На всякий пожарный… А вдруг на «лапше»-то кусок кассеты высокоактивной окажется… Струей не смоешь… Придется клещами тащить… – Фомич испытующе глянул на Диму.
Тот часто бил костлявым огромным кулаком правой руки по плоской левой ладони.
– Нейтрон его в хобот, Фомич! – крикнул Дима, перекрывая, казалось, уже притупившийся и даже охрипший гул ревунов.
«От такого рева мембраны не только в ушах – в самих ревунах полопаются», – усмехнулся Фомич.
– Я выдерну энту твою кассету, как гнилой зуб из пасти! – не унимался Дима.
– Ну-ну!.. – сказал Фомич неопределенно. Мол, посмотрим.
А Федя и Вася Карасев уже вырезали из листового двухмиллиметровой толщины свинца большой лоскут наподобие буквы «икс» с завязками на острых концах в виде удлинений.
Конечно, можно было подготовить выкройки заранее, но Фомич тогда еще точно не знал, кто пойдет «наперехват».
– Эт тебе, Дима, чтоб наследственный механизм не спалить и себя в сохранности до дому донести, – заботливо говорил Вася Карасев, старательно работая ножницами по металлу.
– Мне-т что! – огрызался Дима, продолжая долбать кулаком по ладони. – У меня наследственный механизм с гулькин нос, а вот те, Карась, свое сокровище поберечь бы… Ха-ха-ха! – нервно загырготал Дима.
– Ладно, ладно… – серьезно сказал Вася, вставая с свинцовой выкройкой в руках. – Давай на примерку, герой!
– Я истесняюсь! Го-го-го! Щекотно! – взвизгнул Дима.
Свинцовые плавки приложили, обжали податливый свинец по форме тела, которое обрело в свинце атлетическую внушительность.
– Илья Муромец! – вскрикнул Вася и с силой шлепнул Диму по свинцовому заду, оставив на свинце вмятину и взвыв. – Ну! Свинцовая твоя попа! Всю руку отбил!
– Прошу, Фомич, телесное повреждение зафиксировано! Полкуска сними с Карася! Го-го-го! – орал Дима.
– Ишо не все!.. Дай-ка я тебе пелеринку примерю! – Вася накинул Диме нагрудник, привстав на цыпочках. Обжал по форме груди. Подумав, просунул руку и обда-вил свинец на кулаке сначала справа, потом слева. Получились выпуклости, похожие на женскую грудь. – Вот теперь будет самый раз! – вскрикнул Вася, и все четверо разом захохотали.
В мощный, басовитый гул ревунов и впрямь вкралась хрипотца. Мембраны не выдержали и кое-где, похоже, треснули. Бычий рев стал отдавать гнусавинкой.
Дима кокетливо прошелся перед друзьями, игриво вертя задом.
– Э-ге-ге! Осторожней! – рявкнул Фомич. – Порвешь спецовку! Чай, не на Бродвей собрался.
Вдали коридора показался смешно бегущий дозиметрист с подзорной трубой.
– А ну дай сюда! – выхватил трубу Пробкин и подошел к краю дверного проема. Настроив трубу на резкость, он высунулся за срез стены.
«Так и есть!.. – думал Фомич. – Три обломка ТВЭЛов в куске дистанционирующей решетки… Килограмма на четыре потянут…»
Оборванные куски ТВЭЛов и огрызок дистанционирующей решетки имели ржаво-коричневый цвет накипевших на них продуктов коррозии.
– Сколько от них светит вплотную? – спросил Пробкин дозиметриста.
– Восемь тысяч рентген в час… Не меньше… – ответил Цариков, многозначительно глядя на Ивана Фомича.
«Пугает… – зло подумал Фомич и тут же про себя огрызнулся: – Не испугаешь…»
Он прикинул, что Диме придется сделать при его длинных костылях три-четыре прыжка до «бонбы». Это три секунды… Столько же времени уйдет на то, чтобы зацепить клещами эту фиговину… Пять прыжков до бассейна выдержки… Итого… Самое большее, если не споткнется и не упадет… пятнадцать секунд… Те же тридцать пять – сорок рентген. Да еще свинцовый панцирь… В те далекие, бомбовые времена так не прикрывались.
Тягучая обида на какое-то мгновение охватила его, заволокла глаза мутной пеленою. Невосполнимость утраченного им в жизни вдруг ощутилась жгучей физической болью, но… Но это было только мгновение.
– А глаза?! Голова?! – вдруг спросил дозиметрист, будто читая мысли Пробкина.
Но Фомич уже не слушал его.
Много, много лет он, Пробкин, прикован к ядерному делу. Сросся с ним душой и телом. Его уж не оторвать, не испугать, не переубедить…
– Дима-а!.. Вперед! Быстро! – зычно приказал Фомич. – И чтоб не спотыкаться!.. Одна нога здесь, другая там!.. Зенки-то особенно не пяль!.. Обожгешь!
