- Вера, Надежда, Любовь и мать их София! Задумайся, физкультурник, говорил он. - У какого еще народа ты найдешь, чтобы Вера, Надежда, Любовь были рождены Мудростью? Он всегда был язычником, наш народ. Некоторые говорят - двоеверцем. Нет, физкультурник, только язычником. Он и Христа и всю его братию превратил в одного многоликого идола - вроде еловой шишки. Вера, Надежда, Любовь и мать их София - божество тоже единое - Истина. И когда уходит любовь, слабеет вера, угасает надежда, тогда истина превращается в анекдот, рассказав который, сам себя спрашиваешь, стыдясь, - было ли? Может, прежняя жизнь - лишь иллюзия, результат нарушенного обмена веществ и телефикации, авитаминоз? И не было никакого Паньки. Не было-о!..
Но было золотистое Зойкино колено. Было оно гладким, как шелк-атлас.
Панька пел. Неподалеку боги били посуду. Вздыхала земля, остывающая без любви. Алексеев Гога летел ввысь, как жаворонок.
Васькина кровь превратилась в кипяток - шпарила его изнутри. Васька Егоров сидел, открыв рот, чтобы жару было куда выходить.
В песне той, Панькиной, не было ни поцелуев, ни страстных объятий, она была печальна и ничего, кроме горя, не обещала. На молодецкую грудь наплывали пески-зыбуны, леденили тело хладные воды, точились в ночи кривые татарские сабли, и молодец молил сестру о спасении. О каком-то великом спасении, которое может только сестра.
Васька Егоров неосознанно потянулся, чтобы стереть с Зойкиных пальцев пролитую мадеру, и его рука осталась лежать на Зойкиной.
Сердцу его стало прекрасно-больно. Переносица ныла, схваченная удушьем. В голове толклись и кружились ласковые полуслова, из которых нельзя сложить фразу, но можно связать венок.
Зойка и Василий Егоров одновременно встали и на негнущихся сведенных ногах пошли к двери. Там они остановились, привалясь к косякам, чтобы отдышаться и охладиться.
По площади, в сгустившейся к вечеру синеве, с мешками, с корзинами шли женщины, повязанные платками до самых бровей, неестественно прямые и напряженные в ожидании горя, уже надвинувшегося на них.
- Идут магазин распределять. - Зойка толкнулась навстречу женщинам. Васька шагнул за ней, опасаясь, что Зойка загородит дверь в магазин, расставив руки, и сомнут Зойку.
- Катерина, две бутылки водки, бутылка мадеры, два круга колбасы чесночной и буханка черного проданы, - сказала Зойка женщине, идущей чуть впереди других, высокой, сухопарой, с напряженно заложенными в карманы жакета руками.
- Кто разрешил?
- Разве Советская власть кончилась? - спросила Зойка, мотнув головой. - Или у тебя на сельсовете теперь не наш флаг висит?
- Флаг наш... - Женщина, названная Катериной, перевела взгляд на Егорова Ваську, похоже, швырнула ему в глаза песок или табак нюхательный, так что Васька зажмурился. - Это и есть купец?
- Как раз я, - сказал Васька таким нахальным голосом, словно взял на себя неслыханный грех.
В магазине Панька запел: "Ох, полынь, полынь..."
Катерина его пение послушала, улыбка расколола ее камень-губы трещинкой белой, она кивнула Егорову Ваське еще раз, уже не колко, с усмешкой, глянула на него из-под бровей и сказала:
- Разбираешься в девках, купец, - и вошла в магазин.
Пение Панькино про полынь оборвалось. Послышались восклицания восторга, звук отчаянного поцелуя и деловитый треск пощечины, будто вяленого леща разорвали напополам.
Женщины, обтекая Зойку и солдата Зойкиного, двинулись в магазин. Одна молоденькая, усыпанная веснушками, сказала:
- Твое в кладовке оставим. Не психуй, Зойка. Чего задумала? - Видя Зойкино невнимание, добавила жалостливо: - Ключи магазинные тебе принести, что ли?
- А на кой мне ключи эти?
Зойка потянула солдата от магазина прочь.
Васька почувствовал, как дрожит ее рука и пальцы то впиваются ему в ладонь, то совсем слабнут.
- У тебя там в порядке? - спросил он, кивнув за спину, на магазин.
- Там? Где там? - Зойка подняла Васькину руку, прижала ее к сердцу. От такого движения Зойкина левая грудь приподнялась, округлилась туго. Тут у меня ноет. И не знала, что у меня сердце есть, и не думала. Бабушка говорила - заноет, говорила, тогда узнаешь. И страх тебя охватит всю. Тебя как зовут-то? Чего молчишь - имя-то у тебя есть?
