Не помню.
Абель. Он платил тебе?
Мануэла. Нет. А вообще-то да. Один раз.
Абель. Почему только раз?
Мануэла. Не знаю.
Абель. Я хочу знать.
Мануэла. Наверно, я его пожалела.
Абель. Ты что, влюблена в него?
Мануэла. Не знаю.
Абель. Не знаешь?
Мануэла. Мне жаль его. Он мне нравится. По-моему, ему не хватает тепла, нежности…
Абель. О! Вот как? Ну-ну…
Мануэла. Абель, будь со мной подобрее, помягче!
Прошу тебя. Важно одно: чтобы мы с тобой были добры друг к другу.
Абель не отвечает. Потерянно блуждая по комнате, они начинают раздеваться, рассовывают по углам вещи. Наконец оба лежат рядом на узком диване. Мануэла гасит свет.
Абель. Ты вся горишь. Должно быть, у тебя температура.
Мануэла. Это пройдет, только бы мне выспаться. Я ведь никогда не болею.
17
Вдоль берега образовалась тонкая, кромка льда. Ее тут же разбивают и смывают грязные, черные воды. В холодной ночи мерзнут тяжелые, обшарпанные громады домов, нетопленых, полных спящими, бодрствующими, плачущими, дрожащими, снедаемыми страхом людьми. Колючий ветер продувает насквозь казармы, заводы, вокзалы, церкви, школы, гуляет по бесконечным улицам, овевает кладбища и монументы.
В районе Бранденбургских ворот несут дежурство полицейские Шварц и Ауэрбах. Внимание их привлекает что-то темное и неподвижное, притулившееся у подножия Триумфальной арки. Они переходят широкую асфальтированную улицу. С близкого расстояния различима фигура сидящего человека, прислонившегося к каменной стене. Подойдя вплотную и направив на него свет своих фонарей, они обнаруживают, что у человека нет головы.
18
Во вторник, 6 ноября, газеты полны тревожных слухов и мрачных предсказаний. Правительство явно не способно совладать с кризисом, и кровавое столкновение конфликтующих общественных групп представляется неизбежным. В то же утро весь город остается без молока. Многие продовольственные магазины не открываются, так как продавать нечего. Рейхсмарка практически перестала существовать: кипы бумажных ассигнаций принимают на вес, не обращая внимания на обозначенное на них достоинство. Однако, несмотря на все это, берлинцы по-прежнему работают: воздух прорезают фабричные сирены, трамваи и поезда курсируют под проливным дождем, сердитые управляющие выговаривают за опоздание невезучим служащим, школьники корпят над главами Ксенофонтова «Анабасиса» или зубрят английскую грамматику, домохозяйки моют полы и опустевшие кухонные полки, полицейские обходят свои участки, деловые люди делают дела, проститутки трудятся во славу своей профессии, актеры репетируют, симфонические оркестры концертируют, могильщики роют могилы, солдаты маршируют, медики диагностируют, а подчас и оперируют.
Во вторник, 6 ноября, в Берлине появляется на свет несколько сотен детей и несколько меньшее число людей умирает. Дождь так и не прекращается, и страх легкой дымкой вздымается в воздух с асфальтированных тротуаров; едким, неотвязным запахом он вселяется в ноздри. Вдохнув, его уносят в себе как ядовитый газ – газ замедленного действия, о чьем присутствии в организме свидетельствует лишь разреженный или учащенный пульс или мимолетный приступ тошноты.
В это утро Мануэла проспала. Будильник исправно отзвенел, но она вновь задремала. Теперь ей приходится спешить: она стоя проглатывает чашку горячего кофе, набрасывает на плечи потрепанное зимнее пальто, треплет Абеля по щеке, говоря, что вернется к обеду, часам к двум. Абель идет следом. Выскочив на улицу, он видит, как она бежит под дождем. Мануэла скрывается за углом; он сворачивает за ней на Новемберштрассе, и она сразу же снова попадает в поле его зрения. Мануэла пересекает улицу, направляясь к небольшому парку, в котором высится красная кирпичная церковь, окруженная черными, безлистными вязами.
Следуя за девушкой на расстоянии, Абель вступает в полумрак церкви. Он и здесь без труда обнаруживает ее: далеко впереди на хорах она стоит на коленях перед алтарем. Идет заутреня; на скамьях ссутулились несколько прихожан; покашливающий пастор, сопровождаемый двумя полусонными служками, причащает свою конгрегацию. В церкви холодно, как в склепе, и полусгоревшие алтарные свечи вздрагивают на сквозняке.