«Все слышит, старый…» – подумал дозик и в смущении отошел в сторону.
Дима наклонился, ощутив, как ребра свинцовых плавок больно надавили в паху, быстро схватил клещи, на рукояти которых были наткнуты щитки из листового свинца для защиты рук от радиационного ожога, сделал дикие глаза, рот его свело злобной судорогой.
– Ну, шкура барабанная! – исторг он из груди и ринулся вперед, длинноногий атомный рыцарь, в латах-плавках и нагруднике с рельефно выступающими бугорками свинцовых грудей, отчеканенных Васей Карасевым на собственном кулаке.
И без того короткие штанины белого лавсанового комбинезона, поджатые в паху свинцовыми плавками, натянулись еще сильнее и оголили мосластые щиколотки.
Длинные, циркулями, ноги его в черных растоптанных бутсах казались какими-то беспомощно добродушными, неуклюжими и как бы неспособными к решению той сложной и опасной задачи, которую предстояло выполнить.
Вытянутое лицо Димы, несколько посеревшее от волнения, несмотря на зловещую гримасу, казалось потерянным, теряющим целеустремленность. Но угрожающее «Нейтрон твою в корень!» то и дело слетало с искривленных и подсохших синеватых губ Димы, словно подхлестывающий удар хлыста.
Белый лавсановый чепец, очень новый по сравнению с комбинезоном и не потерявший еще своей угловатой формы, был велик ему и глубоко налез на уши, почти полностью прикрыв морщинистый, в коричневых пятнах лоб.
Черные, с сильной проседью пряди волос сильно выступали из-под чепца, особенно сзади, над воротником.
– В открытый космос идешь, Дима! – крикнул дозиметрист Цариков, и глаза его, какие-то странно открытые и налитые светлой кровью, удивленно и вместе с тем с уважением глядели на Диму. – Одумайся! Звезду ведь голыми руками хватать идешь!..
Но Дима уже не слышал его. Он шептал что-то, неслышное сквозь бычачий вой ревунов, словно прицеливался на кусок искореженного ржавого металла, нашпигованного высокорадиоактивным ядерным топливом, испускающим губительные нейтроны и столь же губительные жесткие гамма-лучи.
Цариков-то был прав. В центральном зале и впрямь в этот миг был открытый космос. Густо ионизированный излучениями и насыщенный аэрозолями воздух ощущался очень сухим, каким-то чересчур прозрачным и вместе с тем будто мерцающим и струящимся. Да и воздухом ли был этот непривычный и губительный для человека ионизированный газ?
– Не сбивай с панталыку! – рявкнул Фомич, гневно сверкая на дозика налитыми кровью белками. – А то сам иди! Умник выискался!..
Цариков испуганно отпрянул, а Дима, словно ждавший окрика как приказа, нырнул в открытое космическое пространство центрального зала.
Неожиданно для Фомича Дима пошел не прыжками, не бегом, а быстрым деловым шагом, даже несколько небрежно, точно спешил куда-то далеко по срочному делу.
Свинцовой тяжести доспехов он не ощущал, весь казался себе настолько легким, словно легче воздуха. Будто и вправду обрел вдруг невесомость в открытом космосе.
Он шел, испытывая все нарастающее чувство непонятной веселости. Начиналось то самое «нейтронное похмелье», вызванное интенсивными излучениями, которое много позже вспоминалось с бравадною усмешкой и тайной гордостью, мол, «смертельно, а весело…».
Дима деловито и спокойно схватил клещами обломок топливной сборки, несколько раз изрядно дернув его, высвобождая от зацепа за тонкую нержавеющую трубку, поднял перед собой на вытянутые руки и, осторожно ступая, прошел к бассейну выдержки и вместе с клещами бросил кусок «звезды» в воду.
Все время, пока он делал это, ему казалось, что стояла страшная тишина. И только тогда, когда он увидел брызги воды и услышал чавкающий звук упавших з воду предметов, глухота как бы отошла, оглушительный гром ревунов с гнусавым потрескиванием навалился на него, он вздрогнул и побежал, в несколько прыжков достигнув двери.
– Сорок пять секунд! – сказал Фомич, смущенно поглядывая на Диму. Потом будто опомнился, быстро подошел, обнял товарища: – Ну, Димыч, спасибо! Удружил!
Дима виновато моргал глазами:
– Будет, Фомич! Это нам запросто! Как два пальца…
– Сто рентген! – выкрикнул Цариков, нервно прохаживаясь вдоль стены. – Вы с ума сошли! Неужели для вас деньги дороже жизни?! – Он в упор смотрел на Фомича, и во взгляде, и во всем облике его вновь засквозило то самое ненавистное Фомичу барское какое-то превосходство, может быть, даже в том, что вот они, ремонтники, своею охотою взявшие на себя грязное ядерное дело, на сто рентген ближе к смерти, чем он, Цариков.
