Может, Витя и пообвыкся бы, может, и понял бы значение своего поста, но тут, как на грех, в помещение вломились два шофера и прямо к нему.
- Где тут бабы?
Витя заледенел.
- Нету тут, - сказал, разрывая онемевшие голосовые связки.
Дверь за его спиной отворилась, и, черт бы их задавил, вышли две немки: одна постарше, другая молоденькая.
- Кюхен, - сказали они строго.
Витя покраснел, пожелтел, посинел от прихлынувшего к лицу стыда.
- Вперед, арш! - сказал он грубо и хрипло. - Расступись, говорю!
- Сука! - удивленно пробормотали шоферы. - Жалко тебе?
- Не приказано! - крикнул Витя.
Немки в кухне принялись варить кашу. Старшая сунула Вите кастрюльку, чтобы подержал. Витя кастрюльку ту взял, подержал немножко, затрясся и грохнул ее об пол.
- Официр! - закричала немка.
Он наставил на нее автомат.
- Я на посту. Я часовой и нихт кастрюлька! Их бин вам не прислуга.
Немка погрозила ему кулаком. Ее белые губы пробормотали что-то обидное. Шоферы, просунувшись в кухню, скалились.
- Сержанта вызову! - закричал Витя истошным криком. Шоферы пропали из его глаз, растворившись в слезах. Витя глаза вытер - шоферы появились снова. Краснорожие от смеха. От них воняло бензином и табаком.
- Бедняга, - сказали они и смылись.
Харч на столе был поразительный, как на рекламе дорогого ресторана. Вин и наливок много.
Настины братья сняли пиджаки. Сидели развалясь. Настины золовки полулежали. В улыбках, в красоте сервизов, в аромате дыма чувствовался во всем достаток.
Настин отец, Олег Данилович, был угрюм. Он любил Настю и не радовался ее замужеству. Крупная голова, короткая челка делали его похожим на Хемингуэя. Лауреатская медаль - скромно - на сером модном пиджаке. Золотистые обои. Импортные.
У него было два спецпиджака: один на День Победы, в орденах и медалях, тяжелый, как набор амбарных гирь. Другой - по высшему разряду интеллигентный, с одной медалькой.
Олег Данилович относился к Виктору Ивановичу снисходительно, как старший. Он считал его и Вениамина Шарпа придурковатыми, но доверял. Делился мыслями.
"Критика - это современный способ жить. Для дураков, ребята. Плюйте на все, нужно чаще расшлаковываться. И нечего считать себя венцом творения. И человек, и паук всего лишь форма существования белков. Я бы, ребята, застрелился - имею наган. Но хочется досмотреть это кино до конца. А вдруг Чапаев выплывет..."
"Из всей моей родни я признаю отца и вас с дядей Веней, - говорит Настя. - Я хочу родить Сережу".
А Сережа шагнул в пустоту, отстреливаясь. Последнее, что он видел, было синее море и белые птицы. Белые птицы и белые облака. Белые птицы падают в море. И, не долетая до воды, превращаются в черные тени...
Шарп натанцевался. Пришел.
- Славяне, - сказал, - с нервами стало плохо. Если человек кричит на продавщицу, хоть она того и заслуживает, - стало быть, у человека уже нету точки опоры.
А какая-то женщина размером с кабинетный рояль, прислоненный к стене, говорит Шарпу:
- А я? Плевала я на эту точку. Дайте мне Архимеда - и я для него переверну мир.
- Я вам Архимед, - говорит ей Венька Шарп, и они с роялью скачут танцевать.
А у Сережи не было точки опоры. Но, может быть, в тот момент Сережа подумал о Насте.
Гости, особенно лысые мужья золоченых старух, улыбались Виктору Ивановичу. Они, разумеется, знакомились на каком-нибудь празднике этого дома. Они желали поговорить, может даже поспорить об Илье Глазунове, вытеснившем экстрасенсов и летающие тарелочки.
Виктору Ивановичу говорить не хотелось, тем более спорить. Ему осточертело спорить. При появлении оппонента он налаживался соглашаться, настраивался на состояние некой резонансной эйфории, иначе с первых же слов у него начинал тяжелеть камень за пазухой. А было жаль тратить этот камень на одного хама - Виктор Иванович лелеял булыжник для всего человечества. Он глядел на свадебных гостей через пузырчатое вино - кивал, улыбался. И был одинок.
После каши старшей немке захотелось "аборт". Витя закричал на нее:
- Какой тебе тут аборт?
Она, не стесняясь, объяснила, даже покряхтела и все повторяла: "Официр. Фельдфебель. Смирна!"
- Тебе в туалет? - спросил обалдевший от ее натисков Витя.
Немка кивнула.
