OCR Busya
«Л. Кармен «Рассказы»»: Художественная литература; Москва; 1977
Аннотация
В Одессе нет улицы Лазаря Кармена, популярного когда-то писателя, любимца одесских улиц, любимца местных «портосов»: портовых рабочих, бродяг, забияк. «Кармена прекрасно знала одесская улица», – пишет в воспоминаниях об «Одесских новостях» В. Львов-Рогачевский, – «некоторые номера газет с его фельетонами об одесских каменоломнях, о жизни портовых рабочих, о бывших людях, опустившихся на дно, читались нарасхват… Его все знали в Одессе, знали и любили». И… забыли?..
Он остался героем чужих мемуаров (своих написать не успел), остался частью своего времени, ставшего историческим прошлым, и там, в прошлом времени, остались его рассказы и их персонажи. Творчество Кармена персонажами переполнено. Он преисполнен такой любви к человекам, грубым и смешным, измордованным и мечтательно изнеженным, что старается перезнакомить читателей со всем остальным человечеством.
Лазарь Кармен
Дети набережной
(Из жизни Одесского порта)
I
– Вот так мороз!
– Хуже огня печет!
– Аж дух захватывает!
– А у тебя, бабушка, кто тут лежит?!
– Родной сын. Руку ему на фабрике отхватило…
Так восклицала и такими фразами обменивалась большая толпа, облепившая широкие ворота N-ской больницы.
Неприветливо было на улице. На мостовой и панелях белыми застывшими волнами лежал снег, и он сеял без конца, острый, колючий.
Каждую минуту при этом с затянутого льдом моря срывался норд-ост. Он напоминал бешеного пса, перегрызшего цепь; выл, рычал, поднимал до крыш облака снежной пыли и винтил их, терзал телеграфные провода, вывески, нагие, сморщенные акации, гнался за пешеходами, валил их с ног и обжигал ледяным дыханием.
– Господи! Когда же наконец откроют ворота!! – заскулила женщина с ребенком на руках.
– Не раньше чем через полчаса, – ответил простуженный голос.
– Я замерзну!
Какой-то нервный субъект взялся за массивную чугунную ручку калитки и стал энергично трясти ее.
– Так их, иродов, молодчина! – загудела толпа.
Калитка с треском распахнулась, и вырос больничный сторож. Он был похож на медведя в своей толстой овчине с мохнатым отложным воротником, в высокой смушковой шапке и черных валенках.
– Ну, чего?! – прикрикнул он на субъекта, дергавшего ручку.
– Легче!.. Я, брат, не из пугливых! – ответил тот задорно.
– Сказано: в полпервого пущать будут, – несколько уже мягче проговорил сторож.
– Можно сейчас! Мы не собаки!
– Тебе хорошо! – вмешались другие. – Наворотил на себя целого барана, а мы тут мерзнуть!
Но вот внимание толпы было отвлечено в сторону. К больнице со звоном подкатили аристократические сани.
Толстый румяный кучер с трудом осадил вороных. Рядом с ним восседал, подбоченясь орлом, лакей в цилиндре.
Лакей ловко спрыгнул с козел и высадил даму. Он подбежал после к воротам и густым басом и властно, точно барыня его была королевой, крикнул:
– Пропустите!
Толпа машинально раздалась, поглядывая на нее не то с робостью, не то с любопытством.
– Скоро прием?! – спросила певуче на ходу барыня.
– Скоро, скоро, ваше сия-сь! Пожалуйте! – засуетился сторож.
Она, не слушая его, величественно прошла меж двух живых стен и скрылась в открытой калитке.
Когда дама скрылась, толпа снова, и на этот раз с остервенением, набросилась на сторожа:
– А ей можно?!
– Она в шляпе?!
– Вот какие у вас порядки!
– Бедный погибать должон!..
– Не ваше дело! Кого хочу, того пускаю! А ты не лазь! – огрызался сторож.