Окончив службу, пастор поспешно удаляется в ризницу, оставляя дверь открытой. С легким шумом прихожане поднимаются с сидений и, шаркая подошвами, выходят на дождь.
Еще несколько секунд Мануэла стоит на коленях. Затем встает и входит в ризницу, не затворяя двери. Два мальчика-служки с шумом бегают по приделу; их смех гулко отдается под сводами. Снимающий свое облачение пастор подходит к двери и громко призывает их к порядку. Затем оборачивается; Мануэла обращается к нему с какими-то словами; тот отвечает ей, натягивая на себя сапоги и надевая огромный черный полушубок. Очень тихим голосом Мануэла продолжает что-то говорить ему; тогда, прервав свое занятие, пастор удаляется в глубь комнаты.
Скрывшись за колонной, Абель видит всю ризницу: это пустая комната с высокими шкафами по стенам и зарешеченным стрельчатым окном. Посредине старый, видавший виды стол. Пастор присел на стул спиной к двери. Мануэла стоит по другую сторону стола. Абелю ясно видно ее лицо, на которое падает верхний свет. Опустив голову, она чуть подалась вперед. Лицо Мануэлы приобрело пепельно-серый оттенок, веки опухли и покраснели; она качает головой. Пастор кашляет и сморкается.
Мануэла. Не знаю, что привело меня к вам. Я никогда всерьез не думала о боге, да и бог, кажется, не очень-то обращал на меня внимание. Я никогда не ходила в церковь. Наверно, меня и окрестить не позаботились – мой отец был убежденным атеистом, и его взгляды стали моими. Нет. (Она умолкает, о чем-то напряженно думает, складывает руки вместе, поднимает глаза и смотрит на пастора, затем еще раз качает головой.) Меня зовут Мануэла. Мой отец – иллюзионист; уже много лет я его не видела. Мать была цирковой наездницей. Всю жизнь я прожила, кочуя с места на место с разными труппами. Мой муж – он умер – тоже был артистом цирка. (Всхлипывая.) Извините, что я плачу; по-моему, у меня грипп: голова кружится, все какое-то странное, и вот сами собой слезы текут. (Пауза.) Я не из робкого десятка. Я всегда считала, что мне не так уж плохо живется. В сущности, я никогда даже не задумывалась над тем, хороша жизнь или плоха.
Пастор не отвечает. Он сидит, сгорбившись в своем огромном полушубке, то и дело покашливая. Мануэла с тревогой оглядывается вокруг, как бы опасаясь, что мужество вот-вот покинет ее.
Может быть, не надо было мне вас беспокоить. Но мне необходимо поговорить с кем-то, кто поймет меня. На прошлой неделе я пришла сюда к утренней обедне; я была как потерянная. Потом кто-то сказал, что, несмотря на ваше немецкое имя, вы – американец. Это меня немного ободрило, ведь я плохо говорю по-немецки.
Пастор. Уважаемая фрау, пожалуйста, ближе к делу. У меня скоро начинается служба.
Мануэла. Да. Нет. Понимаю.
Пастор. Может быть, вы зайдете попозже?
Он быстро поднимается и закутывается в свой шарф. Мануэла так и остается стоять по другую сторону стола. На ее лице – отчаяние и недоумение.
Мануэла. Простите, что отняла у вас время.
Пастор. Нисколько.
Медленно, с трудом волоча ноги, Мануэла идет к двери. Она тщетно пытается побороть подступающие слезы.
Мануэла. Все, чего я хочу, – это выплакаться.
Пастор. Ну, ну, крепитесь.
Мануэла (еле слышно). Я не могу жить с таким бременем вины.
Мануэла опускается на стул у стены. Пастор стоит перед ней; не скрывая нетерпения, он посматривает на стенные часы.
Мне кажется, это я виновата в том, что Макс покончил самоубийством. Я всегда знала, что с ним что-то случится. Когда пришел его брат и сказал мне, что Макс застрелился, я ничего не почувствовала. Разве что облегчение. Затем появилось это чудное чувство. Не понимаю – такое со мной впервые. Как будто ты был за кого-то ответствен и не выдержал испытания и вот со стыдом и бессилием перебираешь в голове то, что должен был сделать и чего не сделал.
Пастор присел на табурет напротив Мануэлы. Сняв очки, он протирает их безукоризненно чистым носовым платком.
А теперь я чувствую, что на мне лежит ответственность за его брата, и это хуже всего.
Пастор. Хуже всего?