- Пойдем, - сказал он. - А ты? - он сунул голову в комнату. Молодая валялась на кровати, задрав полные стройные ноги на спинку. - Ты замкнись изнутри. Ключ - ферштеен? Замок! - Он ткнул автоматом в ключ, торчащий в двери.
Уборная в доме не работала, ее захватил шифровальщик за неимением другого укромного места. Действующая уборная была во дворе - сколоченная наскоро будка с двумя дверями. Витя подвел немку к букве "Ж", захлопнул за ней дверь ногой и стал на пост, озираясь вокруг лютым волком.
И сразу же вблизи него возникли двое танкистов. Здоровенный в перемазанном шлеме и разодранном комбинезоне вел под руку раненого. Он спросил голосом водосточной трубы:
- Пацан, где тут фрау? Где они тут ховаются?
- Нету их, - просипел Витя.
Немка тотчас вышла, оправляя светлую юбку.
- Я бы тебя, вошь, танком раздавил, - сказал здоровенный. - Жалко, танк сгорел.
Тут появился сержант.
- Кругом марш, - сказал он танкистам.
- А ты, ублюдок, не кричи. Мы тебе сейчас "кругом марш" устроим. Танкисты принялись закатывать рукава, но сержант подошел к ним вплотную и объяснил с усталой симпатией:
- Это вы ублюдки. Ты, Вася, раненый, тебе рыло начистить нельзя. А ты, Пошехонцев, тебя вчера прогоняли? Прогоняли.
- Танк сгорел, - сказал Пошехонцев. - И не ори. Провожу Васю в санбат и зайду пообедать. У вас, курвецов, повар хороший. - Он шлепнул немку по заду крепкой ладошкой. Она взвизгнула, замахнулась на него. Он отбежал, здоровый и громкий, как утренний бык.
Сержант проводил Витю и немку в дом, взял стул и уселся возле двери.
- Ничего, - сказал он. - Не тужи. И это, понимаешь, понимать надо. Такая война. Тут, понимаешь, две бабы застряли, дуры, а солдат в наступлении неудержимый, может, последний час живет. Тем более танкист. Командир взвода командиру бригады донесение сделал по рации. Комбриг примчался на танке - учредил трехсменный пост и все тут. Тут, понимаешь, расстрелом пахло. - И, уже уходя, сержант добавил: - Придет пехота, мы вперед рванем...
Сержант отправился по своим делам. Витя остался на боевом посту с неуспокоенной душой. Он глядел в окно на старинный и прекрасный, как ему казалось, город. Витя о себе думал. И о немках. Но больше всего о пехоте.
Свадебные старухи густо напудрены. Сидят сплоченным коллективом лакомящиеся гиппопотамши. Правда, была одна старушка, худенькая, беленькая, - старушка-инженю. Подруга Настиной матери еще по школе. У нее никого не было: ни родственников, ни друзей, ни соседей. Вокруг нее были только тени, как вокруг Виктора Ивановича. Настя эту старушку почему-то терпеть не могла. Ее обожали Настины братья. Олег Данилович смотрел на нее исподлобья. Называл ее шепотом "стальная вошь".
Виктор Иванович опасался ходить близко к светлым стенам домов или к светлым заборам, тогда тень его шла рядом, словно посланная за ним. При всей своей привлекательности, напудренности и завитости старушка-инженю имела что-то общее с тенью на белой стене.
Другое дело - тени белых птиц на воде. Там другие законы природы...
Старухи говорили авторитетно. До Виктора Ивановича долетало:
- У меня подруга занимается йогой. Ей восемьдесят четыре. Маразм. И никакого радикулита. Все зубы целы.
- Все равно, американцы уже нас перегнали по нравственности. Они создали фонд, чтобы выдавать премию невестам, сохранившим невинность до брака.
- А нам это на кой? Я за неделю до брака с таким парнем пошла умереть не встать. До сих пор как вспомню, так молодею. А муж - на хрен надо...
- Тише вы, дуры. Невеста вот... Ах, Настенька. Ах, Настенька...
Невесту старухи встретили, как сладкоежки торт. Стали ей всего желать. Особенно напирали они на приобретение жизненного опыта. Но тут старушка-инженю взмахнула ручками.
- Не нужно, Настенька, тебе опыта. Опыт - это утраты. А ты рожай и никого не теряй. Пусть лучше ты будешь неопытная, но счастливая.
- Да, - сказала старуха, говорившая о йоге. - Для здоровья нужна не аэробика, а хорошая жизнь.
Старухи тихо загудели. В их гудении Виктор Иванович не уловил согласия.
Он глянул на Олега Даниловича. Тот сжимал бокал, как гранату. Он глянул на зятя Алика. Зять сидел в пустом пространстве. Угрюмый.
Он глянул на Настиных братьев. Братья рассматривали гостей сквозь прорезь прищура. И усмехались.
