Пока он шел к ней по ковру, – с опаской, будто ступая по ненадежной поверхности, где немудрено поскользнуться и потерять ненароком чувство собственного достоинства, – его охватило желание, смешанное с раздражением, но сильное.
– Алиса, – сказал он, не очень понимая, что говорить дальше.
Она снова посмотрела на него.
– Ты был очень груб с Филом, – сказала она.
– Груб? – повторил он.
– Почему ты грубил ему? – сказала она таким тоном, будто задавала вопросы из катехизиса.
Он чуть было не ответил: «При сложившихся обстоятельствах я имел право быть грубым», но промолчал. Подумал: она сердится, потому что я сказал этому балбесу то, что должен был сказать. Она не верит, что я и вправду поеду домой. А я поеду.
– Почему ты грубил? – терпеливо допытывалась она.
Он почувствовал глубоко в груди крохотное ядро слепого, безотчетного гнева. Оно ширилось, росло внутри него безмолвно и слепо.
– Раньше ты никогда себе такого не позволял.
– Если я был груб с мистером Албертом, то мне очень жаль, – он осторожно взвешивал каждое слово. – Уверяю, у меня были самые добрые намерения.
Желание вернулось, глубокое и опасное, но как бы действующее против его воли. Нечто подобное чувствует человек, которому хочется сковырнуть болячку: то же любопытство, то же стремление посмотреть, что же под ней, испытать боль.
– Алиса, – сказал он, слыша себя как будто издалека, и обнял её за плечи. Поцелуй не достиг её губ; щеточка усов прижалась к её мягкой щеке.
Он не понял, сама она высвободилась, или его ладонь просто соскользнула с её плеча. И вот она поднимает руку и прикладывает к виску – этот обреченный жест всегда порождал в нем ощущение собственной неполноценности.
– Я очень устала, – сказала она.
– Да, – согласился он, – вид у тебя утомленный. – И порадовался, что не сказал минутой раньше «я люблю тебя» и теперь не испытывает унижения.
– Спокойной ночи, – сказала она и пошла прочь, мимо стула, на котором просидела весь вечер, мимо стола, где стоял его пустой стакан, к двери. Черный шифон волновался и трепетал при каждом шаге.
Он смотрел на дверь, за которой она скрылась. Слова сами собой сложились у него в голове, и он почувствовал такое удовлетворение, что едва поборол соблазн произнести их вслух. Я оказал бы неоценимую услугу моему юному другу мистеру Алберту, если бы сказал, что Алиса Дарлимпл холодна как змея. Он окинул взглядом комнату. Потом, оглядывая комнату, где предметы с её уходом, казалось, вновь потеряли свою четкость, он гадал: а что бы она ответила, как бы восприняла его слова, если бы он все же сказал «я люблю тебя».
Он медленно вышел в прихожую. Наверху зажегся свет, раскидав по первому этажу тени и угловатые световые лоскуты, словно колоду гигантских призрачных карт. Не поднимая глаз, он прошел к двери своего кабинета, открыл её и щелкнул выключателем. Большая бронзовая лампа на столе в центре комнаты пролила поток яркого света на оказавшиеся в пределах её досягаемости предметы: лоток для ручек, уложенных друг подле друга с педантичной аккуратностью, бронзовый чернильный прибор, кожаный футляр для очков. В тени, за гранью света, как сплошная кирпичная кладка некоего безглазого сооружения, тянулись ряды книг.
Он уселся за стол, вынул из футляра очки; тщательно протер белым носовым платком; надел. Открыл лежащую перед ним книгу. Он едва ли осознавал, что произвел ряд таких привычных действий; даже слегка удивлялся, когда до него доходил смысл слов, напечатанных на странице. Как будто внимание его к концу предложения настолько ослабевало, что приходилось говорить: «Так, хорошо, это я прочел».
Он старался следовать за словами, которые четко маршировали от одного края страницы к другому, строка за строкой; но перед глазами у него настойчиво вставали лица. Он различил открытое лицо Фила Алберта, окруженное дорогим, пышным меховым воротником пальто, и за ним другое лицо, смутное, незнакомое, безымянное, лицо девушки, чье тело утопало в шелку и мехах. Лица застыли над маленькими немигающими дисками приборов на приборной доске, которые говорили: все в порядке, все в порядке, а яркие лучи фар вспарывали снежную дорогу и тьму, несущуюся навстречу лицам.
Лица то появлялись, то пропадали между словами на странице, между предложениями, как между спицами медленно вращающегося колеса. Танцы-шманцы-обжиманцы, подумал он. Внезапно он понял, что давно пытался вспомнить это выражение, которое слышал от студентов. Он едет на Бермуды, подумал он, и в голове его замелькали картины, которые он видел в рекламе туристических фирм, мужчина и женщина верхом на лошади, в ярких одеждах, скачут по белому пляжу, вдоль синей воды. Бермуды, думал он, а я поеду домой. Хоть и не поверила мне Алиса, я все равно поеду домой. Он почувствовал удовлетворение и удивился тому, как он, оказывается, сильно соскучился по дому.
Он пытался понять слова на странице, но разум, как нервные пальцы, ронял их. Ветер, гулявший по широкой долине реки Миссисипи, обрушивался на город, на дом, швырял из тьмы редкие, заблудившиеся снежинки, а он все сидел за письменным столом, под бронзовой лампой, в круге ровного света. И раньше, чем до него стал доходить простой, успокаивающий смысл слов перед глазами, он понял, что навсегда останется здесь, в Рассел Хилле, штат Иллинойс, в этом унылом, претенциозном маленьком колледже на равнине, в этом доме с ворчащим холодильником и рядами книг; что в это Рождество, как и во все прочие, он не поедет домой; что женщина, спящая сейчас наверху, где горит одинокий светильник, принадлежит ему, и только ему; и что Фил Алберт, который на самом-то деле не имеет к ним никакого отношения – к Джорджу Дарлимплу и Алисе Боган Дарлимпл, – уедет от них навсегда: ускачет верхом с улыбкой на открытом лице, по белому пляжу, вдоль синей воды невстревоженных островов.



1 2