Мануэла. Он ведь точь-в-точь как Макс. Он не говорит того, что думает: просто выплескивает наружу все свои чувства. И он всегда такой запуганный… Я стараюсь внушить ему, что мы можем помочь друг другу, но для него это только слова. Все, что бы я ни говорила, кажется ему бессмысленным; единственно реальное для него – это страх. А тут ко всему прочему я еще заболела. Не знаю, что со мной творится. Неужели мне нет прощения?
Пастор. Для того, кто верует, всегда есть прощение.
Мануэла. А что для тех, кто не верит?
Пастор. Хотите, я помолюсь за вас?
Усталый, измотанный человек на миг умолкает. Он протягивает руку и неловким утешающим жестом кладет ее на плечо Мануэлы. Она удивленно смотрит на него. Он тут же отводит взгляд в сторону.
Мануэла. Вы думаете, это поможет?
Пастор. Не знаю.
Мануэла. Прямо сейчас?
Пастор. Да. Сейчас.
Он преклоняет колена на каменном полу. Мануэла, поколебавшись, следует его примеру. Пастор молитвенно складывает руки.
Мануэла. Это какая-нибудь особая молитва?
Пастор. Тише. Я должен подумать. (Пауза.) Мы, пребывающие здесь, на земле, так далеки от бога, что он, конечно же, не слышит наших молитв, когда мы взываем о помощи. Поэтому наш долг – помогать друг другу. Наш долг – даровать друг другу прощение, в котором нам отказывает далекий бог. Итак, говорю вам, что отныне вам прощена смерть вашего мужа. На вас нет более вины за нее. А я – я прошу у вас прощения за мою апатию и безразличие. Вы меня прощаете?
Мануэла (мягко). Да.
Пастор. Это все, что в наших силах.
Он встает с колен и отряхивает пыль с брюк и полы полушубка. Мануэла тоже поднимается.
А теперь мне надо спешить. Приходский пастор – сама пунктуальность, и его раздражает, когда кто-нибудь опаздывает.
Они поспешно проходят через церковь к выходу, пастор – опережая Мануэлу. Абель отодвигается глубже за колонну. Когда Мануэла исчезает снаружи, он возобновляет слежку.
19
Абель по-прежнему следует за Мануэлой на расстоянии. Они выходят на улицу, по обеим сторонам которой вытянулись шестиэтажные доходные дома. За их серыми коробками в некотором отдалении виден корпус клиники святой Анны, окруженный тяжелой железной оградой. Поравнявшись с домом двадцать восемь, Мануэла распахивает входную дверь. Она входит в темный вестибюль с мраморной лестницей и блестящими лакированными перилами, сворачивает налево, открывает еще одну дверь, ведущую во двор, напоминающий колодец и отрезанный от других высокой стеной. Следом за ней Абель попадает в обшарпанный подъезд приютившегося во дворе неказистого домишка. У одной из дверей, на которой нет никакой таблички, она останавливается и шарит в своей сумочке. Находит ключ, отпирает дверь и входит, оставляя ее за собой открытой.
Войдя в квартиру, Абель оказывается в длинном коридоре, кончающемся большой кухней; в ней он видит еще одну дверь, ведущую в жилую комнату. В этой комнате он и застает Мануэлу. Снаружи по грязным оконным стеклам барабанит дождь. Ощутив чье-то присутствие, Мануэла встрепенулась, как животное, почуявшее тревогу. Медленно снимая пальто, она оборачивается и видит Абеля.
Абель. Что, черт побери, все это значит?
Мануэла. Мы будем здесь жить, ты и я. Тут неплохо, правда?
Она произносит это печальным, просительным тоном. Он делает несколько шагов обратно в кухню, затем возвращается в комнату. Она слегка касается его руки и смотрит на него, как бы пытаясь рассеять его подозрения.
Это тесная квадратная комната с большими пятнами плесени на потолке. Одну стену целиком занимает громоздкий полированный черный гардероб, по другую стоит раскладывающийся на ночь диван-кровать. У окна – коричневый стол и четыре стула с высокой спинкой. На обоях замысловатый узор; стены украшают несколько картин уныло-романтического содержания. Слева от огромного гардероба висит треснувшее зеркало в потемневшей золотой раме; над диваном тикают старинные стенные часы. Вдоль правой стены разместились два потертых кожаных кресла и низкий круглый стол с медной окантовкой. Грязный паркет прикрывает восточный ковер со стершимся местами рисунком. В противоположность заставленной вещами комнате кухня довольно просторна и хорошо оборудована: здесь газовая плита, мойка и водопроводный кран, большая кладовая, ледник и полка с горшками и кастрюлями. У окна – круглый деревянный стол с тремя стульями; с потолка свешивается лампа под абажуром с длинной бахромой; пол покрыт почти новым линолеумом. В неосвещенном коридоре – высокая печь, по соседству – ящик, доверху полный угля. Квартира выглядит так, словно ее еще недавно занимали люди, которых обстоятельства вынудили перебраться из респектабельного буржуазного квартала в эту убогую постройку, выглядывающую окнами на грязную желтую стену.