Пришел запыхавшийся Шарп Вениамин Борисович.
- Интересную мысль поведала мне эта рояль. Когда по телеку рассказывают о двадцатилетних футболистах, называют их "юниоры", объясняют, что организмы у них хрупкие, психика ранимая. Когда говорят о двадцатилетних солдатах, называют их "старики". Психика - будь здоров. Афганцы - герои. Организмы из нержавейки... Ты бы, Витя, поел. С чем тут действительно хорошо, так это с закусками. Как в мирное время. Вообще, Витя, телек способствует. Смотришь его, видишь чужую жизнь и сам как бы перебазируешься на Каморские острова. А Ленинград этот, хрен его знает где? В какой-то дальней мгле. И жаль тебе этих ленинградцев. Иногда до того засмотришься, что даже крикнешь: "Анисья, пива!" А эта чертова девка Анисья, она же шоколадного цвета... Это, Витя, синдром Сенкевича.
Шарп, наверное, тоже видел белых птиц. Белые птицы падают с неба. Не долетев до воды, исчезают. Остаются их черные тени на синей воде. Тени поднимаются вместе с паром и где-то там, наверху, вновь становятся белыми птицами. Круговорот теней в природе.
Шарп подвинул Виктору Ивановичу севрюгу - все блюдо. Старухи посмотрели на него без порицания, наверное севрюги было много.
Но тут в севрюгу воткнулась вилка. Три толстенных ломтя перекочевали с блюда в чужую тарелку.
Серебряная вилка в крепкой руке. Загорелая рука в белоснежной манжете. Манжета с запонкой - фианит. Зять! То есть молодой муж в костюме с иголочки. Костюм сверкает металлом - ткань такая.
- Извините, я к вам присоединяюсь насчет севрюги. - Запихал в рот кусок и говорит: - Настин папаша, барин чертов, специально вас на свадьбу пригласил, чтобы меня унизить. Вот, мол, ветераны без севрюги живут, где им взять. Но не халдеи! А ты, мол, дерьмо - халдей. Но, мол, и ты мог бы восстать из трясины. Ишь, рожа у него - как флаг над сельсоветом. А чего ж он эти слова своим сынкам не говорит? Они мафия. Они не наклоняются за трешками. У них пословица: "Мы в Советах не нуждаемся" ("Советах", конечно, с большой буквы)...
Зять смял ломоть севрюги, как туалетную бумагу. Рожа у него из кожзаменителя. Но глаза с вызовом. Он исподлобья глядит.
- Я бы мог, конечно, прибыть из Афгана с орденом, - сказал зять, вытерев рот севрюгой. - А мог бы прибыть в гробу цинковом. Мог бы и не прибыть. Может, даже лучше было бы - не прибыть. Нет в жизни счастья. И любви тоже нет. Женятся люди так, чтобы детей родить. А может быть, в самом деле дети будут жить лучше нас.
- Куда уж лучше, - Вениамин Борисович Шарп повел руками над севрюгой. - У молодой жены харч, квартира, машина.
- Квартира, машина у меня тоже есть. И харчи есть. Эта севрюга как раз из моего цеха. Из моего ресторана. Настины братья меня за халдея держат.
- А сами они кто? - спросил Виктор Иванович.
- Они двигают ящик, - ответил жених. - Они могут... И мне нужно. Я в петле. В психологической петле. Сейчас всё пропитано халдейством. От халдея дурно пахнет. Маленьким вонючим зверьком. От тех, кто двигает ящик, зверем разит. От халдея - зверьком. Распутство у халдеев как социальная прерогатива. Я халдейства не переношу. Халдеями, как вы, наверное, знаете, называют официантов. Но этот термин означает большее - он расширителен, он безмерен. Он всеобъемлющ для нынешней ситуации. Халдеи и не могут ничего другого - лишь унижаться и унижать.
- Да, брат Энгельс, - сказал Шарп Вениамин Борисович.
- Да, брат Каутский...
Сытный стол ломился. Сытые гости икали и пели.
Настины братья лениво крикнули: "Горько!" Жених пошел целоваться. Вернулся - продолжил:
- Это ваш результат. Я имею в виду халдеев. Десять - ноль в пользу халдея. Когда валютные магазины "Березка" насаждать начали, не это чековое говно, а долларовые; тогда весь народ по шкале нормальных человеческих ценностей и задвинули в третий сорт. Хотя бы только свой народ, но и другие братские страны социализма. Стоят серые угрюмые люди, смотрят сквозь стекла витрин на чужую, недоступную им, разноцветную жизнь... Вы это позволили - за очередную медаль.
- Как? - спросил Шарп, побледнев. У него даже пот на верхней губе выступил. - Ты кого имеешь в виду?