- Василий. Васька. Мы тут у моста стояли. Потом сбили мост. И нас сбили с другом. - Васька хотел спросить, в шутку вроде, - может ли убитый вверх полететь? Но смутно испугался этого вопроса - почему убитый? Он Гогиных глаз мертвых не видел. Видел - летит...
Васька отводил глаза от Зойкиной груди. Зойкино сердце билось в его ладонь сильно. Васька моргал, и его глаза тайком шмыгали в вырез Зойкиного платья. Никак солдату было с ними не совладать.
- Если бы ты понимал. Хоть вот столечко. - Зойка вздохнула, выпустила Васькину руку из своей. - Или бы хоть догадывался.
Васькина рука скользнула вниз по шелковому Зойкиному боку, но тут же поднялась, чтобы самостоятельно обхватить Зойку за талию, притиснуть грудь в грудь. Зойка сделала легкий шажок вперед и даже не заметила, что увернулась. Наверно, есть у девчонок такой внутренний "гирокомпас", когда тело играет свою игру, а голова тут и ни при чем вовсе. В этот момент свойство видеть себя со стороны, приобретенное солдатом Егоровым во время падения с моста в кипящую реку, обострилось: он увидел как бы со всех сторон невероятно и нереально красивую девушку, полную юной горячей силы, с раздувающимися ноздрями, с глазами, яркими от любви и воли; девушку, в которой нежность происходит от чистоты, от здоровья и от таланта целомудренную, как аромат цветка. Рядом с девушкой увидел солдат себя ушастого, пустоглазого, ссутуленного.
"Боже, какой хорек! - промелькнула отрезвляющая мысль. - Боже, только война могла подарить мне сослепу и впопыхах такую красивую. Если даже ничего и не будет, все равно такую не позабудешь вовек. Да я ж перед нею кочан!"
Васька выпрямился. Воздух спасительно вошел в его опустошенные легкие. Васька вытер мокрые губы, особенно уголки, ладонью. Рванулся Зойку поцеловать, но споткнулся и сконфузился. Эфиоп с бежевыми каменными белками таращился на него из-за мраморной широкой скамьи и улыбался.
- Ослепни, гад, - прохрипел Васька.
Зойка повернулась к нему.
- Что?
Васька кивнул на скульптуру.
- Подглядывает... Я тебя поцеловать хотел.
- И больше уже не хочешь? - спросила Зойка и засмеялась, и отскочила, верткая. - Этого черта зовут Кудим. Того, что на берегу, Мекеша. В парке еще один есть, прямо в кустах, страшной, Касьян.
Зойка пошла, прыгая с булыжника на булыжник, выбирая путь по своей прихоти.
Платье жило на Зойке как бы само по себе, со своим дыханием, со своим зрением и слухом, но с одной только целью - сделать Зойкину красоту еще нестерпимее.
- Слышишь, давай рядом пойдем. Тяжело мне на тебя сзади глядеть.
Васька взял Зойку за руку, чувствуя - если не заговорит, бросится ее обнимать.
- Мы тут у моста стояли, - начал он. - Я уже говорил вроде. Но я сейчас не о том. Беженцы по мосту шли. Больше на поездах. Я сейчас только подумал, на тебя глядя: беженцы чаще в хорошем бегут - в шелке, в бостоне, в шевиоте. Одна женщина даже в бархате.
Беженцы... Почему-то людей, возвращающихся домой из неволи в сорок четвертом и сорок пятом годах, тоже называли беженцами.
В поле, рядом с дорогой, горел костер. Танкисты ремонтировали сорванную в бою гусеницу. Собственно, они уже починили все и сейчас грелись у костра. По полю догорали танки, которым не повезло. Беженцы сошли с асфальта к костру. Ночь холодная...
Француз играет на аккордеоне. Шея повязана длинным шарфом. Рядом с ним женщина, простоволосая, в красивых туфлях, в зеленом шелковом платье пиджак французов внакидку. Что за женщина? На руках у нее девочка лет пяти, как лоскуток от того зеленого шелка...
Васька Егоров со своим отделением возвращался в часть, вернее сказать, догонял ее - ездил в тыл, в штаб армии с донесением. У Васьки бронетранспортер, замечательная машина; на бронетранспортере Васька за старшего - старший сержант. И все у него в отделении старшие сержанты. Водитель - старшина. Разведка.
Водитель Саша, жалея рессоры, аккуратно прошел стертый танком кювет, но не стал подъезжать к танку ближе, земля оказалась сырой и топкой.
К костру пошли все. Серега с аккордеоном.