Вчера, когда ты появился в кабаре, я как раз говорила Хансу Вергерусу о наших затруднениях. И он тут же предложил, чтобы мы перебрались в эту квартиру, которую арендует он или, точнее, клиника святой Анны и которая только что освободилась. Правда, здорово? Нам даже квартплату вперед вносить не придется. Он еще сказал, что может устроить тебя на работу в архив клиники. Ну разве не прекрасно, Абель? Поживем здесь, пока не решим что-нибудь. Правда, здорово!
Абель. Черт возьми, я не собираюсь здесь жить или принимать какие бы то ни было одолжения от этого проклятого Вергеруса!
Мануэла не отвечает. Она сидит за большим столом на одном из стульев с высокой спинкой, подперев голову руками. У нее очень усталый вид.
Будет гораздо лучше, если каждый из нас пойдет своей дорогой.
И на эти слова Мануэла не отвечает. Она сидит, глядя на стену за окном и потеки дождя на грязных стеклах.
По отношению ко мне у тебя нет никаких обязательств.
Мануэла не реагирует. Закрыв лицо руками, она опускает голову, но не плачет. Она не издает ни звука. Абель выходит на кухню и останавливается в нерешительности.
Скорее всего, в ближайшие дни мы не увидимся. Не будем запутывать все еще больше.
Мануэла. Понимаю.
Абель оставляет дверь открытой, спускается по лестнице и выходит наружу, вновь оказываясь во дворе-колодце. Дождь залил канализационные стоки, и теперь из них во все стороны расползается зловонная жижа. Абель останавливается, поднимает взгляд на окно и видит за стеклом пепельно-серое лицо смотрящей на него сверху Мануэлы. Внезапно вся его решимость пропадает, он поворачивает назад, взбегает по ступенькам вверх, встречает ее в коридоре и крепко сжимает в объятиях. Взяв в руки его голову, она целует его в губы.
20
В тот же вечер на кабаре «У голубого осла» совершают налет штурмовики. Время приближается к одиннадцати, и Мануэла, на которую жалко смотреть, еле слышным голосом поет о том, что у нее есть конфетка. Из-за дождя, который по-прежнему льет как из ведра, заведение полупусто. Еще сильнее, чем обычно, запах плесени, и везде промозглый холод. Полуобнаженные девицы за стойкой натянули шерстяные свитера, набросили на плечи шали; на одной из них – поношенное мужское пальто. Вошедшего Абеля фамильярно приветствуют рассевшиеся у входа в ожидании клиентов проститутки. Насквозь промокший, он снимает пальто; старик гардеробщик обещает повесить его просушить. Абель благодарит и входит в зал. Садится за столик и зажигает окурок сигареты. Владелец кабаре подсаживается к нему с кружкой пива. Это низенький человечек с крашеными волосами, смуглым, со следами косметики лицом и боязливыми, бегающими глазками за толстыми стеклами очков. На указательном пальце его левой руки – дорогое кольцо.
Герр Соломон. Как вы находите, у меня хорошее произношение? Я несколько лет прожил с женщиной-факиром родом из Нью-Джерси. У нее и выучился английскому. Нет, здесь, в Берлине, решительно пора закрывать лавочку. Только оглядитесь вокруг, герр Розенберг! Тридцать шесть человек! А программа! Да, да, Мануэла никуда не годится. Просто не знаю, что с ней сегодня: у нее совсем жалкий вид.
Абель. У нее грипп.
Герр Соломон. Как вы думаете, герр Розенберг, что, если объединить кабаре с борделем, скажем, в Бейруте? Совершенно иной климат, совершенно иной прием. Пожалуй, сегодня сократим программу, закроемся пораньше. В такую погоду продолжать бессмысленно. В жизни не видел ничего похожего на этот ливень. Может быть, это потоп? Ваше здоровье, герр Розенберг.
Не успевает он подняться с места, как входные двери с треском распахиваются. Какая-то девушка вскрикивает от боли и гнева; шум перекрывает чья-то команда. Внезапно передняя часть зала заполняется людьми в блестящих дождевиках, сапогах и фуражках военного образца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9
Абель. Он платил тебе?