- Да вас, ветеранов. - Зять положил себе на тарелку еще севрюги и целую гору хрена. - Ешьте севрюгу, закусывайте. Пользуйтесь правами... Глаза зятя презирали халдеев и ветеранов. Если бы не медицинские родственники его первой невесты, он, может, и не вернулся бы из Афгана. Остался бы лежать там на обугленных скалах.
Шарп Вениамин Борисович взял вилку в правую руку, прицелился вилкой в Аликову боковину.
- Кандагар! Саланг! Пешавар! - заорал Алик и запел: - "Вот солдаты идут..." Вилку, товарищ Шарп, нужно держать в левой руке...
И она появилась - пехота, царица полей.
Первым пропылил генерал в "мерседесе". За ним полковники в "опелях". Другое офицерство ехало на "БМВ" и "ДКВ". Следом торопилось войско на лошадях, на велосипедах, мотоциклах. В телегах, каретах, шарабанах, в грузовиках и пожарных автомобилях.
Мчалась пехота, позволяя некоторую анархию против устава, в смысле одежды и всяческих украшений, не имеющих прямого отношения к войне.
Против штабного дома танкистов войско остановилось. Спрыгнуло на землю. Быстро подтянулось, как подобает наступающей силе, наладило оружие и, построившись в тугую бросковую колонну, бегом пошло в город. Свои подвижные средства пехота бросила на обочине, оставив несколько человек для охраны.
Немки, сразу обе, выпучили глаза и запросились "аборт". Витя, может, завыл бы от злости и досады, может, начал бы икать или лаять, но тут в городе затрещали автоматы - немки метнулись к дощатой будке и затолкались в нее обе сразу.
Витя бросился вслед за ними.
Взрыв опалил Витины глаза. Расколол голову. Вите показалось, что ноги его вырывают из туловища, как у мухи.
Подняли Витю немки. Молодая повесила себе на плечо его автомат.
Лошади кричали, но успокоились быстро. Лошади на войне привыкают к смертям и взрывам. Они уже жевали хлеб, который совали им их возничие.
От дома навстречу Вите бежал сержант. Связистки и радистки высыпали на крыльцо. "Бляди", - подумал о них Витя.
Сержант и немки посадили Витю на ступеньки.
- Отвоевался, герой, - сказал сержант. - Голень к черту - байн капут. - И закричал: - Комарова, вызови транспорт из медсанбата.
Немки стояли над Витей и печально кивали. В их глазах было участие. У радисток и связисток участие тоже было, но иронии и почти не скрываемого смеха было больше. Странное дело, но, глядя на них, Витя тоже хихикнул. Лишь потом, лишь осознав трагическую всеохватность мирового комизма, он понял, что немки смеяться над ним не могли, - только жалеть: он был персонажем их драмы, писанной в системе некоего скабрезного фарс-фестиваля. Молодая немка положила Витин автомат ему на колени и поправила на его голове пилотку.
И когда Витя в госпитале получал орден из рук маршала танковых войск, немки кивали ему и аплодировали из-за кулис. Даже кинули ему какой-то цветочек желтенький.
Ощущать себя фарс-героем Виктор Иванович перестал, когда военный комиссар города Ленинграда тихо сказал ему в своем кабинете: "И в мирное время офицеры, увы, погибают. Интересы государства... Ваш сын... Разделяю ваше горе..." Дальше шли слова, которые Виктор Иванович вспомнить не мог. Затем комиссар передал ему орден Красной Звезды, которым был награжден его сын Сережа.
Виктор Иванович повесил Сережин орден в застекленной рамке, как вешают драгоценные экземпляры засушенных бабочек. Орден кроваво мерцал на черном бархате. "А может быть, взрыв? Обыкновенный взрыв по причине чьей-то халатности..." Нет! Обыкновенный взрыв Виктор Иванович с негодованием отвергал. Недаром с ним разговаривал сам военный комиссар города. Вглядываясь в Сережин орден, Виктор Иванович прозревал голубое небо, белые облака, медленных белых птиц и тени, воспаряющие в небеса.
На свадебных старухах ювелирка полыхала, словно закат над ведьминым лесом.
- Что мы имеем? - сожрав севрюгу, спросил зять Алик. - А ничего. Мы имеем лишь то, что можем. А что мы можем? А ничего. Лозунги - валюта неконвертируемая. Так что, товарищи ветераны, могу предложить вам язык телячий, икру черную, икру красную, бок белужий. И знаете - чихал я на вас. И на своего тестя. Он монумент, поставленный на дерьме. - Алик налил себе фужер водки, бросил туда хрену, маслин и хватил разом. Косточки маслин, обсосав, выплюнул и сам себе заорал: - Горько!
Горько было Виктору Ивановичу. Не от дурацких выкриков зятя Алика вдруг ощутил Виктор Иванович, что вернулись к нему две его комические подруги.
1 2 3