– О-о-о!…
– Что – забирает?…
– Родители – эт да… Дело святое!
– Я помню, еще мать-покойница говорила…
– Ты закусывай, закусывай! Смотри – уже глаза розно смотрят. Тащи тебя потом на себе!
– Да ты чо, Галь?
– Ничо.
– Ты, Галь, на него не серчай. Быть на свадьбе, да не быть пьяну?! Ох-хо-хо…
– Ты ахал бы, дядя, на себя глядя…
– Мишка-то завернул.
– Горазд языком чесать.
– Известно – начальник…
– Первопричина… х-ха!… А тогда – родителев кто родил? А дедов с бабками кто?…
– За обезьяна надо выпить, во! От которого произошли…
– Смотри, Машка-то с Василием… ни гу-гу. Будто чужие.
– Так чужие и есть. Зачем он ей такой нужен?
– Да они друг дружку-то стоят. Жена да муж, змея да уж…
(Я начинал понемногу разбираться в застольной родственной и социальной иерархической лестнице. Машка с Василием – были родителями невесты. Машке – Марии, кажется, Александровне – было на вид немногим за сорок; внешне это была сильно постаревшая дочь (и изрядно потасканная… вот! всплыло из подсознания безжалостно верное слово: не только сорокалетняя мать, но и ее двадцатилетняя дочь выглядели – потасканными…). Она сильно косила на оба глаза, отчего понять, куда она смотрит, было никак нельзя – и потому смотреть на нее без привычки было как-то неловко: во-первых, ваш взгляд начинал против вашей воли метаться, переходя с одного на другой ее глаз и тем самым как будто подчеркивая, указывая ей на ее недостаток, – а во-вторых, ее взгляд, направленный – по первому впечатлению – в сторону, мог на деле оказаться устремленным прямо на вас – в то время, когда вы ее пристально (и думая: незаметно) рассматривали… Рядом с ней сидел невысокий, худой, мозаично морщинистый человек примерно одного с нею возраста – большеротый, курносый, с глубокими взлизами по сторонам покатого лба, с бегающими глазами, – молчаливый, но суетливый в движениях (отчего представлялось, что молчаливость его была вынужденной, по каким-то соображениям напускной), – весь какой-то потертый, запущенный – да и сам на себя, казалось, примахнувший рукой, – и в то же время как будто не чуждый (судя по движениям его иногда энергично и недовольно поджимаемых губ) обидчивости и самолюбия… Это и был отец молодой жены.)
– …они что, не живут?
– Так его же за сто первый километр сослали. Это он на свадьбу приехал.
– Тише ты…
– Он же ящик водки в стекляшке украл. Два года отбарабанил – и за Можай. А Машка за это время…
– Да тише ты!
– …с Колькой Сапрыкиным сошлась.
– Это с электриком, что ль?
– Ну. Да ты чо, Валь? Как не в Подлескове живешь.
– Буду я еще за каждой пьянью смотреть… А на фиг она Кольке сдалась, с такими-то глазами?!
– Ты сама-то не ори…
– Гриня! Ты смотри – ско-ко там ветчины… Ты смотри! Настась Иванна, отсыпь ветчины! У нас уже всю доели!
– Ты и доел.
– Кто – я?!
– Нет, я. Смотри, скоро треснешь. (Пышка жарко шепчет подруге:
– Отъелся, как свинья на барде, – на полюбовницевых-то харчах… Вон она сидит, видишь? В кудряшках, безгрудая… лупит глаза.
– А это-то кто? На него наседает?
– А это Лизка, жена его первая. Тоже стервь еще та…)
– Петро-вич!… Твово-то когда пропьем?
– …я ему говорю: ты чего, говорю, м…ла…
– Мужики!
– …я, говорю, шофер первого класса, а ты мне…
– Витек, дашь кассету переписать?