Мануэла. Нет. А вообще-то да. Один раз.
Абель. Почему только раз?
Мануэла. Не знаю.
Абель. Я хочу знать.
Мануэла. Наверно, я его пожалела.
Абель. Ты что, влюблена в него?
Мануэла. Не знаю.
Абель. Не знаешь?
Мануэла. Мне жаль его. Он мне нравится. По-моему, ему не хватает тепла, нежности…
Абель. О! Вот как? Ну-ну…
Мануэла. Абель, будь со мной подобрее, помягче!
Прошу тебя. Важно одно: чтобы мы с тобой были добры друг к другу.
Абель не отвечает. Потерянно блуждая по комнате, они начинают раздеваться, рассовывают по углам вещи. Наконец оба лежат рядом на узком диване. Мануэла гасит свет.
Абель. Ты вся горишь. Должно быть, у тебя температура.
Мануэла. Это пройдет, только бы мне выспаться. Я ведь никогда не болею.
17
Вдоль берега образовалась тонкая, кромка льда. Ее тут же разбивают и смывают грязные, черные воды. В холодной ночи мерзнут тяжелые, обшарпанные громады домов, нетопленых, полных спящими, бодрствующими, плачущими, дрожащими, снедаемыми страхом людьми. Колючий ветер продувает насквозь казармы, заводы, вокзалы, церкви, школы, гуляет по бесконечным улицам, овевает кладбища и монументы.
В районе Бранденбургских ворот несут дежурство полицейские Шварц и Ауэрбах. Внимание их привлекает что-то темное и неподвижное, притулившееся у подножия Триумфальной арки. Они переходят широкую асфальтированную улицу. С близкого расстояния различима фигура сидящего человека, прислонившегося к каменной стене. Подойдя вплотную и направив на него свет своих фонарей, они обнаруживают, что у человека нет головы.
18
Во вторник, 6 ноября, газеты полны тревожных слухов и мрачных предсказаний. Правительство явно не способно совладать с кризисом, и кровавое столкновение конфликтующих общественных групп представляется неизбежным. В то же утро весь город остается без молока. Многие продовольственные магазины не открываются, так как продавать нечего. Рейхсмарка практически перестала существовать: кипы бумажных ассигнаций принимают на вес, не обращая внимания на обозначенное на них достоинство. Однако, несмотря на все это, берлинцы по-прежнему работают: воздух прорезают фабричные сирены, трамваи и поезда курсируют под проливным дождем, сердитые управляющие выговаривают за опоздание невезучим служащим, школьники корпят над главами Ксенофонтова «Анабасиса» или зубрят английскую грамматику, домохозяйки моют полы и опустевшие кухонные полки, полицейские обходят свои участки, деловые люди делают дела, проститутки трудятся во славу своей профессии, актеры репетируют, симфонические оркестры концертируют, могильщики роют могилы, солдаты маршируют, медики диагностируют, а подчас и оперируют.
Во вторник, 6 ноября, в Берлине появляется на свет несколько сотен детей и несколько меньшее число людей умирает. Дождь так и не прекращается, и страх легкой дымкой вздымается в воздух с асфальтированных тротуаров; едким, неотвязным запахом он вселяется в ноздри. Вдохнув, его уносят в себе как ядовитый газ – газ замедленного действия, о чьем присутствии в организме свидетельствует лишь разреженный или учащенный пульс или мимолетный приступ тошноты.
В это утро Мануэла проспала. Будильник исправно отзвенел, но она вновь задремала. Теперь ей приходится спешить: она стоя проглатывает чашку горячего кофе, набрасывает на плечи потрепанное зимнее пальто, треплет Абеля по щеке, говоря, что вернется к обеду, часам к двум. Абель идет следом. Выскочив на улицу, он видит, как она бежит под дождем. Мануэла скрывается за углом; он сворачивает за ней на Новемберштрассе, и она сразу же снова попадает в поле его зрения. Мануэла пересекает улицу, направляясь к небольшому парку, в котором высится красная кирпичная церковь, окруженная черными, безлистными вязами.
Следуя за девушкой на расстоянии, Абель вступает в полумрак церкви. Он и здесь без труда обнаруживает ее: далеко впереди на хорах она стоит на коленях перед алтарем. Идет заутреня; на скамьях ссутулились несколько прихожан; покашливающий пастор, сопровождаемый двумя полусонными служками, причащает свою конгрегацию. В церкви холодно, как в склепе, и полусгоревшие алтарные свечи вздрагивают на сквозняке.
