Васька вставал среди ночи, одевался, туго опоясываясь, и выходил на улицу.
Небо было светящимся, свет рассеянным.
На Неве, напротив Горного института, стоял громоздкий немецкий крейсер, уродливый, как барак, чего-то ждал; американский корабль "Либерти", как бы выцветший и отощавший, тоже ждал чего-то.
Васька шел мимо учебно-парусного судна "Товарищ", мимо ледокола "Ермак", замедлял шаги у широкогрудых близнецов-спасателей "Геракла" и "Антея". Они были похожи на танки - мощь их была очевидна, как очевидна твердость булыжника.
У памятника Крузенштерну поскрипывали выстроенные в каре серые роты "фрунзенских" катеров и шлюпок.
За мостом Лейтенанта Шмидта река была непомерно пустынной, как Дворцовая площадь в будни.
А на той стороне, спалив вокруг себя все ненужное, словно тигль, выплавляющий золото дня, возвышался Исаакий.
Белой ночью он казался стройнее и выше, а когда перед самым восходом наступало короткое розовое межвременье, тяжелый собор вдруг утрачивал свой непомерный вес, на его куполе вспыхивали цветные искры и приподымали его он снял над рекой трепетно и прозрачно, словно сложен был из зажженных свечей. И как бы переставало действовать земное притяжение. И сердце поджималось к горлу, стремясь вырваться из грудной клетки.
Но тут ударяло солнце, и полмиллиона пудов металла с хрустом опускались на плечи гранитных колонн и окаменевших дубовых свай.
Влюбленные и иногородние вопили и пели, обнимались или приплясывали на парапете.
Чудо этой минуты восстанавливало в Ваське равновесие мыслей и чувств, и Васькина душа распахивалась, как распахивается щедрый дом для гостей.
Стайки солнечных воробьев скакали с волны на волну, и такой поднимался шум...
Васька слышал голос всякого цвета, особенно синего, звук прозрачный.
Васька слышал запах всякого цвета, особенно неба, мятный запах.
Васька чувствовал себя свободным и безмятежным, чувствовал свое тело, радующееся дыханию, прикосновению солнечного луча и ветра с реки. Чувство это было громадно, как ощущение теплой весенней земли под ладонями приходящего в себя тяжелораненого солдата.
Днем, тяжелым и бесконечным, как век бессмысленной рыбы, тычащейся носом в стекло аквариума, душа Васькина снова слабела, чувства глохли память заполняла его слух грохотом танков, руки приноравливала к привычным формам автомата, ремень отягчала гранатами, запасными дисками, пистолетом и немецким обоюдоострым кинжалом с выдранным из рукоятки орлом. И Васька снова бежал на улицу к спасительной Неве, не подозревая, что с каждым разом он вздымается все выше, все выше по ступеням своего зиккурата.
На четвертую, но может быть - на пятую ночь Васька встретил на набережной Маню и Манину мачеху.
На спуске у Академии художеств - том, что со сфинксами, - прыгали в воду мальчишки. Ягодицы у них от холодной воды были как сливы, а под втянутыми белыми после зимы животами торчали тугие бантики. Мальчишек было трое. Они прыгали в воду старательно и отважно, подымаясь по ступеням все выше: они прыгали уже с четвертой ступеньки и, клацая зубами, гордились собой.
Школьником Васька Егоров начинал купальный сезон в праздник Первого мая и заканчивал в праздник Седьмого ноября у стен Петропавловской крепости. Если Первого мая по Неве плыли льдины - а они почти всегда плыли, - Васька вылезал на какую-нибудь из них и, раскачивая ее, орал, чтобы скрыть зубовную дробь.
- Что вы в такую рань? - спросил Васька. - Еще и солнца-то нет. - И наверное, потому, что он не сказал о холодной воде и простуде, мальчишки признали в нем своего и напомнили:
- Ты что, а экзамены - не до сна.
Васька вспомнил: ни свет ни заря залезали они с товарищами на крышу своего шестиэтажного дома и там досыпали, подложив под голову учебники. Потом играли в пятнашки. Потом дворник дядя Керим их материл, запирал чердак на висячий замок и, хромая, отправлялся за участковым. Начиная с четвертого класса готовились они к экзаменам по всем предметам, кроме физкультуры, пения и рисования, то в Лисьем Носу, то в Ольгине или Лахте всегда поближе к воде. Иногда простужались. Но иногда они все же открывали учебники, но лишь для того, чтобы трепет перед страшным объемом непознанного оповестил им, что росток совести, если они спешно возьмутся за ум, еще может обратиться в дерево знаний - долг возьмет верх над ленью, и слезы матерей, превратившись в алмазы истины, займут свое место в их благородных душах.
