морского льва, обронившего свою добычу. Мистер Фернандес взял еще кусок копченой селедки. Он один не проявлял ни малейшего интереса к рассказу Джонса. Даже мистер Смит заинтересовался и попросил:
— Расскажите поподробнее, мистер Джонс.
Я заметил, что все мы неохотно прибавляли к его имени военное звание.
— Дело было в Бирме, — сказал Джонс. — Нас сбросили в тылу у японцев для диверсии. И взвод, о котором я говорю, потерял связь с моим штабом. Командовал взводом мальчишка, он не умел воевать в джунглях. А в таких условиях всегда sauve qui peut [спасайся кто может (фр.)]. Как ни странно, у меня, помимо этого, не погибло ни одного солдата, а вот этот взвод исчез целиком, словно ветром сдуло. — Он отломил кусочек хлеба и положил в рот. — Пленные никогда не возвращались.
— Вы воевали у Уингейта? [Уингейт (1903-1944) — английский генерал, воевал во время второй мировой войны в Бирме против японцев; знаток партизанской войны] — спросил я.
— Тот же род войск, — ответил он с обычной для него уклончивостью.
— И долго вы пробыли в джунглях? — спросил казначей.
— Да, понимаете, я как-то быстро приноровился, — сказал Джонс. И скромно добавил: — В пустыне я бы, наверно, сплоховал. Обо мне, знаете ли, шла слава, будто я издалека чую воду, как туземец.
— Ну, такой дар мог бы пригодиться и в пустыне, — сказал я, и он кинул на меня через стол мрачный, укоризненный взгляд.
— Как это ужасно, — сказал мистер Смит, отодвигая тарелку с остатками котлеты — котлеты из орехов, специально для него приготовленной, — что столько мужества и знаний тратится на то, чтобы убивать своих ближних.
— Когда мой муж выставлял свою кандидатуру в президенты, он пользовался в нашем штате поддержкой людей, которые отказывались нести военную службу.
— Неужели никто из них не ел мяса? — спросил я, и на этот раз миссис Смит поглядела на меня с укоризной.
— Тут не над чем смеяться, — сказала она.
— Это законный вопрос, детка, — мягко попрекнул ее мистер Смит. — Но если вдуматься, мистер Браун, неудивительно, что вегетарианство и отказ от военной службы часто идут рядом. Вот вчера я вам рассказывал о кислотности и о том, как она влияет на наши страсти. Избавьтесь от кислотности, и, фигурально выражаясь, вашей совести станет просторнее. Ну, а у совести есть потребность расти... В один прекрасный день вы не захотите, чтобы из-за вашей прихоти убивали ни в чем не повинных животных, а потом — может быть, неожиданно для самого себя — вы с ужасом откажетесь убивать себе подобных. А за этим уже возникает расовый вопрос и проблема Кубы... Скажу, что меня поддерживали и многие теософские организации.
— И Лига бескровного спорта, — подсказала миссис Смит. — Конечно, не вся организация. Но многие ее члены голосовали за мистера Смита.
— С таким количеством сторонников... — начал я. — Удивляюсь...
— В наш век прогрессивные люди всегда будут в меньшинстве, — сказала миссис Смит. — Но мы по крайней мере выразили свой протест.
И тут, как и следовало ожидать, началась обычная томительная перепалка. Ее затеял фармацевт; он тоже оказался представителем определенных кругов, хотя и не столь возвышенных. В качестве бывшего бойца противовоздушной обороны он считал себя фронтовиком. К тому же он был обижен: ему не дали досказать о бомбежках.
— Не понимаю этих пацифистов, — заявил он. — Они ведь не против, чтобы их защищали простые смертные, вроде нас...
— А вы нас об этом не спрашиваете, — мягко поправил его мистер Смит.
— Трудно понять, кто принципиально отказывается от военной службы, а кто просто трусит.
— Трус не пойдет за свои убеждения в тюрьму, — сказал мистер Смит.
Неожиданно его поддержал Джонс:
— Многие пацифисты мужественно несли службу в Красном Кресте. И спасли не одного из нас от верной гибели.
— Там, куда вы едете, маловато пацифистов, — сказал судовой казначей.
Но фармацевт настаивал пронзительным от обиды голосом:
— А если кто-нибудь нападет на вашу жену, что вы тогда будете делать?
Кандидат в президенты поглядел через стол на тучного фармацевта с нездоровым, бледным лицом и обратился к нему внушительно и серьезно, будто тот прервал его речь на политическом диспуте:
— Я никогда не утверждал, сэр, что с удалением избытка кислотности мы полностью избавляемся от всяких страстей. Если бы напали на миссис Смит, а у меня было бы в руках оружие, не поручусь, что я не пустил бы его в ход. Мы еще не доросли до того, чтобы следовать своим собственным принципам.
— Браво, мистер Смит! — воскликнул Джонс.
— Но я буду очень сожалеть, если поддамся своему порыву. Глубоко сожалеть.
В тот вечер, не помню зачем, я зашел перед ужином в каюту судового казначея. Он сидел за письменным столом и надувал презерватив, пока тот не стал величиной с полицейскую дубинку. Завязав конец ленточкой, он вынул его изо рта. Стол был завален громадными раздутыми фаллосами и напоминал свиную бойню.
— Завтра на судне концерт, — объяснил он, — а у нас нет воздушных шаров. Мистер Джонс посоветовал, чтобы мы пустили в ход вот эти штуки. — Я увидел, что на некоторых презервативах цветными чернилами намалеваны смешные рожи. — У нас на борту только одна дама, и я не думаю, чтобы она догадалась, из чего они...
— Вы забываете, что она — женщина прогрессивная.
— Тогда она не рассердится. Эти штуки — символ прогресса.
— Хоть мы сами и страдаем от избытка кислотности, нам не следует передавать ее по наследству нашим детям.
Он захихикал и принялся разрисовывать цветным карандашом одну из чудовищных рож. Под его пальцами надутая пленка жалобно пищала.
— Как вы думаете, в котором часу мы придем в среду?
— Капитан рассчитывает причалить под вечер.
— Надеюсь, мы сойдем на берег до того, как выключат свет. Его, наверно, еще выключают?
— Да, вы сами увидите, там лучше не стало. Наоборот, еще хуже. Теперь нельзя выехать из города без разрешения полиции. На всех дорогах из Порт-о-Пренса заставы. Боюсь, что вам не добраться до вашей гостиницы без обыска. Мы предупредили команду, что если они пойдут в город, то только на свой страх и риск. Конечно, они все равно пойдут. У матушки Катрин всегда открыто.
— А что слышно новенького о Бароне? — Так для разнообразия иногда называли президента вместо Папы-Дока: мы оказывали честь этой нелепой, убогой особе, наградив его титулом Барона Субботы — героя негритянских поверий, который бродит по кладбищам во фраке и цилиндре, дымя большой сигарой.
1 2 3 4 5