Бульдожьи щеки Фомича отвисли еще больше, складки углубились, лицо посерело. Он смотрел на Царикова набычившись, кровяными глазами.
– Ты мне поговори! Трухлявая твоя душа! Ты мне поговори! Что нами движет – тебе не понять! Не дорос!
– Мое дело – не допускать переоблучения! – сказал Цариков с достоинством.
– Путаешь божий дар с яичницей! – сказал Фомич уже вяло и махнул рукой. Но вдруг взревел: – АЭС должна работать! Понял, дурила?!
Цариков снова скис и растерянно заморгал глазами.
– Димыч? Тама больше кусков топлива нема? – спросил Пробкин.
– Нема, Фомич!.. Труха на «Елену» просыпалась. От нее и гудить!
– Меряй! – крикнул Пробкин Царикову.
– Триста рентген! – доложил тот и отошел от проема.
Фомич снова растроганно обнял Диму:
– Друг ты мой! Сделал дело! – и прижался к его свинцовой груди. – Ну и буфера у тебя, как у паровоза!.. А ну, Карась, сними с Димыча свинчатку!
А Федя тем временем без какого-либо напоминания схватил вдруг брандспойт и, поливая перед собою мощной струей воды, словно строча из автомата, ринулся вперед, в глубину центрального зала.
Вася Карасев стал подталкивать мокрый и твердый, как бревно, пожарный шланг, помогая товарищу. Подойдя почти вплотную к сгоревшему технологическому каналу, Федя завел струю сквозь решетку труб, стараясь смыть из-под нее ядерную труху в сторону трапа под плитным настилом реактора.
Гул ревунов неожиданно стих. Остался только шуршащий и хлещущий шум воды. Федя закрыл кран.
В центральном зале наступила глубокая тишина, и сквозь будто заложенные ватой уши услышал он вдруг какие-то странные, как бы по-новому звучащие, дорогие ему голоса товарищей. Хрипловатый, со стреляющим покашливанием смех Фомича, гудящий басок Димы, тонкий голосок Васи Карасева.
Все они гурьбой шли ему навстречу, а дозик за их спинами встал в проеме двери в какой-то неуверенной, смущенной позе.
Гвардейцы ядерного ремонта смеялись, похлопывали друг друга по плечу, выкрикивая:
– Аи да мы!
– Я всегда говорил, – мягко и как-то вкрадчиво начал Фомич, – наша работа – самая главная!.. А что, мальчики?.. Куда ни кинь – хирурги мы!.. Вырезали атомному реактору аппендикс, промыли кишки, а?.. Пусть себе живет!.. Пусть живет!.. Энергия еще никому лишней не была… – Фомич вдруг замолчал.
Они уже вышли из центрального зала, шли по длинному коридору, пол которого был облицован желтым, покрякивающим под ногами пластикатом. Эйфорическое состояние, казалось, беспричинной веселости, вызванное облучением, переполняло их.
Дозиметрист задумчиво брел сзади, несколько поотстав, неся в руке радиометр на длинном ремне и почти волоча прибор по полу. Странное, какое-то смешанное чувство негодования, удивления и еще чего-то необъяснимого испытывал он.
– Теперь, Карасик, твой черед… – нежно сказал Фомич. – Внизу, под реактором, тоже космос… Надо резануть сваркой «гусак»… – И, обернувшись, крикнул: – Эй, Цариков-императриков, не отставай! Тебе тоже дело есть!
Цариков ускорил шаг.
Ложность его положения заключалась в том, что он должен был обеспечивать обслуживание бригады ремонтников, фактически только регистрируя дозы и докладывая радиационную обстановку. Все остальное было за пределами его прав. Добровольцы сами решили свою участь, и ему было приказано не мешать.
– Так что… ты уж, Карась, не подведи… Постарайся… – наставлял Пробкин. – На этом и кончим сегодня.
А сам подумал: «Сегодня – да… А завтра еще Булову помочь надо… Надо…»
– Знаю, знаю, Фомич, – сказал Вася Карасев, тоже очень ласково, согласительно, – все будет путем… Будь спок…
Фомич не стал уточнять, что в «гусак» во время извлечения разрушенной урановой топливной сборки осыпались обломки ядерного горючего. Оттого и «космос» там… Карась и сам все это знает. Что говорить…
– Нейтрон ее в печень! – возбужденно крикнул Дима, находясь еще под впечатлением проделанной работы. – Она, курва, зацепилась за трубку КЦТК (контроля целостности технологических каналов), так я ее, гаду, выдрал, как гнилой зуб из пасти, и…
Федя шел рядом вразвалку, огромный, сильный, будто сопровождал товарищей, и все усмехался чему-то своему. А еще и от хорошего чувства к Фомичу, к его какой-то открытой беззаветности в деле, несмотря на все кажущиеся увертки и хитрости. Он-то уж точно знал, что, если б ремонтники не захотели, не пошли бы… Это уж точно… И Фомич это знал… И теперь видно было – благодарен он им… И любит их… Вон то и дело стреляет любящим взглядом то на одного, то на другого. Шебуршится.