Улыбка, как подошедшее тесто, вспухла на Васькином лице и потекла через край.
Мальчишки сказали:
- И ты искупнись. Вода уже будь здоров.
Васька развеселился. Скинул куртку, рубаху, брюки.
- Ты и трусы скидывай. Никого нету. В мокрых трусах ходить вредно.
Чтобы мальчишкам стало хорошо от их утренней дружбы, Васька легко взобрался на спину сфинкса - гранитный волхв из столицы бога Амона придал Васькиному прыжку дальность, плавность и красоту - такие, что даже милиционер, стоявший у входа на мост Лейтенанта Шмидта, крякнул, оторопев. Милиционеру не нравилось, когда голые люди бегают по парапету средь бела дня, а ночью - пусть. Ночь - она ночь.
Васька выскочил из воды, ощущая, как живет каждый мускул, поджатый и подхлестнутый огненной стужей купания. Голова была свободной от дум, сердце - от тяжести неопределенностей. Васька радостно и счастливо скалил зубы, видя, как посиневшие уже мальчишки залезают в трусы.
- Одевайся, - грозно шептали они. - Две тетки идут.
Васька рванулся к одежде, радуясь этому глупому страху. Он уже успел натянуть рубашку, когда из-за Парапета показались две кудрявые головы.
"Барышни, - подумал он. И еще подумал: - Бывают же такие слова, смешные и чистые, - барышни..."
Застегиваясь, Васька вспомнил, как в день возвращения с войны, когда он ехал на трамвае по Невскому, кто-то легонько дернул его за рукав шинели и спросил: "Дяденька, вы выходите?" - и он никак не мог осознать, что обращаются к нему: сбоку стоял мальчишка с нетерпеливыми глазами и кривил губы. Лишь когда мальчишка дернул его за рукав посильнее и, глядя ему прямо в глаза, повторил: "Дяденька, вы выходите?" - Васька посторонился, и что-то грустное, чего он так и не осознал, вошло в него и живет в нем поныне. Может быть, потому он сейчас так любил этих ставших уже сине-оранжевыми пацанов, вылезших из постелей, как из его далекого детства, чуть свет, поскольку предэкзаменационное лоботрясничанье является священным ритуалом, если хотите, сопротивлением совести; потому так тоскливо было Ваське на подготовительных курсах - к чему готовиться-то, к какому экзамену?
Он не сомневался, что в институт его примут, сдать помогут, подскажут, подсадят, потому что он нужен, потому что он бык, вол, лошадь будущий начальник какого-нибудь горного управления, потому что он уже "дяденька".
Дяденькой Васька себя не чувствовал, быком тоже, гораздо ближе ему был образ медленной белой птицы, может быть ибиса. Но это же, скажем прямо, смешно.
Особенно часто Васька с товарищами ходил готовиться к экзаменам на Смоленское кладбище. Полежав на траве, они принимались жать стойки на крестах, часто падали, потому что прогнившие перекладины крестов ломались, часто бывали биты богобоязненными старухами, всегда возникавшими из пустоты, отчего подготовка к экзаменам приобретала приключенческую остроту.
В старших классах они уже готовились с девочками, но этот период стерся в Васькиной памяти, остро жило только чувство зависимости - потери лица. Девчонки безусловно считали себя опорой отечества - если бы не они, то мальчики, по их мнению (страшно подумать!), так бы и не созрели, запутавшись в соплях среднего образования и своей половой незавершенности.
Васька глянул на девушек, облокотившихся на парапет, - это были Маня и ее мачеха. Выглядели они как подружки-ровесницы и, как подружки, смеялись, подталкивая друг друга локтями. Узнав Ваську, Маня замолкла.
"Может, она и вены резала, чтобы на меня тень накинуть, и вешалась по той же причине, зная, что я приду? - подумал Васька. - Да нет... Это у нее свои счеты с собой, со своей дуростью. Она же ненормальная. А меня она в производители записала для маскировки. Я убедительный. Вот он я. Лови!" Ваське хотелось подойти к Мане и дать ей пощечину. Ну хотя бы в глаза заглянуть. Но к нему по ступенькам уже бежала Манина мачеха.
- Здравствуйте, - сказала она. - Очень рада вас видеть. - Вынула из кармана плаща узкую пачку "Казбека", протянула ему и вдруг смутилась, стала грустной, задумчивой. - Может, вы нас немного проводите? Я впервые вижу белые ночи. Это так непривычно, так чудно.