Окончив службу, пастор поспешно удаляется в ризницу, оставляя дверь открытой. С легким шумом прихожане поднимаются с сидений и, шаркая подошвами, выходят на дождь.
Еще несколько секунд Мануэла стоит на коленях. Затем встает и входит в ризницу, не затворяя двери. Два мальчика-служки с шумом бегают по приделу; их смех гулко отдается под сводами. Снимающий свое облачение пастор подходит к двери и громко призывает их к порядку. Затем оборачивается; Мануэла обращается к нему с какими-то словами; тот отвечает ей, натягивая на себя сапоги и надевая огромный черный полушубок. Очень тихим голосом Мануэла продолжает что-то говорить ему; тогда, прервав свое занятие, пастор удаляется в глубь комнаты.
Скрывшись за колонной, Абель видит всю ризницу: это пустая комната с высокими шкафами по стенам и зарешеченным стрельчатым окном. Посредине старый, видавший виды стол. Пастор присел на стул спиной к двери. Мануэла стоит по другую сторону стола. Абелю ясно видно ее лицо, на которое падает верхний свет. Опустив голову, она чуть подалась вперед. Лицо Мануэлы приобрело пепельно-серый оттенок, веки опухли и покраснели; она качает головой. Пастор кашляет и сморкается.
Мануэла. Не знаю, что привело меня к вам. Я никогда всерьез не думала о боге, да и бог, кажется, не очень-то обращал на меня внимание. Я никогда не ходила в церковь. Наверно, меня и окрестить не позаботились – мой отец был убежденным атеистом, и его взгляды стали моими. Нет. (Она умолкает, о чем-то напряженно думает, складывает руки вместе, поднимает глаза и смотрит на пастора, затем еще раз качает головой.) Меня зовут Мануэла. Мой отец – иллюзионист; уже много лет я его не видела. Мать была цирковой наездницей. Всю жизнь я прожила, кочуя с места на место с разными труппами. Мой муж – он умер – тоже был артистом цирка. (Всхлипывая.) Извините, что я плачу; по-моему, у меня грипп: голова кружится, все какое-то странное, и вот сами собой слезы текут. (Пауза.) Я не из робкого десятка. Я всегда считала, что мне не так уж плохо живется. В сущности, я никогда даже не задумывалась над тем, хороша жизнь или плоха.
Пастор не отвечает. Он сидит, сгорбившись в своем огромном полушубке, то и дело покашливая. Мануэла с тревогой оглядывается вокруг, как бы опасаясь, что мужество вот-вот покинет ее.
Может быть, не надо было мне вас беспокоить. Но мне необходимо поговорить с кем-то, кто поймет меня. На прошлой неделе я пришла сюда к утренней обедне; я была как потерянная. Потом кто-то сказал, что, несмотря на ваше немецкое имя, вы – американец. Это меня немного ободрило, ведь я плохо говорю по-немецки.
Пастор. Уважаемая фрау, пожалуйста, ближе к делу. У меня скоро начинается служба.
Мануэла. Да. Нет. Понимаю.
Пастор. Может быть, вы зайдете попозже?
Он быстро поднимается и закутывается в свой шарф. Мануэла так и остается стоять по другую сторону стола. На ее лице – отчаяние и недоумение.
Мануэла. Простите, что отняла у вас время.
Пастор. Нисколько.
Медленно, с трудом волоча ноги, Мануэла идет к двери. Она тщетно пытается побороть подступающие слезы.
Мануэла. Все, чего я хочу, – это выплакаться.
Пастор. Ну, ну, крепитесь.
Мануэла (еле слышно). Я не могу жить с таким бременем вины.
Мануэла опускается на стул у стены. Пастор стоит перед ней; не скрывая нетерпения, он посматривает на стенные часы.
Мне кажется, это я виновата в том, что Макс покончил самоубийством. Я всегда знала, что с ним что-то случится. Когда пришел его брат и сказал мне, что Макс застрелился, я ничего не почувствовала. Разве что облегчение. Затем появилось это чудное чувство. Не понимаю – такое со мной впервые. Как будто ты был за кого-то ответствен и не выдержал испытания и вот со стыдом и бессилием перебираешь в голове то, что должен был сделать и чего не сделал.
Пастор присел на табурет напротив Мануэлы. Сняв очки, он протирает их безукоризненно чистым носовым платком.
А теперь я чувствую, что на мне лежит ответственность за его брата, и это хуже всего.
Пастор. Хуже всего?