– Стакан…
– …под утро заявился. Любка, невестка, плачет, ну, я ему и говорю: сынок, нехорошо так-то… А он мне: мужнин грех, говорит, плевок из семьи, а вот женин – плевок в семью…
– Во! Скажут…
– У нас разве было так-то? Краснолицые дружно вдруг задымили.
– Мужики! Курить на балкон!
– Ну да, на балкон! Опосля каждой рюмки бегать?! Узнавался на слух носатый.
– Свадьба не каждый день!
– Проветрют.
– Хороший засол…
– Да ну, пряностью весь дух огуречный убила. Ты моего, баб Дусь, не пробовала.
– Дай папироску, Мишань…
Вдруг – истомившийся женский крик:
– О-ой, горько вино… ой, не пьетси-и!!! И – как обрушилась крыша:
– Го-орь-ка-а!…
– Горь-ко!
– Горь-ко! Горь-ко!…
– К-куда горько?! Не нолито!!
– Гриня, разливай!…
– Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко!…
Звенели подвески на люстре. Мы тоже полили. Было весело, вольно, просто, – черт побери, хорошо… Молодожены встали; Тузов замешкался – видимо, наткнувшись глазами на своих стариков: мать сидела, прижимая ко рту испачканный помадой – как кровью – платок; отец щурил глаза и улыбался со стиснутыми зубами… Молодая рывком обхватила мужа за шею – дернулась голова – и с размаху впилась Тузову в губы…
– Р-раз! Ды-ва! Три! Четыре! Пять! Шесть!…
– Кху!…
– Кхо!…
– Кхы!…
– Кха!…
Со стуком впечатывались в столешницу пустые стаканы.
– …Семь! Восемь! Девять! Десять!…
Невеста отпрянула – с каким-то клекочущим вскриком. Тузов остался стоять – с приоткрытым, влажно блестящим ртом.
– Мало!
– Для первого раза хватит.
– Раскочегарятся еще…
– Да у нее-то кочегарка… со школы горит.
– Тише ты, Валь! Ну чо ты, прямо…
– Досталася гадине виноградная ягода.
– Ну уж и ягода… Какой-то он… как пустым мешком пришибленный.
– Молодой еще.
– Ничего. Возгрив муж, да не привередлив.
– Кирюш, ты бы того… притормозил.
– Душа меру знает.
– Знаю я, как она у тебя знает…
– Смотри, смотри, Машка встала!
– Что такое?
– Наливай, наливай!…
Поднялась мать невесты, раскосо глядя сразу в оба конца стола; отец сидел рядом, рыская исподлобья глазами, – похожий на некормленого хоря… Родители Тузова словно окаменели. Анатолий, муж суровой жены, заметно размяк, но еще пытался сдерживать ускользающее лицо – таращил уже потерявшие мысль глаза и энергично двигал губами, стягивая их в куриную гузку. Опьяневший от свободы и водки Петр разошелся не в шутку: поминутно размашисто закидывал граблистую пятерню за спинку соседнего стула и тискал наливное плечо грудастой веснушчатоносой блондинки; блондинка сжималась, крест-накрест обхвативши плечи руками – груди вставали торчком, – и, что-то жарко шепча, страшно хмурила брови – не в силах удержать блаженно плывущей улыбки. Замначальника цеха сидел очень солидный; бугристоголовый жевал, помогая себе ушами; свидетель улыбался мультипликационной акулой; свидетельница стреляла глазами; носатый корчевал очередную бутылку…
– Дорогие дети! – Невеста и Тузов встали. – От всего материнского сердца желаю вам счастья. Дай вам Бог совет да любовь! Живите тепло и богато, не обижайте друг друга, чтобы детки ваши были здоровыми и чтобы мир был в семье… – Вдруг резкое, сухое лицо ее задрожало, ослабло – и как будто еще больше усилилось (тяжело, неприятно было смотреть) ее косоглазие. – Мне уж ничего в этой жизни не надо… только бы Мариночка была счастлива… берегла, ростила ее… – мать невесты запнулась и, уродливо исказившись брызнувшим слезами лицом, громко, с подвываниями, не пряча лица зарыдала…
Сидевший рядом свидетель встал, продолжая улыбаться, и – как будто приглашая гостей посмотреть и принять участие – повернулся к ней и радушно развел руками. Невеста вскочила и, сильно задевши Тузова – закрутившего в замешательстве головою, – бросилась к матери… Стол зашумел.