- Еще самое начало ночей, - сказал Васька, тоже смущаясь. - Сейчас, только ботинки надену... Ну, пацаны, всего. Ни пуха вам ни пера.
Мальчишки, как полагается, вежливо послали его к черту.
Васька шел рядом с Маниной мачехой, звали ее Ирина. Маня шла впереди и уходила все дальше и дальше во тьму подсознания и ассоциативных форм памяти, Маня, которая спала на его плече, благоухая щами и одеколоном.
Зато мачеху Васька будто сфотографировал тем утром и видел ее часто в себе, и образ ее вызывал в нем некий спокойный внутренний свет, освещавший своды его души: свет этот не создавал широкого круга, но был тепл, как прикосновение ребенка.
Однажды, много лет спустя, после осенней выставки, к нему пришел старый, тепло одетый мужчина и сказал, извинившись:
- Я бы хотел приобрести вашу картину. Она называется "Утро". На ней изображена моя жена. По крайней мере такой она была в молодости.
Васька нашел картину. Они еще стояли у стены, недавно привезенные из выставочного зала, - на полотне была изображена молодая женщина с ребенком на руках.
- А вот детей у нас, к сожалению, нет, - сказал старый человек. Ирину ранило - бомбили. Я сам ее прооперировал. Да, детей у нас, к сожалению, нет. Есть внучка. На первом курсе медицинского. Ее мать тоже медик.
Васька шагал, держа Манину мачеху под руку. Мачеха была оживленна. Желая отметить в разговоре что-то заслуживающее внимания, она прижимала Васькину руку к своему теплому боку. У нее были ровные белые зубы, подвижные губы, побуждающие говорить, мохнатые детские ресницы и добрые, чуть насмешливые глаза. Она могла бы, как его одноклассница Вера, запросто обнять его, он бы не удивился, потому что у нее были глаза сестры.
Ребенка на той картине Васька написал Вериного. Пришел к ней, - жила Вера на Гражданке в большой светлой квартире, - пришел и сказал:
- Вера, я хочу написать твоего сына.
Вера кивнула на сыновей - у нее их было два, оба плечистые, оба студенты.
- Любого... - Но вдруг, поняв, о чем он ее просит, сказала тихо: - Не пиши их, Вася, они сытые, лопоухие и нахальные. Им нужно слаломное снаряжение. "Альпина" какая-то. "Кнейсел" - ты понимаешь? Крепления "Соломон"! Знаешь, сколько это стоит? Георгий у меня адмирал, а я шью шляпки дамам. И все уходит на них. Напиши моего первенца. Я тебе сейчас его покажу. - Вера упала на колени перед рыцарским буфетом - она его сохранила: теперь, в низкой квартире, расчлененный рыцарский буфет составлял обстановку гостиной, метя всех приходящих незаживляемыми ожогами зависти.
Вера нашла карточку и разогнулась.
- Разве нынешние дети могут быть такими красивыми?
- Дядя Вася, чего она на нас катит? - спросили крупные Верины сыны, наваливаясь на Ваську сзади, чтобы разглядеть своего старшего брата. - Ну, маленький. И все достоинства. И ничего такого.
- Помолчали бы, - сказала им Вера.
Когда картина была готова, Вера пришла посмотреть.
- Почему ты не меня написал? И не его. Он был прост. Как цветок. А у тебя получился мальчик лукавый. Вася, может, ты тоже стал сытым? Говорят, ты профессор, в Академии преподаешь?
- Врут, - ответил ей Васька.
Но в то утро, шагая мимо Академии художеств, Васька даже думать не мог, что когда-то войдет в это здание и проведет в нем несколько лет.
Манина мачеха вдруг остановилась, кивнула на противоположный берег, на громаду Исаакия:
- Вы были там?
- Нет, - сказал Васька.
V
Нева внизу, будто новенький лист железа, чуть тронута ржавым цветом. По Неве паучком кораблик бежит. Васька уцепился за него взглядом. Во рту скопилась слюна с кровавым привкусом сунутых за щеку пятаков. Кораблик трамвайчик речной. Старшеклассниками они на речных трамвайчиках ездили часто, чтобы ощутить себя стиснутыми грудь в грудь с девочкой. В автобусе и трамвае это получалось пошло и стыдно, а на речном трамвайчике романтично, как бы случайно. Но этот трамвайчик другой, на нем они с Нинкой катались. Васька посмотрел на свою правую руку: ногти на двух пальцах, указательном и среднем, были продольно-ребристыми, как сосновые щепочки. Тогда Васька по разгильдяйству положил на планшир руку, а кораблик уже причаливал.