Поздоровались с танкистами. Поприветствовали беженцев. Беженцы закивали. Потеснились. Круг стал шире. Танкисты, черные в своих комбинезонах, - усталые, чайник на костре коптят. Васькиному экипажу размяться охота. А беженцам? Поди знай, что нужно беженцам у солдатского костра, - солидарность им нужна, чувство причастности.
Музыка француза печально-красивая. Уютом веет от этой музыки, пахнет духами, любовным одиночеством. Серега аккордеон к груди прижал - ждет. Француз головой кивнул. Серега - вальс "Амурские волны". Другой беженец, ишь какой шустряга, несмотря на то, что ноги еле волочит, пригласил женщину в зеленом шелковом платье. Она дочку - Миколе из Васькиного экипажа. Девочка обняла Миколу за шею - привычная. Микола ее к себе прижимает осторожно, как будто обряженную новогоднюю елочку. И другие беженцы танцевать пошли. Оказывается, еще женщины среди беженцев были. К Ваське Егорову девушка подошла, молоденькая, в мужском свитере, в брюках, коротко стриженная. Что девушка - Васька по аромату духов понял. Когда закружился с ней в вальсе.
Серега вальс оборвал - рванул "Барыню". Пары рассыпались... Женщина в зеленом осталась в кругу. Она плясала. И это был русский танец. Русский танец для европейцев.
Девушка, с которой танцевал Василий, сказала:
- Мария. Танцерин бельгише. Танцерин.
Обе руки, сцепленные в пальцах, она держала на Васькином плече, слегка повиснув на нем, и прижималась к нему лбом. Когда Васька посмотрел ей на ноги, улыбнулась:
- Кранк.
Танкисты шваркнули шлемы оземь. Пошли вприсядку. Они рвали влажную землю кованым каблуком. Выкручивали с корнем траву носком башмака в замысловатой лихости плясовых колен. А когда утерли бледные лбы, у танкистов - не у пехоты - лбы всегда белые, даже у кавказцев и азиатов, Серега кивнул французу.
Француз перед тем пошептался о чем-то с женщиной в зеленом платье. Заиграл француз кружевную музыку. Как бы переплетались теплые струи, их ветер рвал, а они, качнувшись, снова лились и переплетались все туже.
Танцовщица-бельгийка подошла к Миколе, а Микола из тех трех русских братьев, которые все на "М": Микола, Микита и Митрий, у которых кисти рук шириной с лопату; улыбнулась она ему, мосластому солдату-отроку, длинношеему, сбрившему в первый раз завивающуюся от самого корня бороду бритвой "Золинген", взяла у него девочку, с которой они глазами кокетничали, носами прижимались, что-то пошептала ей и пустила ее одну.
Девочка пробежала в центр круга, к костру. Встала там, закинув голову и подняв руки. И вдруг ее принялось трясти. Вздрагивала она в такт музыке. Она стояла и вся шевелилась. Шевелились толчками бедра, изгибалась и спрямлялась волной спина. Девочка стала струей, слилась с музыкой. Потом стала многими струями. А когда не видавшие ничего подобного разведчики и танкисты промигались, когда с них сошло первое оцепенение, они увидели женщину. Увидели безнадежное любовное одиночество. Страстный призыв. Стон тела.
Пальцы девушки в брюках и ее зубы впились в Васькино плечо, она вся прижалась к его боку плоско и сильно.
Девочка превратилась в карлицу. Лица ее не было видно, оно было обращено к небу как бы в мольбе.
Все стояли понуро. Неловкость всех сковала. И вдруг Микола сказал:
- Да что же это делается? Братцы! Славяне! Она ж дите...
Микола шагнул из круга, подхватил девочку, освещенную языками костра, все еще бьющуюся в несуразных после его выкрика толчках, и прижал к себе. Он гладил ее по голове и утешал. И даже немножко бранил ее за что-то такое, о чем знали только они. Его слова не имели смысла, и никто их не запомнил, имели смысл боль его, и его громадное недоумение, и его любовь. Кто-то из танкистов протянул девочке шоколад, у танкистов всегда запас на танке быка увезешь. Француз в длинном шарфе смотрел в сторону, он играл все тише, но все играл. И вдруг застонала-заплакала женщина-мать в красивом зеленом платье. И не было ее вины. И все это понимали. Она танцовщица. Она и дочь свою ведет к танцам сызмала. Сызмала тело приучается к ритму, кость - к движению, мышцы набирают пластику, и упругость, и грацию, и зазывность. А без этого танец - тьфу, теловерчение.