Он оттолкнул слишком напиравшего субъекта и с грохотом захлопнул калитку.
Толпа приуныла и притихла.
Прошло несколько минут тягостного молчания. Вдруг в тишину врезался чей-то тоненький голос. Казалось, что пискнула крыса. Голос послышался снизу, с земли.
– Нет правды на свете!
Все нагнули головы и увидали затертого среди них малыша лет двенадцати – тринадцати, ростом в полтора аршина.
Как тоненькая сосулька, выглядывал он из легкой синей блузки и таких же штанишек.
На голове его чудом держалась величиной в блюдце шапочка, такая, какие носят английские моряки.
Пропищав великую истину, он смело окинул толпу быстрыми карими глазами.
Малыш этот был не кто иной, как Сенька Горох – почетный гражданин одесского карантина и видный представитель малолетних портовых стрелков, или блотиков. Он вставил свою фразу в общий хор с апломбом человека, прошедшего огонь, воду и медные трубы.
Некоторые при виде малыша с лисьей мордочкой улыбнулись, а приказчик бакалейного магазина Сидоров, стоявший с ним рядом, заметил:
– Ишь, искатель правды нашелся!
– Может быть, на том свете есть правда, – проскулила опять замерзавшая женщина.
– И на том свете нет! – отрезал, хмуря брови и шмыгая носом, Сенька.
Приказчик засмеялся. Сенька забавлял его.
– Хорошо, у кого деньги, – продолжал распространяться Сенька.
– Чем хорошо? – спросил приказчик, закуривая папиросу.
– Шмырника подмазать можно.
– Шмырника?… Это что же такое?
– Сторож.
– Ловко!
– Подмазать его, он и будет – а ни-мур-мур!
– А что такое – а ни-мур-мур?
– Ну… бархатный!..
– Вот так язык!..
– С деньгами даже к самому богу пролезешь!.. Приказчик нашел, очевидно, что достаточно уделил внимания сопляку, закурил и весь ушел в свою папиросу. Он совершенно забыл о нем, но Сенька напомнил ему о своем присутствии.
– Эх! – пропищал он громко, пильнув указательным пальцем, словно смычком, под носом. – Пропал одесский карантин!
– А что? – поинтересовался приказчик.
– Как же?! – ответил тот сокрушенно. – Декохт такой, что упаси господи!
– Декохт?!
– Ну да… голод!.. Страсть как терпит народ! Валяется по ночам в клепках и вагонах! На баржан четырех копеек нет!
– А баржан что такое?
– Да что вы, ей-богу, смеетесь? – обиделся Сенька. – Не знаете, что баржан – приют?
– Откуда же мне знать! – стал оправдываться со смехом приказчик.
Сенька пожал плечами.
– А у нас скоро опять забастовка.
– Где?
– В карантине.
– Почему же «у нас?»
– Я там живу… работаю…
– Вот как?! Кто бастовать будет?!
– Все как есть! Матросы, кочегары, угольщики, полежалыцики, сносчики…
– Чего так?
– Как чего?! – вспыхнул Сенька. – Что-о?! Только Русскому обществу да всяким подрядчикам наживаться?! Довольно!.. – Глаза у Сеньки сверкнули. – Вчера ночью в порту за эллингом собрание было! Барышня одна говорила!.. Вот здорово!..
– Ничего из этих забастовок не получится.
– Легче на повороте!.. Ничего, говорите, не получится?! Тогда порт спалят и город разнесут! – уверенно заявил Сенька. – Нас двадцать тысяч.
– Ишь социалист! – улыбнулся приказчик. – И откуда ты все это знаешь?!
– Эге! – Сенька гордо тряхнул головой и пильнул снова под носом. – Чтобы я не знал?… Я все знаю. Недаром в карантине родился.
– Скажите пожалуйста!.. Наступила пауза.
Сенька шмыгал, шмыгал носом, не спуская жадных глаз со вспыхивающей в усах приказчика папиросы, и тихо позвал его:
– Мунсью! А мунсью!