– Мань, ну ты чего…
– Завыла…
– Бабье дело такое… Ну – давай, Сань.
– …скажу тебе, Дусь, дочку жальче, чем сына.
– Это у тебя сынов просто нету.
– Да ты что говоришь-то, Дусь? Гришу в сорок третьем убили…
– Ох, прости, я и забыла, старая…
– …сама-то рада, поди. С рук долой…
– Отец-то у его кто?
– Что ты! Помощник у министра, говорят…
– На радостях плачет.
Мать невесты сидела, вытираясь бумажной салфеткой. На салфетке расплывались багровые пятна.
– Хозяйка – гриб! Гриб кончился!
– Да тут много чего кончилось… Икра вон кончилась – чего ж ты не кричишь?
– Икра – хрен с ней, а без гриба никуда.
– О, гляди, Витька встает!
– Ну-ка, Витек, скажи им пару ласковых! А то первопричина, дуалектика…
Поднялся носатый. Даром эти два часа для него не прошли: он был цвета давленой черной смородины…
– Таксист, – прошептала Пышка соседке, – в Химках работает. В прошлом году попросила его телевизор из центра привезть…
– Привез?
– Какое там! Плати, говорит, два конца… Жила! – Пышка понизила голос: – Жена от него гуляет. Вон, рядом сидит, видишь? С башней на голове. Шиньён подложила, а всем говорит – свои. Своих там на челку не наберется…
– А почему гуляет? – наивно спросила соседка.
– Почему, почему… Слаб, говорят.
Носатый откашлялся, дергаясь как будто подсвеченной изнутри головой. Стакан он держал возле самого рта, время от времени (видимо, проверяя, есть ли там водка, а проверив, тут же забывая об этом) в него заглядывая.
– Па-апрошу всех… н-налить!
Славик налил – по четвертушке мне и себе.
– Ты бы поменьше пил, – сухо сказала Зоя.
– Да нет, еще ничего, – сказал я.
– Хочешь напиться?
От неожиданной резкости ее голоса я в первый момент растерялся. Славик кашлянул и отворотился к Лике.
– Я никогда не напиваюсь.
Зоя, не ответив, пожала плечами. Все было очень плохо. Я старался не думать об этом. Водка мне помогала.
– Др-рузья!… – перегоревшим голосом хрипнул носатый. – Все мы сегодня здесь… и кого здесь нету, – мы все – поздравляем молодых!! Марина и-и-и…
– Леша…
– …и Леха! У вас н-нолито? Должно быть нолито! У всех нолито?!
– Нолито, нолито! – весело закричала невеста и напоказ подняла два бокала. Я увидел, что Тузов уже слегка присовел.
– Значитца, пьем вот за что! – загремел носатый, вдруг обретая прежнюю силу. – Чтобы все хорошее, что я хочу пожелать молодым, плавало в ихнем бокале! От так! Вмах – и до дна!…
Носатый хватил свои четверть стакана – рывком запрокинувшись так, что чуть не потерял равновесия (забалансировал животом), – и, постояв, оглушенный, с минуту, – тяжко осел на стул…
– Жениху да невесте сто лет да вместе!
– За сто лет, я чай, сам себе обрыднешь…
– Дотянись до огурчика, Кать…
– Гринь, а Гринь! Ты чего? Не пошла?…
– Хрену, хрену ему под нос!
– Что-то жених заскучал…
– Жена, баб Дусь, два раза в жизни милой бывает: когда в дом введут, да когда вон понесут.