Женщина плакала навзрыд. Француз-аккордеонист гладил ее по спине. Она вцепилась в аккордеон, и склонилась над ним, и царапала сплоченные мехи ногтями. И все тяжелее и тяжелее обвисала на Васькином плече девушка в свитере. Она уже не прижималась к нему. Ей была нужна другая помощь наверно, она не ела дня три и сейчас теряла сознание.
Они подвезли француза, танцовщицу-бельгийку с дочкой и девушку до большого города. Вещей у них было - что на себе, да аккордеон, да кое-что из одежды. Они надеялись, чтобы идти дальше, раздобыть в городе детскую коляску. Детских колясок было много, даже могло показаться, будто бы инженеры вермахта мозговали не над танками - над колясками. Микола же так и вез девочку на руках и все рассказывал, что у него сестренка такая же нет, постарше, - должна в первый класс пойти. "Наверно, закончила первый класс-то: немца-то из деревни когда выбили? Наверно, односельчане как-никак школу новую примудрили - как же колхозу без школы? И ты в школу скоро пойдешь..."
И девочка спала на его груди, такой широкой, что она могла бы на ней спать раскинувшись, но она спала свернувшись, и только бог знает, что она видела во сне, - она вздрагивала и цеплялась за карман Миколиной гимнастерки.
У костра под выкрик Миколы Егоров Васька вдруг вспомнил Зойку. Это было как удар - а если Зойка с ребенком? Всю войну с дитем... Сознание такой возможности переросло в уверенность. И уверенность эта сделала значительным все вокруг - а сам он мельчал в этом вырастающем мире. Птицы становились огромными, ветры - невыносимо сильными, ночь - непроглядной и бесконечной. В этой ночи, в пятне света, с двумя тенями - одной темной, другой лиловой и полупрозрачной - шла девочка. Платье у девочки белое, из припасенного к маминой свадьбе шелка. И босиком она - обувь вся уже износилась. Разве что в лапотках. Видел Васька Егоров детей в лапотках. Встречали их, освободителей, школьники в пионерских галстуках, сбереженных тайно, и в лапотках.
Девочка шла по сиреневой площади, перепрыгивала с одной булыжины на другую. Булыжины подбирались большие и плоские, словно плиты, чтобы площадь была красивая, чтобы он если не Зойку, то хоть площадь запомнил бы эту дивную.
Зойка жила во дворце - у дверей доска: "Охраняется государством". Собственно, во дворце размещался Дом отдыха имени отца русского фарфора Д. И. Виноградова, но пять комнатушек в левом дворцовом флигеле были выделены под общежитие.
Если бы солдат Егоров сразу пошел не в глубь парка, а по тропе вдоль реки и, следуя ее изгибу, обогнул разросшиеся на мысу дубы, то на крутом берегу увидел бы чуть отступивший от крутизны розовый дворец, ахнул бы от этого чудесного вида солдат, и чувство вины с еще большей силой навалилось бы на него.
И не узнал бы Васька Егоров Зойки, не выпала бы ему встреча с ней.
Дворец был странен.
Но не обвалившиеся карнизы, волюты, антаблемент, не поросшие травой и древесной молодью террасы с перекосившимися плитами и съехавшими наземь ступенями, не обсиженные лишаем балюстрады, не расслоившийся, пахнущий плесенью камень делали дворец странным - руинный возраст возвышает архитектуру, рождая в душах эхо трагического, - дворец выглядел странным потому, что поверх разрушений, даже поверх угнездившейся в щелях травы и лепешек мха был покрашен недавно краской панталонного цвета. Но и униженный малярным беспутством дворец возвышался мужественно и величаво над фанерно-реечными конструкциями, обязательными для домов отдыха.
Чаще память выдает суть события сразу, но иногда плутает в деталях и запахах, подходит к сути кругами, восьмерками, подойдя - отдаляется и, отдалясь, плетет узоры ассоциаций. Да и кто знает, где она - суть?
Память Васькина, как библиотекарша - краснеющая и деликатная подвижница истины, выдает картины по каталогу. Например, танк БТ-3, простреленный насквозь, еще пахнущий горячим соляром и горелой электропроводкой. Капонир для зенитной пушки с раздавленными зелеными ящиками из-под снарядов. Или просто траншею - на дне пустая коробка "Казбека".
Но не было этого. Была волейбольная сетка. Плетеный джутовый мат у входа. Были закрашенные глаза витязей, стоящих с копьями и щитами между колонн. Был запах ранней осенней прели и яблок.
Прочитав охранную доску, Васька не почувствовал себя негодяем - как, мол, государство может памятники охранить, если он, солдат Егоров, бежит? Васька смотрел на Зойку и о войне не думал. Показалось ему даже на миг, что гуляет он с Зойкой на Крестовском острове в новом костюме - лацкана бабочкой.
1 2 3 4