Хорошо, волна тут же подняла суденышко - Васька выхватил придавленные пальцы. Кровь текла витой алой лентой. Заливала чистые доски палубы. Нинка вскинулась в момент: оттягивая фалангу, вставила на место корни ногтей. Перевязала Васькину руку своим платком. Побледнела и крепко зажмурилась.
А из утробы кораблика уже поднималась кондукторша. Уже кричала:
- Урод! Видишь надпись: "Руки на борт не класть!" Видишь? - Она огрела Ваську кондукторской сумкой. Из сумки, звеня, посыпалась мелочь. Пассажиры принялись деньги подбирать и кондукторшу утешать - мол, все в порядке, на мальчишках шкура зарастает как на собаках.
- А ты молчи! - крикнула кондукторша Ваське, хоть он и рта не открыл. - И ты, пособница! - Кондукторша обрушилась на Нинку. - Ишь глазищи-то! Сестра?
- Сестра, - сказал Васька.
- В больницу его тащи, лопоухого, в травматологию, - велела кондукторша и подтолкнула их к трапу. Трап уже давно был подан, но происшествие заслонило его.
Нинка тогда была совсем маленькая - наверное, в третьем классе, но какие они уже были взрослые.
В больницу они не пошли. Дома Васька промыл пальцы перекисью водорода, он знал, что йодом нельзя. Когда Ленька Лебедев сделал новую поджигалку и они пошли из нее стрелять, испытывать, и Леньке вышибло весь заряд в руку между большим и указательным пальцами и они в черную закопченную эту дыру плеснули бутылочку йода, Ленька не закричал, но по ногам у него потекло. А доктор в травмпункте смотрел на них, таких грамотных, будто они уменьшились до размера соринки и ему в глаз попали. Теперь Леньки нет. А Нинка глядит на него с неба, и все небо - Нинкины сиреневые глаза, каких не бывает.
Трамвайчик речной ушел под Дворцовый мост. Из-под моста вышел буксир. Буксир тянул за собой клубы белого дыма, словно ватные бублики на суровой нитке. Дым застревал на острых волнах. Нева покрылась барашками. У буксира был задранный нос, высокая черно-желтая труба и круглая корма, обнесенная плетеным кранцем, похожим на отвислую стариковскую губу. Васька подумал, что команда на этом буксире составлена из пузатых седых стариков и у старого капитана медная плешь, надраенная как судовой колокол.
Буксир прошел мимо Зоологического музея. Васька задержал взгляд на этом здании, где в просторных двусветных залах был собран сушеный животный мир планеты, от мамонта с отъеденным хоботом до коллекции синих клопов. В вестибюле, как дирижабль, парил над кафелем скелет кита. В стеклянном шкафу у стены стояли набитые паклей собаки, их возглавлял быкодав - пес Петра Первого.
Сдавая пальто в гардероб, Васька часто думал, что назад он получит чучело. Вот была бы потеха!
В Зоологическом музее было очень приятно мотать уроки. Во-первых, обхождение хорошее, не то что в Эрмитаже в войлочных шлепанцах: "Мальчики, к стенам не прикасайтесь. О, боже! Мальчики, паркет руками не трогайте. Мальчики, не нюхайте рыцарей!" Во-вторых, уютно, тепло, светло и понятно. В Зоологическом музее выставлена просто волчица: "С своей волчицею голодной выходит на дорогу волк", а не та, вскормившая своим молоком Ромула, который убил своего братишку Рема, населил Рим шелудивыми бродягами, дал им в жены похищенных чистюль-сабинянок и заделался богом. В Зоологическом богов не было - были предки по Дарвину. Конечно, рыцарей было жаль. Рыцари стояли в Эрмитаже. Кроме лат и оружия у них были стальные гульфики. Васька подумал: "Нужно заглянуть в Эрмитаж. Есть сейчас гульфики, или их отцепили? Всегда грозили отцепить. Уж больно привлекательными были гульфики для разглядывания".
В Военно-морском музее тоже было удобно мотать уроки. И в Артиллерийском. Можно было в маялку поиграть в уголке или погонять по залу комок бумаги. Если мортиру боком толкнешь, земля под тобой не провалится, - не Эрмитаж. Эрмитаж для прогуливания уроков был исключительно неудобен. Старушки в пенсне, хоть и выглядели экспонатами ушедших веков и народов, оказывались далековидящими, хорошослышащими и мускулистыми.
- Мама, вон твоя фабрика! - закричал мальчишка в ушитой пилотке.
- Это кожевенный завод, - ответила его мать. - А вон папкин завод. Вон, три трубы рядышком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17