– Чего тебе?
– Потянуть бы разочек…
– Ах ты, абрикос! Я тебе дам потянуть! Тебе вредно!
– Ничего мне до самой смерти не будет.
– Ты давно куришь?
– Я курил еще, когда маленький был.
В толпе послышался смех.
– А теперь ты большой?
– Большой. Мне тринадцать лет… Я и водку пью.
– Ого!
– А вы что думаете?! Возьму сотку, пробку отскочь – и одним духом!
– Ой, пропадешь!
– Все равно: пить – помирать, и не пить – помирать; лучше пить – помирать, чем не пить – помирать! – отрапортовал он любимую поговорку матерых портовых босяков.
– Здорово!.. Ну, так и быть, потяни! – И приказчик отдал ему окурок.
Сенька с жадностью затянулся и с наслаждением пустил через нос две струйки дыма. Он затянулся потом еще раз и с заметным сожалением возвратил окурок приказчику. Но тот великодушно отстранил его руку:
– Не надо!
– Вот спасибо! – просиял Сенька.
– А это что у тебя? – И приказчик указал на сильно оттопыривающиеся карманы его штанишек.
Сенька хлопнул рукой сперва по одному, потом – по другому и ответил:
– Тут мандаринки, а тут кокосы!
– Кому несешь?
Сенька замялся и ответил нехотя:
– Одной женчине. Она лежит в больнице.
– Мать?
– Н-не!
– Сестра?
– Н-не!.. Бароха…
Приказчик пропустил мимо ушей ответ, так как в этот момент открылась калитка и начался впуск.
Толпа рванулась вперед.
– А, впускают?! Вира наша! Ай да одесский карантин! – воскликнул весело Сенька, выплюнул остаток папиросы – тусклый огонек, чудом державшийся в узеньком ободке папиросной бумаги, – и кинулся вслед за приказчиком.
– Куда?! – услышал он неожиданно над самым ухом грозный окрик сторожа.
Сенька вздрогнул, остановился, бросил на него тревожный взгляд и заявил:
– В больницу!
– Зачем? Пшол!..
– Как пшол?! Зачем пшол… У меня тут знакомая лежит! – горячо запротестовал Сенька.
– Ты рассказывать?!
Сторож грубо схватил его за плечо и стал выталкивать.
Сенька густо покраснел, упал на землю и уперся руками и ногами:
– Чего толкаешься?! Ты не имеешь права!..
– Я тебе покажу – не имею права! Байструк!
– Сам байструк!
Сенька потом загнул такой комплимент, заимствованный им из обширного портового лексикона, что сторож опешил и выпустил его из своей мощной лапы, а почтенная старушка, бывшая свидетельницей этой сцены, покачала головой и проговорила:
– Ай-ай-ай! Такой маленький и так ругается!
– Я получше еще могу, – ответил вызывающе Сенька, глотая слезы.
Сторож, очухавшись, хотел снова схватить его и вышвырнуть на улицу, но помешала дама в меховой шубе и золотых очках, одна из врачей больницы. Она только что вошла во двор с улицы.
– Что тут случилось? Чего плачешь? – спросила она Сеньку.
– О-о-он ме-ме-ня би-ил!..
– Кто?
– Сторож!
Дама повернулась и резко заметила:
– И вечно вы, Константин, скандалы устраиваете! Зачем обижаете мальчика?!
Сторож стал оправдываться:
– Да как же?! Послушали бы, как ругается!
– А по-по-чему ты не пу-пу-скал меня в больницу? – спросил его, не переставая давиться слезами, Сенька.
– Тебе зачем в больницу? – ласково спросила дама и округло провела рукой по его влажной щеке.
– Знакомая тут…
– Врешь! – вмешался сторож. – Воровать пришел.
– Прошу вас молчать! – топнула ногой дама. – Как звать твою знакомую?!
– Ли-и-за.