Федя снова усмехнулся чему-то своему. Асимметричное лицо его было добрым и чуть усталым.
5
С отметки плюс двадцать четыре четверо ремонтников и дозиметрист Цариков спустились по лестничным маршам, облицованным грязноватым на вид пластикатом, на отметку ноль.
Пластикат покрякивал под каблуками, суховато пришлепывал по набетонке, испускал из себя тошнотный запах дезактивирующих растворов, которыми промывался ежедневно по нескольку раз на день.
Фомич все так же вкрадчиво и мягко, словами точно лаская товарищей, рассказывал, все больше теперь обращаясь к Васе Карасеву:
– Там уж, Васек, все припасено. «Штурмовая» машина – что тебе средневековое орудие для взятия крепостных стен. Любо-дорого! Хе-хе!.. У меня, мальчики, все припасено. Счас побачите.
Ремонтники знали, что Фомич последние пару дней все что-то мастерил внизу втихаря с другими людьми. Таскали туда уголки, швеллера, приволокли откуда-то и стащили вниз компактную четырехколесную тележку, стальных труб да листового свинца черт-те сколько…
Догадывались, конечно, что именно Фомич там мастерит, но как все это будет выглядеть – не представляли.
А Фомич все ласкал Васю. Ох и хитер старик! Хитер же! Подумывали себе ремонтники, а самим было приятно. Ласка, она свое делала. А уж совещательность и вкрадчивость голоса Фомича и вовсе кстати ложилась в распаленные нейтронами и гамма-лучами души ребят.
Слова Пробкина как дрова в топку попадали. В взвихренных душах и полуобезумевших головах его товарищей все круче и быстрее разгоралось удальство, бешеней взвивались безрассудная смелость и бесстрашие. Мышцы вздувались какой-то чрезмерной допинговой силой. Тела скручивало от желания действовать.
Фомич знал об этом, испытав за многие годы подобное состояние не единожды, и знал также, что «струна» вдруг может лопнуть, что надо не перебрать, что надо успеть в самый раз.
То и дело взгляд Фомича терял масло ласки, становился острым, прицельным, оценивающим.
Более всех дергался Дима. Он нервно перебирал угловатыми плечами, дико гримасничал, слишком быстро долбал правым кулаком по левой ладони, приговаривая себе под нос все убыстряющейся скороговоркой:
– Б-бляха муха! Где наша не пропадала! Где наша не пропадала! Ла-ла-ла! Зуб из пасти! – глаза его горели безумием. В них было предельное напряжение, которое странно было видеть у человека, в группе с товарищами, не торопясь, спускавшегося по лестничным маршам.
«Ох уж эти нейтроны!» – с беспокойством подумал Фомич.
Когда они достигли нулевой отметки и ступили на площадку, облицованную нержавеющей сталью, «струна» вдруг лопнула.
Раздался дикий выкрик, похожий на затяжной, с трубным, утробным звуком вдох воздуха, и Диму начало рвать.
Он уперся руками в металлическую облицовку стены и, то закидывая с подвывом, то опуская голову, плескал рвоту на стену. Рвотная масса уже обтекла бутсы, и он стоял будто в трясине, маслянисто блестевшей в лучах светильника…
Дозиметрист Цариков, сильно отставший, свалился вдруг на голову, коршуном закружился, затопотал ногами по железному полу.
По-женски красивое припухшее лицо его ярко раскраснелось на скулах. Он поначалу бубнил что-то, заикаясь, непонятное, но затем голос его обрел крепость, стал металлическим, басовитым, а там уж и вовсе раскатным:
– Да что ж вы делаете?! За что здоровье кладете?! Окаянные!.. Неужто жалкая тыща-другая дороже вам самой жизни человеческой, одной-единственной данной нам?! Да если б не ваша дурацкая воля добрая, так… я бы вас… да поганой шваброй, да по шеям, по шеям… – Он потрясал в воздухе радиометром, весь конвульсивно дергался в гневе, враз раскидав свои серые, захмелевшие в неподдельном негодовании глаза в разные стороны, то есть перед собой ничего из-за истерики своей не видел и мог ненароком долбануть кого-нибудь по черепу радиометром.
1 2 3 4 5 6 7