Мануэла. Он ведь точь-в-точь как Макс. Он не говорит того, что думает: просто выплескивает наружу все свои чувства. И он всегда такой запуганный… Я стараюсь внушить ему, что мы можем помочь друг другу, но для него это только слова. Все, что бы я ни говорила, кажется ему бессмысленным; единственно реальное для него – это страх. А тут ко всему прочему я еще заболела. Не знаю, что со мной творится. Неужели мне нет прощения?
Пастор. Для того, кто верует, всегда есть прощение.
Мануэла. А что для тех, кто не верит?
Пастор. Хотите, я помолюсь за вас?
Усталый, измотанный человек на миг умолкает. Он протягивает руку и неловким утешающим жестом кладет ее на плечо Мануэлы. Она удивленно смотрит на него. Он тут же отводит взгляд в сторону.
Мануэла. Вы думаете, это поможет?
Пастор. Не знаю.
Мануэла. Прямо сейчас?
Пастор. Да. Сейчас.
Он преклоняет колена на каменном полу. Мануэла, поколебавшись, следует его примеру. Пастор молитвенно складывает руки.
Мануэла. Это какая-нибудь особая молитва?
Пастор. Тише. Я должен подумать. (Пауза.) Мы, пребывающие здесь, на земле, так далеки от бога, что он, конечно же, не слышит наших молитв, когда мы взываем о помощи. Поэтому наш долг – помогать друг другу. Наш долг – даровать друг другу прощение, в котором нам отказывает далекий бог. Итак, говорю вам, что отныне вам прощена смерть вашего мужа. На вас нет более вины за нее. А я – я прошу у вас прощения за мою апатию и безразличие. Вы меня прощаете?
Мануэла (мягко). Да.
Пастор. Это все, что в наших силах.
Он встает с колен и отряхивает пыль с брюк и полы полушубка. Мануэла тоже поднимается.
А теперь мне надо спешить. Приходский пастор – сама пунктуальность, и его раздражает, когда кто-нибудь опаздывает.
Они поспешно проходят через церковь к выходу, пастор – опережая Мануэлу. Абель отодвигается глубже за колонну. Когда Мануэла исчезает снаружи, он возобновляет слежку.
19
Абель по-прежнему следует за Мануэлой на расстоянии. Они выходят на улицу, по обеим сторонам которой вытянулись шестиэтажные доходные дома. За их серыми коробками в некотором отдалении виден корпус клиники святой Анны, окруженный тяжелой железной оградой. Поравнявшись с домом двадцать восемь, Мануэла распахивает входную дверь. Она входит в темный вестибюль с мраморной лестницей и блестящими лакированными перилами, сворачивает налево, открывает еще одну дверь, ведущую во двор, напоминающий колодец и отрезанный от других высокой стеной. Следом за ней Абель попадает в обшарпанный подъезд приютившегося во дворе неказистого домишка. У одной из дверей, на которой нет никакой таблички, она останавливается и шарит в своей сумочке. Находит ключ, отпирает дверь и входит, оставляя ее за собой открытой.
Войдя в квартиру, Абель оказывается в длинном коридоре, кончающемся большой кухней; в ней он видит еще одну дверь, ведущую в жилую комнату. В этой комнате он и застает Мануэлу. Снаружи по грязным оконным стеклам барабанит дождь. Ощутив чье-то присутствие, Мануэла встрепенулась, как животное, почуявшее тревогу. Медленно снимая пальто, она оборачивается и видит Абеля.
Абель. Что, черт побери, все это значит?
Мануэла. Мы будем здесь жить, ты и я. Тут неплохо, правда?
Она произносит это печальным, просительным тоном. Он делает несколько шагов обратно в кухню, затем возвращается в комнату. Она слегка касается его руки и смотрит на него, как бы пытаясь рассеять его подозрения.
Это тесная квадратная комната с большими пятнами плесени на потолке. Одну стену целиком занимает громоздкий полированный черный гардероб, по другую стоит раскладывающийся на ночь диван-кровать. У окна – коричневый стол и четыре стула с высокой спинкой. На обоях замысловатый узор; стены украшают несколько картин уныло-романтического содержания. Слева от огромного гардероба висит треснувшее зеркало в потемневшей золотой раме; над диваном тикают старинные стенные часы. Вдоль правой стены разместились два потертых кожаных кресла и низкий круглый стол с медной окантовкой. Грязный паркет прикрывает восточный ковер со стершимся местами рисунком. В противоположность заставленной вещами комнате кухня довольно просторна и хорошо оборудована: здесь газовая плита, мойка и водопроводный кран, большая кладовая, ледник и полка с горшками и кастрюлями. У окна – круглый деревянный стол с тремя стульями; с потолка свешивается лампа под абажуром с длинной бахромой; пол покрыт почти новым линолеумом. В неосвещенном коридоре – высокая печь, по соседству – ящик, доверху полный угля. Квартира выглядит так, словно ее еще недавно занимали люди, которых обстоятельства вынудили перебраться из респектабельного буржуазного квартала в эту убогую постройку, выглядывающую окнами на грязную желтую стену.