– А фамилия?
– Сверчкова!
– Идем. – И она пошла вперед к больничному корпусу.
Сеня последовал за нею вприпрыжку, утирая на ходу рукавом слезы и бросая косые сердитые взгляды на сторожа.
Тот погрозил ему пальцем.
Сенька не остался в долгу. Соорудил из промерзших пальцев кукиш и послал ему его вместо воздушного поцелуя.
II
– Есть у нас больная Лиза Сверчкова? – спросила дама, входя вместе с Сенькой в приемную.
– Сейчас!
Дежурный фельдшер порылся в книге и ответил утвердительно.
– Какая палата?
– Палата для выздоравливающих.
– Мерси!.. Маша, – обратилась теперь дама к сиделке – толстой рябой бабе. – Проведи туда этого малыша!
– Можно, барышня!
– Ну-с, буян! Ступай! Тебя проведут к твоей Лизе!
«Эх! – хотел сказать ей Сеня. – Хорошая вы барышня, за вас я бы с полной душой в огонь и в воду!» – да слова не шли из горла. Он ограничился тем, что поблагодарил ее взглядом.
Маша кивнула ему головой, и они пошли.
Она долго водила его по разным коридорам и широким каменным лестницам и наконец привела в большую, светлую комнату с громадными окнами, чистыми койками и блестящим, как зеркало, полом.
Не успел Сеня оглянуть палату, как услышал знакомый, радостный голос:
– Сенечка!.. Горох!.. Сенюра!.. Марья Ивановна, сестрица!.. Он!.. Муж!
Он бросил быстрый взгляд в ту сторону, откуда донесся близкий ему голос, и увидал свою Лизу. Она полулежала на койке под одеялом, вся в белом и сама белая-белая, без кровинки на лице. Солнце пронизывало острыми лучами ее восковые ушки, похожие на лепестки розы.
Лиза вертелась на постели, как на иголках, и страстно протягивала ему свои тоненькие, высохшие руки. На вид ей было десять лет, но на самом деле двенадцать.
– Скорее! Сюда!.. Иди сюда!.. – молила она.
Около, на стуле, сидела сестрица и улыбалась Сеньке.
Сенька, весь красный, подошел к ней и сунул ей руку, высовывающуюся из короткого отрепанного рукава наподобие мерзлой рыбы. Лиза стремительно схватила ее, поцеловала и прижалась к ней бледной щечкой.
– Здорово! – процедил он, косясь на сестрицу.
– Здорово, здорово! – весело ответила счастливая Лиза.
– Так это он самый? – проговорила сестрица, с любопытством оглядывая его фигуру, которую с успехом можно было уложить в дамский несессер.
Лиза все время, что находилась в больнице, только и говорила о нем, хвалила его, бредила им.
Сенька чувствовал себя неловко в присутствии незнакомой женщины и рад был бы провалиться сквозь землю. Он уставился, как теленок, в землю и засопел и зашмыгал носом.
– Чего не садишься? – спросила, лаская его глазами и не выпуская его руки, Лиза.
– Да куда мне сесть? – проворчал он.
– На постель. Вот сюда, возле меня.
Он сел осторожно, как бы боясь испачкать белоснежную простыню, и снова покосился на сестрицу.
«Скоро, дескать, уйдешь?»
А та и не думала уходить. Ее интересовала встреча детей, и ей хотелось послушать их беседу. Но вдруг, к великому удовольствию обоих, ее позвали, и она ушла.
– Кто она? – спросил недовольно Сенька.
– Сестрица, – ответила Лиза.
– Чья?
– Всех! Она со всеми как сестрица… Ухаживает…
– Дрянь она!
– Что ты, Сенечка?! Как можно?! Она такая добрая, славная!
Сенька ничего на это не ответил, повернулся к ней всем лицом, посмотрел на нее внимательно и усмехнулся.
– Что ты?
– Совсем на ежика похожей стала… И куда коса твоя делась?