– Мели, Емеля…
– Танцы-то скоро будут? Надоело уже…
– Жисть наша, Лизавета Петровна, известно какая: водка, водка и молодка… Х-ха! Шютка.
– Страшный вы человек, Николай Михалыч!
– …мне говорит: с Петькой больше не ходи, а то плохо будет. Вообще, а?!
– У Афанасья дом был, где сейчас прачешная. Потом – Сапрыкиных, потом Евсеевых, а потом уже наш. Аккурат, где нынче второй подъезд…
– …в армию в этом году пойдет. Может, вправют мозги.
– Еще как повезет. Клавкин вон совсем дураком пришел.
– Ну чо, Гринь? Провалилось?
– …сразу же под юбку полез. Представляешь?
– Ну, а ты чего?
– Да я-то ничего… но нельзя же вот так, сразу!
– …шурин из-под Рязани приехал. Я вечером с работы пришел, захожу в сортир – а там вонь!., аж глаза ест. А он, оказывается, это… подотретси – и грязную бумажку обратно в мешок сует. Во, Рязань косопузая!…
– Да Маслу еще три года сидеть.
– …родился четыре восемьсот.
– Ну?!
– Еле вылез!
– …мой вернулся с войны, поковырялся годика два – и помер. Что-то внутри у него сломалось…
– Свекровь-то сидит… как аршин проглотила.
– И отец не пьет. Смотри, смотри – рюмку недопил.
– Антиллигенция. Требуют…
– Дав-вай наливай – трезвею!…
– Где еще водка?
– Гри-ня!
– Лизавета Петровна, вам налить?
– Смотри, без козырьков пошла…
– Хватит, хватит…
– Колбасу-то смели!
– В большой семье клювом не щелкают…
– Анатолий, все!
– Ой, что-то горчит…
– Ой, горько!…
– Хорь-ка!
– Р-р-родителям горько!!!
Хотя выпито уже было много, мне стало не по себе. Мать и отец Тузова, кажется, впервые за этот вечер утратили власть над собой: отец резко нахмурил брови, у матери в глазах промелькнуло что-то затравленное… Мать невесты усмехнулась.
– Э-эх!…
Визгнули ножки стула. Мать невесты вскочила – и, вздернув на ноги мужа, как будто покрыла его остролицую голову копной своих спутанных черных волос… Краснолицые заревели.
– Р-раз! Два! Три! Четыре!…
– А жениховы! жениховы родители!…
– И кто дольше!
Мать Тузова медленно встала. Отец тоже поднялся – и, заметно покраснев, осторожно поцеловал ее в щеку.
– Х-халтура!…
– Не пойдеть!
Мать невесты не отрывалась от мужа. В глаза мне вдруг бросилась его растопыренная пятерня, легшая на спину жены, – неожиданно огромная, вздувшаяся кривыми лиловыми жилами, с короткими тупыми ногтями и расплывшейся, выписанной неустойчивым ученическим почерком татуировкой: Вася 1936…
– …Восемь! Девять! Десять!…
Мать невесты оторвалась, победительно тряхнув головой, – и рывком оглянулась косящими глазами на стол… Глаза ее мужа влажно блестели.
– Молодцы!
– Старый конь борозды не испортит!
– Здесь-то не так конь, как кобыла…
– Был конь, да изъездился…
– Я хочу… Я хочу!…
– Наливай – Толян хочет сказать!
Поднимался Анатолий – с выражением радостного упрямства на уже плохо послушном, разнощеком лице. Жена его – скрестив руки, склонив набок голову и далеко откинувшись на низкую спинку стула, – казалось, с холодным презрением за ним наблюдала.
– Дор-рогие молодожены!… Вот смотрю я на вас и думаю: неужто и я пятнадцать лет назад был таким… – Анатолий погрустнел и совсем обмяк. – Лучше нету того цвету… – Жена его скривила губы и шумно вздохнула. – Будьте счастливы! Живите, как говорится, рука в руку, душа в душу…
– …люби жену как душу, лупи ее как грушу, – шепотом вставил кто-то из краснолицых и всхрюкнул.