Вчера, когда ты появился в кабаре, я как раз говорила Хансу Вергерусу о наших затруднениях. И он тут же предложил, чтобы мы перебрались в эту квартиру, которую арендует он или, точнее, клиника святой Анны и которая только что освободилась. Правда, здорово? Нам даже квартплату вперед вносить не придется. Он еще сказал, что может устроить тебя на работу в архив клиники. Ну разве не прекрасно, Абель? Поживем здесь, пока не решим что-нибудь. Правда, здорово!
Абель. Черт возьми, я не собираюсь здесь жить или принимать какие бы то ни было одолжения от этого проклятого Вергеруса!
Мануэла не отвечает. Она сидит за большим столом на одном из стульев с высокой спинкой, подперев голову руками. У нее очень усталый вид.
Будет гораздо лучше, если каждый из нас пойдет своей дорогой.
И на эти слова Мануэла не отвечает. Она сидит, глядя на стену за окном и потеки дождя на грязных стеклах.
По отношению ко мне у тебя нет никаких обязательств.
Мануэла не реагирует. Закрыв лицо руками, она опускает голову, но не плачет. Она не издает ни звука. Абель выходит на кухню и останавливается в нерешительности.
Скорее всего, в ближайшие дни мы не увидимся. Не будем запутывать все еще больше.
Мануэла. Понимаю.
Абель оставляет дверь открытой, спускается по лестнице и выходит наружу, вновь оказываясь во дворе-колодце. Дождь залил канализационные стоки, и теперь из них во все стороны расползается зловонная жижа. Абель останавливается, поднимает взгляд на окно и видит за стеклом пепельно-серое лицо смотрящей на него сверху Мануэлы. Внезапно вся его решимость пропадает, он поворачивает назад, взбегает по ступенькам вверх, встречает ее в коридоре и крепко сжимает в объятиях. Взяв в руки его голову, она целует его в губы.
20
В тот же вечер на кабаре «У голубого осла» совершают налет штурмовики. Время приближается к одиннадцати, и Мануэла, на которую жалко смотреть, еле слышным голосом поет о том, что у нее есть конфетка. Из-за дождя, который по-прежнему льет как из ведра, заведение полупусто. Еще сильнее, чем обычно, запах плесени, и везде промозглый холод. Полуобнаженные девицы за стойкой натянули шерстяные свитера, набросили на плечи шали; на одной из них – поношенное мужское пальто. Вошедшего Абеля фамильярно приветствуют рассевшиеся у входа в ожидании клиентов проститутки. Насквозь промокший, он снимает пальто; старик гардеробщик обещает повесить его просушить. Абель благодарит и входит в зал. Садится за столик и зажигает окурок сигареты. Владелец кабаре подсаживается к нему с кружкой пива. Это низенький человечек с крашеными волосами, смуглым, со следами косметики лицом и боязливыми, бегающими глазками за толстыми стеклами очков. На указательном пальце его левой руки – дорогое кольцо.
Герр Соломон. Как вы находите, у меня хорошее произношение? Я несколько лет прожил с женщиной-факиром родом из Нью-Джерси. У нее и выучился английскому. Нет, здесь, в Берлине, решительно пора закрывать лавочку. Только оглядитесь вокруг, герр Розенберг! Тридцать шесть человек! А программа! Да, да, Мануэла никуда не годится. Просто не знаю, что с ней сегодня: у нее совсем жалкий вид.
Абель. У нее грипп.
Герр Соломон. Как вы думаете, герр Розенберг, что, если объединить кабаре с борделем, скажем, в Бейруте? Совершенно иной климат, совершенно иной прием. Пожалуй, сегодня сократим программу, закроемся пораньше. В такую погоду продолжать бессмысленно. В жизни не видел ничего похожего на этот ливень. Может быть, это потоп? Ваше здоровье, герр Розенберг.
Не успевает он подняться с места, как входные двери с треском распахиваются. Какая-то девушка вскрикивает от боли и гнева; шум перекрывает чья-то команда. Внезапно передняя часть зала заполняется людьми в блестящих дождевиках, сапогах и фуражках военного образца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9