– Остригли, – ответила она плаксиво.
– А ты чего далась, дура?!
– Насильно остригли. На испуг взяли, сказали, что, если не дамся, в погреб запрут. Я плакала, ругалась. Ничего не помогло.
Сенька покраснел, сжал кулаки и проговорил с озлоблением:
– Ну и народ здесь! Шмырник у вас, телеграфный столб ему с паклей и гаком в зубы, не хотел пустить. Бить стал… Эх, попадется когда-нибудь мне в карантине! Полжизни отниму у него!.. Чаю дают тебе? – спросил он, немного успокоившись.
– Дают.
– А кардиф (хлеб)?
– Тоже. Все дают. И бульон, и молоко, и компот.
– Ври!
– Ей-богу! Вот крест! – И она перекрестила свою плоскую, как дощечка, грудь.
Но Сеня и теперь не поверил ей. Как истый сын порта, он ненавидел больницу, смотрел на нее как на застенок и был уверен, что здесь морят голодом.
– А здорово ты поддалась, – проговорил он немного погодя не то с сожалением, не то с желанием кольнуть ее. – Бароха была первый сорт, девяносто шестой пробы, хоть в цирке показывай, а теперь смотри – ни тебе мяса, ни тебе фасона. Нос как у тебя вытянулся! Как у петрушки! На кого ты похожа?! Холера!..
– А я виноватая?
В правом глазу у нее показалась слезинка.
– Скучно тебе, должно быть, с этими жлобами. – И он указал на соседей-больных.
Часть больных лежала на койках, часть расхаживала по палате.
– Очень даже, Сенечка. Все кряхтят, охают.
– Дармоеды!.. Послать бы их в трюм или в котлы поработать! А хорошо бы теперь, Лизка, посидеть в «Испании» под машиной и «Устю» послушать? – проговорил он мечтательно. – Ты как думаешь?
– Хорошо!
Глаза ее заблестели, и на алебастровых впалых щечках выступили розовые пятна.
– А когда ты выхильчаешься отсюда?
– Я хотела давно уже выхильчаться, да не пускают.
– Ах, они с! – выругался Сенька и плюнул в угол. – И как это ты, Лизка, засыпалась?!
– Я не виноватая, – стала оправдываться она. – Помнишь, как у меня голова болела? Я думала, что она лопнет. Я зашла в амбуланц. Доктор тот, хохлатый, с корявым носом, чтобы ему отца и мать не видать, сунул мне под мышку стеклянную такую палочку с цифрами и говорит: «У тебя, голубушка, тиф. Надо в больницу отправить». Я расплакалась: «Не хочу в больницу!» – «Почему? Что такое?» – «Там людей голодом морят и убивают». – «Дурочка ты, дурочка, – стал он мне наливать масло. – Там тебе хорошо будет». – «Не хочу, пустите!» А он взял и позвал дворника. Дворник посадил меня в дрожки и повез в больницу. Так я и засыпалась.
– Надо было с дрожек плейтовать, как все делают.
– Пробовала, да не выгорело…
– Табак дело твое! – решил серьезно Сеня. – Отчего не скажешь, чтобы тебя отпустили?
– Сто раз просила, плакала, да что им! Доктор говорил, что если отпустит сейчас, у меня опять тиф будет… Возвратный…
– Грош цена всем докторам в базарный день. – Он презрительно пожал плечами. – И чего они только, телеграфный столб им, не выдумают?!
Наступило молчание.
Сеня сердитым взглядом окидывал палату, а Лиза смотрела на него с тоской.
– А я тебе, – сказал он небрежно, – всякой дряни принес. Знал, что голодом морят…
Он достал из карманов и положил перед нею на одеяло три мандаринки и две горсти кокосов.
Глаза у Лизы засветились радостью.
– Какой ты славный! – воскликнула она и живо сгребла все обеими руками. – Можно одну мандаринку съесть?
1 2 3 4