– …но, Алексей!… – Анатолий выпрямился и, переложив стакан из правой в левую руку, высоко поднял указательный палец и внушительно им потряс. – Помни: муж – всему голова! Му-уж – основа! – Это «му-уж» он промычал уже совершенно по-бычьи – низко, протяжно, наклонивши голову и навылез выкативши исподлобья глаза. – Что без мужа жена? – сотрясение воздуха!…
За столом засмеялись.
– Волос длинен, ум короток! – разошелся Анатолий.
– Ты мели, да много не ври, – резанула жена. Анатолий сморгнул.
– Не… не обижайтесь, женщины мои дорогие!… Я ведь это… любя! Что мы, мужики, без вас? В общем, я… поздравляю!!
Анатолий выпил, осторожно присел – и медленно, как сиропная капля, стал наползать на стул.
– Ну что, выставил себя дураком? – громко и зло спросила жена.
Анатолий, забивший в рот огурец, полез обниматься:
– Н-ну… м-мы-ы…
– Тьфу!
– Строга, – уважительно сказала маленькая, с красными яблочками-щеками старушка.
– С ими иначе нельзя.
– Молодец девка…
– Маня! Ты чо, водку на полыни настаивала?
– Верна!
– Ох, горька!
– Горько!…
Жених и невеста встали.
– Годи!
Напротив меня над столом воздвиглась женщина внешности замечательной… Росту в ней было под метр восемьдесят; ее грудь и живот – без малейшего признака талии – могли принадлежать по объему белой медведице; руки ее поражали своей толщиной: в запястьях они были с бутылку из-под вина, в плечах – с трехлитровую банку; при всем этом она не была толста – у нее было тугое, плотное, богатое жизненной силой тело; наконец, у нее было огромное, длинное – воистину лошадиное – кирпично-красного цвета лицо: с маленькими глазками, низким лбом (расстояние от гладковолосого темени до линии глаз было раза в два меньше высоты головы – как у маршала Тимошенки), с толстыми коричневыми губами, – лицо энергическое, решительное, одновременно и добродушное, и хитроватое… Одета она была в прямое, как туристский спальный мешок, спектрально многоцветное платье – но настолько приглушенных, блеклых тонов, что издалека оно показалось бы серым. Лет ей было под пятьдесят…
– Годи!…
– Сейчас Капитолина Сергеевна даст, – прошептала Пышка соседке. – Тетя Капа капитан…
– Вы тут, я смотрю, ни целоваться, ни кричать не умеете.
Тембр тети Капиного голоса не обманывал естественных ожиданий: это был звучный бас… Наступила заинтересованная, предвкушающая и вместе несколько даже напряженная тишина. Я так и вовсе почувствовал себя неуютно: Капитолина Сергеевна возвышалась прямо передо мной… А вдруг эта слоноподобная женщина выберет для каких-то своих неведомых целей меня?…
Тетя Капа подняла небольшой – стапятидесятиграммовый – граненый стакан (движение руки ее казалось неодолимым, как поворот стрелы подъемного крана) и неспешно повернулась всем туловищем в краснолицую сторону.
– Ну-ка, Анатолий, налей.
Анатолий суетливо (хотя и несколько неуклюже: видимо, сознание его потихоньку начинало отстраняться от тела) вскочил – и, даже на взглянув на свою грозную, закаменевшую губами супругу, поднял бутылку…
Набулькав половину стакана, он истончил до диаметра спички струю и неуверенно посмотрел на Капитолину Сергеевну.
– Лей, лей, – добродушным басом сказала та. – Боишься, что тебе не останется?
Краснолицые одобрительно загудели. Непьющая Лика смотрела на стакан тети Капы со страхом.
– И м-мы… нальем, – возродился носатый. Анатолий поднялся до ободка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15